акушерка. Явилось  это  потому,
что, как я уже говорил, в прежнее время мужчины  жили  на  заработках  в
столицах, а женщины занимались земледелием, теперь,  из  опасения  новой
катастрофы с продовольствием, мужчины все еще сидят в деревне и  неохот-
но, но все-таки занимаются и земледелием; только сеять уже не решаются и
поручают это бабушке Прасковье. И велико же было  смущение  этой  стару-
хи-сеятеля, когда вдруг, еще недели за две до созревания трав,  сказали,
что по новому закону завтра Петров день, и в селе будет служба, а в ста-
рый Петров день, когда травы созреют, никакой обедни  нигде  служить  не
будут. Для всех это было довольно просто, - не признавать нового  Петра,
работать, а в старый - праздновать, значит, не работать. У  всех  празд-
ник, понимается просто, а бабушке непременно в праздник надо  сходить  к
обедне. Так она и решила вечером, что ежели о. Николай  в  нового  Петра
зазвонит, нечего делать, надо итти, а если промолчит, то она будет рабо-
тать. В сущности говоря, повод для смущения был  нисколько  не  меньший,
чем и во время Никона, но уже не тот народ и не те вожди, в  воздухе  не
пахло трагедией. После мне говорили (не знаю, правда ли), будто бы в од-
ном селе неподалеку от нас в Петров день  мужики  решили  сжечь  церковь
вместе с попом, но все обошлось благополучно: поп подчинился, не  служил
обедню в новый Петров день и  не  сгорел.  Пусть  это  будет  и  легенда
только, но все-таки характерная, что сами-то прихожане не  захотели  го-
реть за веру, как в старое время, а только обрекли на жертву попа, и что
поп тоже не пожелал гореть и не принял трагедии. Так вышло, что все  мое
внимание при наблюдении такого интересного положения сосредоточилось  на
бабушке Прасковье. Утром, уходя в лес, я услыхал звон и  спросил  Матвея
Филиппыча, сына Прасковьи:
   - Как бабушка, пойдет ли в церковь?
   - Собирается, ответил он.
   В полдень я встретил Матвея в лесу, - рубил жерди. Спрашиваю:
   - Вернулась бабушка из церкви?
   - Вернулась, отвечает, до церкви не дошла, одумалась.
   - Что же говорит?
   - Говорит, что помолиться можно и дома.
   Так в нового Петра забастовка вышла полная, и те, кто праздник  пони-
мали по-язычески, не работали, и православная бабушка, несмотря на  звон
о. Николая, не пошла в церковь.
   На малое время в это дождливое лето выкатилось жаркое солнышко, травы
все зацвели, созрели, и пришел старый Петров день. И  какой  же,  оказа-
лось, хитрый о. Николай, он ударил в этот день во второй колокол,  чтобы
прихожане не слыхали и не пошли в церковь, и  все-таки  отговорка  оста-
лась, - звонил-мол. Бабушка этот звон не слыхала, в церковь не  пошла  и
молилась дома. А другие праздновали обыкновенно, молодежь играла в  фут-
бол, девушки на том же лугу красовались, покусывая подсолнухи и повизги-
вая частенькие песенки. Казалось, так и пойдет дальше с  праздниками,  в
привычное время не будут работать, а бабушка за всех будет у себя в  из-
бушке богу молиться. Но подходит Илья, и вот осложнение: Илья -  годовой
праздник, престол, и без службы его праздновать никак невозможно, вскоре
же после Ильи следует особенный праздник - Кирика и Улиты, когда молятся
во избавление от в какие-то времена бывшей чумы и когда особенно  сладка
бывает самогонка. Веселее всех бабушка, она теперь окончательно  устано-
вилась на старом и говорит:
   - Илья-то Илья, да не будь и сам свинья.
   А у граждан полное уныние, в престол без попа водка в рот не пойдет.
   Что тут делать? Золотой человек Филипп Яковлевич, председатель,  один
не унывает, он хорошо знает,  что  нет  такого  положения,  из  которого
нельзя выцарапаться, тип на Руси повсеместный, во время напора революции
состоял в каких-то властях, познакомился с лицами с духом новых законов,
и теперь без него мужики, как без головы. Филипп Яковлевич  является  из
города веселый, говорит:
   - Все будет, и поп и все, как следует.
   Встречаю в лесу гражданина, идет, подпирается, -  будто  бы  железным
костыликом, но я рассмотрел: трубка для самогонного аппарата.
   - Попа, спрашиваю, угощать готовите?
   - Все, отвечает, будет по-старому. Филипп  Яковлевич  закон  откопал,
дело верное, а это все о. Николай баламутит.
   - Зачем же о. Николаю народ смущать, ведь ему тоже, наверно,  хочется
выпить?
   - Ну, как же не хочется, да ему надо и в живую церковь пролезть,  там
ему сулят архиерея. Вот приходите вечером на сходку, все раз'яснится.

   Природа науку одолевает.

   С удовольствием иду я вечером на сход. Я как-то и раньше с трудом чи-
тал газеты и больше интересовался в них  библиографией,  но  как  теперь
этот отдел во всех газетах очень запущен, то и не получаю совсем газеты,
а урывками читаю, когда попадется листок, между тем в деревне кто-нибудь
непременно читает и потом подробно рассказывает на сходке о всем важном.
У меня вообще теперь такое чувство, что, будто, простой народ,  несмотря
на все жалобы, на действительно вялое дело школ, быстро догоняет  нас  в
развитии. Во всяком случае, географию выучили отлично, разбираются в ис-
тории, в законах, теперь часто в беседах забываешься и не смотришь,  как
раньше, на них, как на детей. Хорошо ли, худо ли,  вопрос  отдельный,  а
только - плотина прорвана и вода прет. Несколько хороших  книг  из  моей
библиотеки редко залеживаются дома и ходят из хаты в хату, из деревни  в
деревню, среди этих книг есть, например, и такие, как Ключевский. Журнал
"Красная Новь", высылаемый мне в двух экземплярах, совсем у меня не  жи-
вет.
   Вот из окна высовывается Елизар Наумыч и подает  мне  прочитанную  им
последнюю книжку журнала.
   - Как вам понравилось стихотворение? спрашиваю я, потому что  стихот-
ворение хорошее, о деревне, и сам поэт живет тут вблизи.
   - Хорошо? спрашиваю.
   - Цветочки разные, - отвечает читатель, - я не знаю, зачем это нужно,
это его домашние чувства.
   - Чего же еще вам нужно от поэта?
   - Пользы.
   Так и отрезал, а человек умный, придумчивый даже, но что с ним  поде-
лаешь, стихи не понимает! Я спросил про свое сочинение.
   - Хорошо, только очень отдаленно, не подходец ли это у вас к чему-ни-
будь серьезному?
   - Подходец, подходец, - бормочу я.
   Туговато с новым читателем, все ищет пользы. А Горький  очень  понра-
вился. Разбираюсь, почему же именно, и  понимаю,  что  читатель-искатель
сам себя узнает в авторе. Как и Горький того времени, он  читает  всякие
научные книги, и каждый новый ему факт знания, вычисленный ученым, может
быть, совершенно бесстрастно, чисто математически, у читателя  окрашива-
ется чувством какой-то особенной радости за науку и в  ней  чудится  ему
выход темному человечеству, в этой науке,  открывающей  и  отдаленнейшую
звезду. И как ни старался Толстой, образованному не  приходит  в  голову
простой вопрос, что другой читатель из той же науки, быть  может,  берет
удушливые газы, и что тут дело не в самой науке, а  в  сердце  читателя.
Гениально изображен у Горького космический сумбур, поднятый в его голове
чтением метафизики, и удивительно сочетание в этом отрывке читателя, ис-
кателя и поэта. Из этого космического хаоса вырастает, конечно, страшный
протест на обычные сказания о боге, острие ставится прямо к острию.
   - Вы, должно быть, материалист? спрашиваю Елизара Наумыча.
   - Ну, да, отвечает он, в бога не верю, значит, материалист.
   - А кто же свет сотворил? спрашивает седой человек, подходя к  бревну
под окном Елизара Наумыча.
   Бревно то самое, на котором в летнее время собирается сходка.
   Задав свой вопрос, старик сел на бревно и дожидается.
   А Елизар Наумыч выносит последний номер "Безбожника", который он  по-
лучает с первого номера.
   - Вот почитай, и узнаешь, кто сотворил свет.
   - Ну, кто же?
   - Попы.
   А народ все прибывает и окружает безбожника. Так, подумаешь под углом
средневековья, по мнению многих соответствующего нынешней жизни русского
крестьянина, до чего же должно быть остро это  вступление  безбожника  в
среду, где никак не могут себе представить жизнь без хозяина, под исклю-
чительным управлением человека; казалось бы, за страшное кощунство  без-
божника мужики бы должны разорвать Елизара Наумыча, как они чуть не  ра-
зорвали Горького за потребилку. Но вокруг одно только веселье...
   Как это понять?
   Мне рассказывал Горький, что ему в февральские дни  привелось  наблю-
дать в Петербурге такую сцену: под огнем пулемета с крыши солдаты как-то
исхитрились пробраться на чердак и там  захватить  городового,  казалось
бы, только-что рисковавшие жизнью солдаты должны были там же на  чердаке
разорвать городового, но все они вышли и с городовым, и с пулеметом  как
ни в чем не бывало, и все хохотали и, по словам Горького, сам фараон то-
же хохотал...
   Ну, как это понять?
   А, может быть, смех и веселье во всяких положениях - природная  черта
гущи народной, не только нашей?
   Особенно хохотали на сходе по поводу одного стихотворения, в  котором
все боги попали под телегу и сам бог-отец здорово поломал себе ребра.
   Даже и тот старик много смеялся, пока, наконец, надумал спросить:
   - А все-таки, кто же свет сотворил?
   Но тут староста ударил палкой по земле, крикнул: "к делу",  и  сходка
стала заниматься трудным вопросом, кому загораживать недогороду в три  с
половиной сажени.
   Мы же с Елизаром Наумычем продолжали свой разговор.
   - Вы, - спросил я, - совершенно в бога не верите?
   - Этому и невозможно верить.
   - Но как же раньше-то, наверно, верили?
   - Верил, что Илья по небу катается, и оттого гроза, а когда стал кни-
ги читать, узнал, что обман, и действует электричество.
   Так мы беседовали, а сходка, решив вопрос о недогороде, вдруг перешла
к живому вопросу, - как же все-таки праздновать Илью.  Тут  председатель
Филипп Яковлевич и сделал свои  необыкновенные  раз'яснения:  оказалось,
что по декрету все граждане могут в любое время устроить себе  праздник:
постановили на сходе, сделали выписку из протокола, на другой день приш-
ли в исполком, там приклеили марку за тридцать лимонов, и все.
   - Молись хоть луне, хоть чорту, сказал Филипп Яковлевич.
   - И можно с попом?
   - Ну, как же!
   - А ежели он луне не захочет служить?
   - Найдем другого, - всякие есть попы - и обязательно,  чтобы  плясал,
так и будем просить, чтобы с плясом.
   На этом и порешили с великим весельем.
   Под конец сходки я спросил, почему это вышло так, в первое время  ре-
волюции сходка проходила с чередованием голосов, с  записями,  а  теперь
опять все забросили и стали брать криком, как в вечевые времена. Мне  на
это ответили:
   - Природа науку одолевает.
   И рассказали, как барин кота научил тарелки на стол  подавать  и  как
раз этот кот, завидев мышь, бросился за ней, и перебил  все  тарелки.  И
это   значит,   что   -   природа   науку   одолевает.ЂВ™І™©™щ™ы™§љ
  ,Ѓ
™‡™ґ™І™ѕ™ы™ч™™ѕ™Ѓм™™Ђ™ wк#_300




   М. Пришвин.

   ПУТЕШЕСТВИЕ.

   I.

   На своих на двоих.

   Есть ложное представление, что будто бы город убивает чувство  приро-
ды. Я думаю, напротив: город воспитывает естественное чувство, и если мы
называем землю матерью, то город - учитель и воспитатель этого чувства к
матери земле. Я бы мог доказать это исторически, проследив, например,  в
живописи, как возникал интерес к интимному  пейзажу  с  развитием  жизни
больших  городов,  но  как-то  проще  выходит,  если  говорить  о  своем
собственном опыте.
   Ранней весной я испытывал такое сильное  желание  странствовать,  что
становился больным и неспособным к работе. Будь у меня крылья, я  улетел
бы с птицами, будь средства, поехал бы открывать  тогда  еще  неоткрытые
полюсы, будь специальные знания, примкнул бы к научной экспедиции. Но не
говорю уже о крыльях, не было у меня ни денег, ни полезной  специальнос-
ти. Много мне пришлось побороться с жизнью, пока, наконец, я овладел со-
бой и сначала научился путешествовать без денег, а потом  и  летать  без
крыльев - писать о своих путешествиях.
   И трудно же было усидеть в Петербурге весной. Бывало, ночью  откроешь
форточку и слушаешь, как свистят пролетающие над городом кулики, как ут-
ки кричат, журавли, гуси, лебеди - такой уж этот город,  окруженный  ог-
ромными, неосушенными болотами, что, кажется, вся перелетная птица валит
по этому рыжему от электричества  небу.  Бывало,  расскажешь  про  такое
что-нибудь в обществе и так этому удивляются. А случилось как-то сказать
в бане на Охте:
   - Нынче ночью гусь пошел.
   Голый человек на это сейчас же ответил:
   - То же и хорек в поле подается.
   - Как хорек?
   - Очень просто, хорек зимует в Петербурге, а весной выбирается в поле
берегом Черной речки; вечером, если тихо сидеть,  можно  заметить:  весь
петербургский хорек валит валом по Черной речке.
   - И, должно быть, тихо ходит? - спросил другой голый человек.
   - Не очень; хорек, знаете, такое вещество чрезвычайно даже вонюч...
   И пошел, и пошел разговор о хорьках с величайшей, нигде  не  писанной
подробностью.
   Раз я слушал, слушал такие интересные мне разговоры,  купил  себе  за
двенадцать рублей дробовую берданку, синий эмалированный котелок с крыш-
кой, удочки, разные мелочи и начал путешествовать. С тех  пор  ни  одной
весны я не пропустил, и все весны были такие же разные,  как  посещенные
мною края, каждая имела свое лицо.
   Все обычные путешествия имеют к моему путешествию такое же отношение,
как дачная жизнь к обыкновенной трудовой жизни, потому что добывание  по
пути средств существования ставило меня в такие же условия, как перелет-
ных птиц, тысячи верст до мозолей махающих крыльями. Конечно, без  риска
ничего не выходит, и мое путешествие без денег тоже рискованное предпри-
ятие, но зато когда одолеешь, то непременно сверх лишений остается,  как
у матери ребенок, - большая, прочная радость. Помню, я оплавал почти все
Белое море и по Северному океану довольно много в России и  в  Норвегии,
пользуясь местными оказиями рыбаков, добывая себе  пищу  почти  исключи-
тельно охотой и милостью людей за случайные подмоги.  Приходилось  ноче-
вать и на лодке, и под лодкой, и на песке под парусом, и раз даже  схва-
тить за ногу через дырочку в парусе токующего на мне самом  тетерева.  И
чего, чего только ни бывало во время этого звериного сна, когда спишь  и
в то же время все знаешь, что вокруг тебя делается. Но никогда я не  за-
ботился, чтобы собирать материалы для повести, никогда бы у меня из  та-
кого путешествия не вышло ничего хорошего, потому что  оно  бы  не  было
тогда свободным, и большое великое должно бы подчиниться малому личному.
Я заботился только о добросовестном изучении местной жизни,  слушал  все
со вниманием и заносил иногда на лоскутке бумаги (часто  на  папиросной)
интересные мне слова.
   Трудно так путешествовать, но что же делать, попробуйте соединиться с
ихтиологической экспедицией на Мурман, и вы узнаете жизнь трески, но по-
работайте с поморами на их первобытной шняке в океане по улову этой  са-
мой трески, и вы узнаете жизнь всего края через жизнь трудового  челове-
ка.

   Лицо края.

   Если бы жизнь пришлось повторять, я непременно бы сделался краеведом,
но не таким, какие они есть - ученые специалисты, или энциклопедисты,  а
таким, чтобы видел лицо края. Многие думают, и этот предрассудок  широко
распространен, что если изучить край во всех отношениях,  и  эти  знания
сложить, то и получится полное представление о  том  или  другом  уголке
земного шара. Но я думаю, что сложить эти разные знания  и  получить  из
них лицо края так же невозможно, как сварить в колбе из  составных  эле-
ментов живого человека. Сколько вы ни изучайте  край  и  сколько  вы  ни
складывайте полученные знания, и все-таки  непременно  останутся  места,
наполнить жизнью которые может только простак, сам обитатель этого края.
Вот мне и кажется, что настоящий краевед должен исходить  не  от  своего
знания, например, какой-нибудь ихтиологии, а от жизни самого простака (я
не люблю слово обыватель). Для этого, скажут мне, существует  наука  эт-
нография, но и про этнографию я скажу то же самое; живую жизнь она  про-
пускает, для того, чтобы схватить живую жизнь, нужно найти  секрет  вре-
менного слияния с жизнью самого простака; самое трудное в этом  слиянии,
что его нельзя задумать и осуществлять по программе, а  как-то  -  чтобы
оно выходило из всей натуры себя самого. В путешествиях,  которые,  оче-
видно, и есть мое призвание, я этого иногда достигал, и думаю, что  если
нарочно не засмысливаться, то множество людей могут черпать  в  трудовом
опыте ценнейшие материалы. На это мне делали  возражение,  что  для  ис-
пользования трудового опыта должна быть наличность художественного даро-
вания, удел очень немногих. Я согласен, что в известном кругу  общества,
правда, художественный синтетический дар  имеют  очень  немногие,  но  в
простом трудовом народе, прикосновенном к стихии, он есть общее  достоя-
ние, как воздух и вода. Есть такая прирожденная у  человека  способность
соединять в своей душе разнородные явления и тем одушевлять  и  доводить
до себя даже мертвые вещи. Если бы у меня сейчас была  под  рукой  книга
Федорченко "Народ на войне", сколько бы я мог привести ярких примеров  о
наличии в простом трудовом народе художественной стихии. Мне  приходится
дать пример из своих книг по северу, далеко не такие яркие как у  Федор-
ченко. Раскрываю книгу наугад и на каждой странице нахожу что-нибудь ха-
рактерное.

   Море богаче земли.

   Помор сказал:
   - Море богаче земли. Звери там всякие, рыбы. А мелочи этой и не  сос-
читать. Солдатики-красноголовики, в шапочках, перед семгой или перед по-
годой показываются. Да вот еще воронки, вроде как птиченьки, идут, пома-
хивают крылышками. Рак есть там большой, часто лапчатый, хвост короткий,
звезды. Идут все по дну моря, перебиваются. Море богаче земли!

   Медуза.

   Изумленные странники замечают подводный кораблик. Я хочу сказать  им,
что это медуза - животное, но кормщик перебивает меня:
   - Это морское, тоже буде живое, идет, да помахивает  парусом,  расши-
рится, да сузится, да вперед и вперед, веслом толкнешь вроде как убьешь.

   Морской заяц.

   Из моря показывается голова. Вода стекает с синеватого  лба.  Золотые
капли блестят на усах.
   - Зверь, а что человек, - говорит пахрь.
   - На человека он очень похож, - отвечает моряк,  -  катары,  как  ру-
ченьки, головка кругленькая.
   Морской заяц долго плывет за нами, вдумывается кроткими умными глаза-
ми, так ли рассказывает моряк пахрю о морской глубине.

   Детки звериные.

   - К Трем Святителям бельки родятся, детки звериные.
   - И деточки есть у них? - спросила старушка.
   - У каждого зверя есть дети, - отозвался черный странник.
   - От детей-то нам и главная польза, - продолжал моряк; -  на  них  не
нужно и зарядов тратить, а матерый зверь от детей не уходит, хоть руками
бери.
   - Куда же от деточек уйти, - пожалела старушка.
   - Детей он, бабушка, любит.
   - Детей каждый зверь любит, - отозвался опять черный странник.
   - Так-то оно так, - ответил помор, - а только мы  замечаем,  нет  жа-
лостливей тюленя. Человек и человек: и устройство свое, вроде как бы на-
чальника себе выбирают. Из пятнадцати штук один...  Головой  помахивает,
слушает, а те лежат, тем что! Промахнешься в начальника, сейчас  зашеве-
лятся, сейчас в воду со льдины, а те за ним,  только  бульканья  считай.
Начальника убьешь пулей, чтобы не капнулся, а тех хоть руками бери.  Это
от века так, не нами начато, так век идет. Главное начальника убить,  он
стережет, его забота, а тем что! Лежат на  солнышке  ликуются*1  парами,
что человек. А как родит, так в воду, обмоется, выстанет и  лежит  возле
своего рабенка, и уж никуда от него не уйдет.
   - Куда же от деточек уйти, - сказала старушка.
   - Да, отползет немного, смотрит на тебя, матка, да  батька,  все  тут
лежат, так много, что грязь. Верст на сто ложится, - где погуще, где по-
реже, и все зверь, все зверь.