так ловко сметет два-три полуколосика, будто  артист-па-
рикмахер причешет красивую голову. Но еще лучше,  когда  зерно  захватят
мерой для ссыпки в мешки и в мере - верх, так вот этот верх  зерна  сре-
зать лопатой в чистоту, ж-жик! и мерка с зерном стоит раскрасавицей.  От
полыни, от пота людского и конского во рту горько и даже солоно,  ворота
риги дышат этим на жаркое солнце. Иван Михалыч выходит из  ворот  погля-
деть на свет Божий, но и тут нет ему покоя; сразу глазом  схватил:  Илья
напустил вязанки и повел омет влево.
   - Подай, подай вправо, - кричит, - не напущай!
   И вот тут-то случилось: привязанный к столбу жеребенок,  на  которого
все время под жарким солнцем дышала потно-полынная рига,  одурелый  под-
нялся на дыбы, обхватил шею Ивана Михалыча передними ногами и  при  всем
народе пожелал обойтись со старостой, как с молодой кобылицей. От  этого
все и пошло. Первый сигнал подал тот Нептун с трезубцем на вершине золо-
той горы, Илюха: га-га-га! и грохнулся с вилами на солому;  поднялся,  -
опять: га-га-га! и опять грохнулся. Те бабы, что взбирались  на  омет  с
носилками, так и осели на месте, и что они, барахтаясь в соломе,  выкри-
кивали и причитывали: - "ой, бабочки, ой, милые!" - было  похоже  скорее
на рыдание, чем на смех; на скирдах тоже враз  полегли  мужики  и  бабы;
все, кто в риге был, выбежали; один парень шесть баб повалил, лег на них
поперек мостом, сам гогочет, а все шесть визжат, как поросята, в далекий
слух; другой парень пустился за девкой по черному пару, догнал, - и  там
на горячей земле большой взвился над ними столб пыли и  закрыл  их,  как
дым. И, кажется, даже само горячее летнее солнце на синем небе  запрыга-
ло. Под тяжестью жеребенка Иван Михалыч сначала осел  на  колени,  потом
приподнялся, крикнул: - "леший тебя разобрал, поди прочь, поди  прочь!",
а жеребенок все пуще и пуще, порядочно времени прошло, пока Иван Михалыч
освободился: успели уже остановиться и молотилка, и веялка, и  сортиров-
ка. И тут бы старосте самому засмеяться, а он рассердился и  раз!  жере-
бенка в морду кулаком. Тогда не выдержал Илюха  наверху,  схватил  бабу,
задрал ей рубашку, хлопнул ладонью и, схватившись с ней, как воробьи  на
крыше, покатился с высоты, а с Илюхой зараз потащилась чуть не  половина
соломы и, рухнув, закрыла всех - и шесть баб с поперек  лежащим  на  них
парнем, и Илюху с бабой, и самого Ивана Михалыча, и жеребенка.
   - Мала куча, мала куча! - крикнули  мальчишки-погонщики,  вскинувшись
мигом на солому, похоронившую старосту.
   Сбежались девки подметальщицы, с ними первая Катерина Жируха.
   - Мала куча, мала куча! - кричала Жируха, взбираясь наверх, и  только
взобралась, вдруг под соломой, ударил жеребенок передом, задом,  взвился
на дыбы, и вся куча рассыпалась.
   В эту самую минуту голенький вышел из пруда Курымушка и не  чуя  беды
над собой, подобрался к самому току. Жируха крикнула  подметальщицам:  -
"лови его!" и в миг он был окружен.
   - Бей их, лупи! - крикнул, подымаясь, Илья.
   Курымушка ударил Катерину кулаком в какую-то подушку.
   - В дойло попал! - крикнул Илья, - бей по дойлам, бей их  по  дойлам,
вот так, молодец!
   Чуть-чуть бы еще, и выскочил из круга, но Катерина  вдруг  завалилась
на него и придушила, как печь таракана. Душила Курымушку, в  роту  стало
горько, солено, даже крикнуть было нельзя от щекотки, и,  кажется,  чуть
бы еще, - и пропасть, но тут Иван Михалыч силу  забрал,  со  всего  маху
плашмя лопатой хлопнул по заду Катерину и сразу Жируху в память  привел.
Курымушка вырвался и бросился к пруду, а вслед ему крикнул Илья:
   - Это, брат, тебе не со своими девками купаться в пруду!
   Под густую иву на сук у воды сел и спрятался Курымушка, будто в  воду
ушел, и так ему стало, что невозможно плыть ему обратно в купальню к Ма-
ше и Дунечке: ему в эту минуту первый раз только ясно стало, что  и  они
были такие же, как все - бабы. Так он и остался надолго сидеть под ивой,
не зная что делать. Долго со всех сторон звали его голоса, как в раю го-
лос Бога слышался после грехопадения: "Адам, Адам!". Маленький Адам луч-
ше бы утонул, чем голый показался, потому что все они, все они  -  бабы.
Когда он высмотрел, что девушки ушли из купальни, поплыл туда, оделся  и
вернулся домой мужчиною: с бабами больше он не купается. Это хорошо дома
поняли. Маша привезла ему из города синюю гимназическую фуражку,  он  ее
надел, сразу стал большой, а около Успенья, отслужив  молебен  на  дому,
мать повезла его в гимназию.

   АРХИЕРЕЙ.

   Ехали по большаку. Никогда не виданный город показался сначала  одним
только собором. Эта белая церковь в ясные дни чуть была видна с балкона,
и что-то слышалось с той стороны в праздники, о чем говорили: "в  городе
звон". Теперь таинственный собор словно подходил сюда ближе и ближе. Из-
редка в безлесных полях, как островок, показывалась  такая  же  усадьба,
где и Курымушка жил, с такими же белыми каменными столбиками вместо  во-
рот. Очень странно думалось, глядя на эти ворота: что, если заехать  ту-
да, будет казаться, будто много там всего и самое главное - там; а  если
выехать, то главное кажется тут, на большаке, этому конца нет, а усадьба
- просто кучка деревьев. "Неужели и у нас так же?" - подумал  Курымушка,
- но отстранил эту неприятную мысль хорошей: "у нас лучше всех". Показа-
лась рядом с белым собором синяя церковь, сказали: "это  старый  собор".
Показался Покров, Рождество и, наконец, Острог - тоже церковь; среди зе-
леных садов закраснелись крыши, сказали: - "вот и гимназия!". В это вре-
мя на большак с проселочных дорог выехало много деревенских подвод, рас-
тянулись длинною цепью, и это стало - обоз. Помещичьи тряские  тарантасы
обгоняли обозы, а какие-то ловкачи на дрожках на тугих возжах,  в  синих
поддевках и серебряных поясах обгоняли тарантасы.  Всем  им  на  встречу
возле кладбищенской церкви выходил старичок с колокольчиком, никто почти
ему не подавал, а он все звонил и звонил. В Черной Слободе  все  подводы
будто проваливались: это они спускались тихо под крутую гору до  Сергия.
Ловкачи в серебряных поясах пускали с полгоры своих коней во весь дух  и
сразу выкатывались на пол-горы вверх. Когда выбрались наверх из-под Чер-
нослободской горы, тут сразу во всей славе своей и стал перед Курымушкой
собор, и тут на Соборной улице, в доме, похожем на сундук, у матери пря-
мо же и начался разговор о Курымушке с тетушкой Калисой Никаноровной.
   - Необходимо свидетельство о говении, - говорила тетушка Калиса Ника-
норовна, - неужели он у тебя еще не говел?
   - Не говел, - какие у него грехи, вот еще глупости!
   - Ну, да, конечно, ты ли-бе-рал-ка, а все-таки  без  свидетельства  в
гимназию не примут. Веди сегодня ко всенощной,  сговорись  с  попом:  он
как-нибудь завтра его исповедует.
   Какая-то не то музыка, не то работа большой молотилки чудилась теперь
Курымушке, но совершенно не так, как в деревне: там гудит на гумне моло-
тилка, а в саду сами по себе птицы поют, - тут все и ездят, и  ходят,  и
говорят под эту музыку. Не успел о  чем-нибудь  подумать,  как  уже  это
прошло, и под музыку началось думанье о совершенно другом: в голове ста-
ло тоже все быстро крутиться, как в молотилке.
   Даже и в соборе это не остановилось, - напротив, тут уже совсем  раз-
бежались глаза - столько людей! и между ними дорога малиновая  уходит  к
золотым воротам, слышится оттуда ангельское пение, и батюшка  в  золотой
ризе копается над чем-то - чудесно! Хотел Курымушка  о  чем-то  спросить
мать, оглянулся, а ее нет как нет! Спросил господина,  тот  улыбнулся  и
ничего не сказал. Другой показал на малиновую дорогу, и Курымушка по до-
роге этой идет вперед, всех спрашивает: - "где моя мама?". Ничего не от-
вечают, а только улыбаются, а он все дальше и дальше идет  по  малиновой
дороге, и страх, похожий на прежний детский в лесу,  одолевает  его:  он
один среди этой толпы, где никто не знает ни его, ни его маму.  Вот  эта
малиновая дорога ступеньками поднимается к золотым воротам, туда, конеч-
но, надо итти, узнавать у батюшки, тот все должен знать. Со всех сторон,
слышит, кричат: - "куда, куда, вернись, стой!", но это ему  только  ходу
поддает, он почти бежит к батюшке для защиты от страшной толпы. И  когда
он прошел в Царские врата, - "ах!" кто-то сзади, кто-то фыркнул,  -  ба-
тюшка обернулся, спросил:
   - Тебе что, мальчик?
   - Маму потерял, - ответил Курымушка.
   И только это сказал, мамин голос зовет: - "иди, иди  сюда  скорей,  я
тут!". Хотел броситься назад, но батюшка ухватил его сзади за пискун-во-
лос, потом за руку, ведет его куда-то, ставит перед иконой  на  коленки,
велит строго положить двенадцать поклонов.  -  "Господи,  милостив  буди
мне, грешному", шепчет Курымушка свою любимую  молитву.  Через  какие-то
боковые двери батюшка ведет его, и тут ожидает мать.
   - Что же он у вас, неужели в церкви никогда не бывал? -  спросил  ба-
тюшка.
   - Мы в деревне живем, - конфузливо ответила мать, - в городе  он  ни-
когда не бывал.
   - Ну, ничего, - заметив смущение матери, сказал батюшка, - всему свое
время; а признак хороший, через Царские ворота прошел, он еще у вас  ар-
хиереем будет.
   - Архиерей, архиерей! - засмеялись на клиросе певчие.
   И пока шли до самого своего места, везде смеялись и шептали:
   - Архиерей, архиерей!
   На другой день Курымушка был опять в соборе, но все было тут по  дру-
гому: ни малиновой дороги, ни огней, ни толпы, и только черные  старушки
в мантильках с гарусом впились кое-где глазами и сердцем в иконы.  Куры-
мушка и себе стал, подражая старушкам, так же впиваться в иконы, а  мать
ему тихо шептала, что на исповеди все нужно открыть, все грехи, все тай-
ны. Вот думать про это стало почти непереносимо, - разве можно так вдруг
все и открыть, а если что-нибудь забудешь?
   - А если забудешь, - спросил он, - господь покарает?
   - Забудешь, ничего, - ответила мать, - а будешь помнить,  да  утаишь,
то покарает.
   Но легче не стало от этого: "захотеть", - казалось ему, -  можно  все
вспомнить, а можно не захотеть и будто все забыл; как же тогда  быть,  -
за это покарает господь, что захотел или не захотел".
   - Надо полное раскаянье, - сказала мама.
   - С чего же начать?
   - Батюшка сам тебя спросит, и ты ему отвечай на все: -  "грешен,  ба-
тюшка".
   Вот это очень хорошо, это твердо запомнил Курымушка и спросил послед-
нее:
   - Если я не грешен и скажу "грешен, батюшка!", за это  покарает  гос-
подь?
   - Нет, это ничего, мы во всем немножко грешники.
   Тогда из боковой двери вышел батюшка в черном, кивнул  головой,  мать
сказала сначала "иди!", а потом: - "стой, подожди, вот возьми двугривен-
ный и отдай батюшке за исповедь".
   Так, было, с этим "грешен, батюшка!" все хорошо  наладилось  и  вдруг
этот несчастный двугривенный все дело испортил, явилась дума: "когда от-
дать его и как отдать, а главное, если надо говорить "грешен"  и  откры-
ваться во всем, то как в то же время держать в зажатой руке двугривенный
и думать, как его отдать".
   - Веруешь в бога? - спросил батюшка.
   - Грешен! - ответил Курымушка.
   Священник, будто, смешался и повторил:
   - В Бога Отца, Сына и Святого Духа?
   - Грешен, батюшка!
   Священник улыбнулся:
   - Неужели ты сомневаешься в существе божием?
   - Грешен, - сказал Курымушка и, все думая о  двугривенном,  почти  со
страстью повторил: - грешен, батюшка, грешен.
   Еще раз улыбнулся священник и спросил, слушается ли он родителей.
   - Грешен, батюшка, грешен!
   Вдруг батюшка весь как-то просветлел, будто окончил  великой  тяжести
дело, покрыл Курымушке голову, стал читать хорошую какую-то  молитву,  и
так выходило из этой молитвы, что, слава Тебе Господи, все благополучно,
хорошо, можно еще пожить на белом свете и  опять  согрешить,  а  Господь
опять простит.
   Главное же Курымушке стало хорошо оттого, что двугривенный можно  те-
перь и не отдавать: вывел он это верно из того, что раз всякая тяжесть с
души снималась, то и двугривенный тоже. Он поцеловал  крест  и  спокойно
опустил двугривенный в карман.  С  сияющей  улыбкой  ожидала  его  мать,
встретила, будто давно с ним рассталась, спросила:
   - Ну, как, все свои тайны открыл?
   - И открывать-то нечего было, - победно ответил Курымушка, - он их  и
так все простил, он добрый.
   - И ты отдал двугривенный?
   - Нет, не отдал, это не нужно.
   - Не взял?
   - Я не давал, это не нужно оказалось, молитва такая есть, все  проща-
ется.
   - Как не нужно, иди сейчас, отдай и покайся.
   - Не пойду!
   - Как ты смеешь! так завтра нельзя причащаться,  ты  деньги  притаил,
это грех, пойдем вместе, пойдем!
   Больно было, что мать не понимала, как прощен был двугривенный, и вот
это всегда самое плохое на свете: - "я не виноват, а выходит виноват,  и
никак нельзя этого никому объяснить, даже  мать  не  поймет".  Курымушка
заплакал, мать приняла это за каприз, тащила его за рукав, громко шепта-
ла у алтаря, вызывая: - "батюшка, батюшка!". Он  вышел.  Мать  объяснила
ему грех Курымушки, - не отдал деньги и теперь вот плачет.
   - Ничего, ничего, Бог простит, - ответил батюшка, поглаживая  его  по
голове, - и смотрите еще, он у вас архиереем будет.
   На другой день после причастия было получено свидетельство о говении,
мать спешила в деревню к посеву озими. Из окна своей  комнаты  у  доброй
немки Вильгельмины Шмоль Курымушка видел, как гнедой Сокол долго  подни-
мал мать на Чернослободскую гору, и у Кладбищенской березовой рощи,  где
выходит непременно старичок  с  колокольчиком,  мать  скрылась.  Березки
кладбищенской рощи уже стали желтеть, и это как-то сошлось с желтой  хо-
лодной вечерней зарей, и желтая заря сошлась с желтобокой холодной Анто-
новкой в крепкой росе, все свое деревенское встало неизъяснимо  прекрас-
ным и утраченным навсегда. Особенно больно было  какое-то  предчувствие,
что мать никогда уже не вернется такой, как была,  это  схватило,  сжало
всю душу мальчика, он положил голову на подоконник, зарыдал, и  так  все
плакал, и плакал, пока не уснул под уговоры доброй Вильгельмины.

   КОРОВЬЯ СМЕРТЬ.

   Бывает, - на берегу лежит лодочка, к ней уже и чайки привыкли, садят-
ся рыбу клевать; странник лег отдохнуть, но вот подошла волна,  схватила
и понесла куда-то лодочку с человеком, только человек тот  ни  при  чем,
нет у него ни весел, ни руля, ни паруса. Так вот и Курымушку волна подх-
ватила и выбросила на самую заднюю скамейку, тут сел он рядом  с  второ-
годником, по прозвищу Ахилл. Гигант второгодник был всем хорош,  -  сла-
бость его была только одна: несчастная любовь к  Вере  Соколовой.  Ахилл
сразу все рассказал Курымушке про учителей.
   - Директора, - сказал он, - ты не бойся, - он справедливый латыш; был
бы ранец на плечах, все пуговицы пришиты, не любит, если сморкаешься  на
себя и носишь на куртке сморчок, разное такое, к этому привыкнешь.  Инс-
пектор тоже не страшен, - он любит читать смешные рассказы Гоголя и  сам
первый смеется; угодить ему просто: нужно громче всех смеяться; когда он
читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу, за это и прозвали
его Обезьян. Есть еще надзиратель Заяц, - сам всего до-смерти боится, но
ябедничает, доносит, нашептывает; с ним надо поосторожнее. Козел -  учи-
тель географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому - что на  ум
взбредет, и с ним все от счастья. Страшней всех учитель  математики  Ко-
ровья Смерть, тот как первый раз если поставил единицу, так с единицей и
пойдешь на весь год. Твоя фамилия очень плохая, начинается  с  буквы  А,
первый всегда будешь попадать, тебе нужно хорошо выучить первый урок,  а
то сразу под Коровью Смерть попадешь, и тут тебе крышка.
   - Почему же он называется Коровьей Смертью? - спросил Курымушка.
   - Вот почему: ежели он тебе единицу в начале поставил, и  ты  с  этой
единицей пошел на весь год, то ты уже больше не ученик, а корова.
   - Ты сам - корова?
   - Был прошлый год коровой, тут все назади были коровами, но я надеюсь
в этом году попасть в ученики. Ты это сам поймешь сразу, - вот он идет.
   Коровья Смерть, рыхлый и серый лицом, вошел к костылем, сел на кафед-
ру и ногу положил отдельно на стул: в ноге, сказали, у него подагра. Все
вынули синие тетрадки и стали под его диктовку писать весь час правила.
   - Это вызубри, - учил Ахилл, - на зубок, тебя завтра первого спросит,
- смотри, не подведи, а то с тебя рассердится, и пойдет, - много  лишних
коров наделает.
   - Не подвести бы класс! - опасливо думал Курымушка дома, приступая  к
зубрежке. В слове "класс" ему сразу далось что-то очень хорошее, за  что
нужно стоять и, Боже сохрани, подвести. А что учителя - враги классу, то
это само собою понятно. Зубрить Курымушка начал возле того самого  окош-
ка, откуда виднелась кладбищенская березовая роща, за которой  далеко  в
полях был рай, так ему теперь представлялся их дом в  саду.  Очень  было
трудно зубрить, думая о желтобокой Антоновке, но он честно  вызубрил,  а
утром повторил и, когда в гимназию  шел,  все  твердил:  "сложение  есть
действие...".
   - Хорошо вызубрил? - спросил Ахилл.
   - Хорошо.
   - Ну-ка!
   - Сложение есть действие...
   И стал.
   - ... посредством которого... - подсказал Ахилл.
   - Да, да: посредством которого...
   - Стой, идет!
   - Идет, идет, идет! - прошумело в классе и стихло, как перед грозой.
   Далеко слышался в коридоре стук костылем. Коровья Смерть приближался,
в классе все мертвело и мертвело. А когда Смерть вошел и сел на кафедру,
Курымушке все стало бледно вокруг и слабо в себе.  Немо  прозвучало  ка-
кое-то ужасное слово, невозможно было его принять на  себя,  а  все-таки
слово это было: Алпатов.
   - Тебя, тебя! - шептали вокруг.
   - Алпатов здесь?
   - Здесь, здесь! - крикнули за Курымушку и толкнули его  вперед  между
партами, дальше еще толкнули, и так пошло до самой кафедры и все шло как
с самого начала: без весел, без руля, без паруса волны несли куда-то Ку-
рымушку.
   - Дай тетрадь!
   Курымушка подал.
   - Что есть сложение?
   - Сложение есть действие...
   Запнулся.
   Везде в классе, как тетерева в лесу шипели и бормотали:
   - ... посредством которого, посредством которого...
   - Молчать! - крикнул Коровья Смерть.
   Курымушка погрузился куда-то в глубокую  бездну  и  уходил  туда  все
глубже и глубже.
   - Долго ли ты будешь молчать?
   Жужжала муха осенняя, летала по классу, будто над ухом молотилка  гу-
дела, и стукалась в стекло, как топором: бух! бух! Тут было как на стой-
ке по зрячей дичи, есть такие шальные лягаши: видит, у самого  носа  его
птица сидит в траве, и стоит, не тронет,  только  глаза  огнем  горят  и
где-нибудь у задней ноги еле заметно шерсть дрожит и дрожит, так  стоять
бы ему до смерти, но птица шевельнулась... и, - вот зачем левая передняя
нога на стойке у лягаша подогнута, - эта левая  нога  теперь  метнулась,
как молния, и полетел шальной пес с брехом по болоту за дичью.
   Курымушка тоже, как птица, шевельнулся и посмотрел искоса на учителя:
у-у-у! - что там  он  увидел:  у-у-у,  какая  страсть!  Коровья  Смерть,
чуть-чуть покачивая головой сверху вниз, выражая такое презрение,  такую
ненависть, будто это не человечек стоял перед ним, а  сама  его  подагра
вышла из ноги и вот такой оказалась, в синем мундирчике,  красная,  пот-
ная, виноватая. Курымушка скорей отвел глаза, но было  уже  поздно:  раз
птица шевельнулась, стойка мгновенно кончается, Коровья Смерть спросил:
   - Отец есть?
   - Нет отца, - ответил тихо Курымушка.
   - Мать есть?
   - Есть!
   - Несчастная мать!
   Надорвал синюю тетрадку до половины, сказал:
   - Стань в угол коровой!
   Вот если бы теперь, в этот миг Коровья Смерть  не  грозил  каждому  в
классе, с какой бы беспощадной жестокостью все  крикнули  бы  Курымушке:
"Корова, корова!", но уже и другой стоит, потупив глаза.
   - Отец есть?
   - Есть!
   - Несчастный отец. Стань в угол коровой.
   Третий потупился.
   - Мать есть?
   - Есть.