Тут и реву у них не мало, потому  матка  в
воду уйдет, а он ревит. Рабенок, рабенок и есть, матка на  бок  поверну-
лась, а он сосет.

   Жена ветра.

   К вечеру море легло. Помор сказал:
   - Так уже не прямая ли гладинка - море. Краса! Вот и  поди  ты:  днем
ветер, а ночью тишь. У этого ветра жена красивая, - как вечер, так спать
ложатся.
   Из моря долетает неровный плеск.
   - Вода стегает о камень или зверь выстает?
   - Вода у камня полощется.
   - Краса какая, - жена, жена и есть. _______________
   *1 Целуются.
   Я очень дорожу этими примерами, потому что в них  одушевляется  самое
отдаленное от нас буде живое, а если бы из человеческой взять жизни,  то
я бы нашел примеры в тысячу раз более яркие. Вот хоть бы следующее,  за-
писанное мною у одного искателя правды.

   Жатва.

   - Это бог? - спросил я.
   - Нет, это человек, - ответил он, - смотри, нивы побелели,  наступает
время жатвы, пора человеку пуповину от бога отрезать.

   Не я автор замечательного рассказа о тюленях, не сумел бы  я  сказать
так сильно о жатве человеков, я только выбирал отвечающее моей  душе  из
массы ненужного. Значит, из элементов художественной деятельности у меня
только вкус, остальное все не мое, и я только присоединился душой к  об-
щему творчеству, вник и записал. Но если таким  простым  способом  можно
добывать великие ценности, то почему же так мало этим занимаются? Почему
к жизни подходят со своей малюсенькой, какой-то приват-доцентской темой,
а не признают самоценность всякой человеческой жизни и не выслушивают ее
признания почтительно, как нечто несоизмеримо большее, чем своя тема?  Я
думаю, что это происходит от распыления старого мира, в котором мы  вос-
питались.

   ---------------

   Разделение прошло так глубоко, что и сам простак говорит на двух язы-
ках. Однажды прихожу я в деревню просить  общество  уступить  для  школы
участок земли. Один мужичок и говорит:
   - Ребятушки, этот человек пришел поговорить о наших головах.
   - Го-ло-вах! - удивился другой. - Что о наших головах говорить, голо-
ва и у быка есть.
   - Не о брюхе же говорить с вами ученому человеку?
   - Я и не хочу о брюхе, а только голова и у быка есть, да что  в  том,
он ею только землю роет.
   - Чего же тебе надо?
   - А чтобы не о головах, а что в головах.
   Тогда я стал говорить о школе, и тот, кто так прекрасно своим  языком
подготовил успех моей речи, совершенно другим, парадным языком, обращен-
ным не к своим товарищам, а ко мне, образованному, сказал:
   - Категорически вам сочувствую, потому как в настоящее время демокра-
тизация прогрессивная и все прочее, то я присоединяюсь к вашему  заявле-
нию.
   Очевидно, человек этот умел говорить на двух языках, на своем природ-
ном, и на плохо усвоенном газетном, очень дурном. Наш неестественно отс-
тавший народ сохранил природную красоту речи, а  образованный  класс  ее
еще очень мало усвоил, и потому в переходных типах бывает такая исковер-
канная речь, похожая на гной, вытекающий из раненого организма. Это, ко-
нечно, пройдет, народ познакомится с литературой по прекрасным образцам,
но и литература не может так бросить богатства народной речи, далеко еще
не использованные.
   Что я говорю о словесности, то надо сказать и вообще  о  краеведении.
Это не художники и ученые творят черты лица своего края, а больше  прос-
таки. Этим простакам надо начать сознавать себя в общем творчестве,  по-
нимать, что вода моховых ручьев бежит в океан,  омывающий  берега  всего
мира.
   Я говорю об инстинкте, очевидно мне хочется дать какой-нибудь простор
при новом строительстве природному инстинкту, в котором находятся  мате-
риалы сознания. Мне кажется, что путешествие, передвижение своего тела в
новую среду пробуждает первое сознание излюбленного  мной  простака,  и,
вернувшись к себе домой, он и тут продолжает путешествовать и  открывать
новые страны возле себя. Так делают все наши  простаки,  вернувшиеся  из
плена, но какою ценой дается им это сознание? С ужасом  я  вспоминаю  те
избитые фразы истории, которыми говорятся приятные вещи о том, что чело-
вечество приобрело после крестовых походов: побывав  в  других  странах,
люди начали видеть вокруг себя, и "дело культуры пошло быстрыми шагами".

   2.

   Пережимка.

   Закрываю свою пишущую машинку колпаком и по морозцу отправляюсь путе-
шествовать из деревни в город, иду на  родительское  совещание  в  школу
второй ступени и готовлюсь там выступить с отчаянной критикой и  предло-
жить свою краеведческую программу. Славно утопают валенки в молодом сне-
гу, деревенские дети поздравляют меня "с обновкой" и прекрасно  называют
первый душистый и пушистый снег "дядя Михей". Всего одна верста, и  я  -
на огромном кустарно-промышленном базаре. Присматриваю женские ботики  и
слышу тихий знакомый голос:
   - Это не для вас.
   Понимаю, это значит не обувь, а "художество", и сделано так, что  но-
ситься будет только три дня, знаю, что мастер эти ботики гонит,  работая
часов по шестнадцати в сутки - прелесть кустарного труда! Базар  окружен
большими зданиями, в которых размещены всевозможные кустарные  союзы,  я
много о них расспрашивал, но все путаю и осталось только в  памяти,  что
есть союз желтый, есть розовый и красный. В один из этих союзов я захожу
спросить ботики, но мне говорят, что есть только несколько пар и  то  не
отделаны, нечего и доставать. Спрашиваю себе подметки.
   - Сколько пар?
   - Одну.
   - Для одной не будем канителиться: приходите в будни.
   А в лавке полтора покупателя и человек пять служащих.
   Нечего делать, иду на базар, смотрю...
   - Чего угодно?
   - У вас этого нет: подметки?
   - Есть, есть!
   Шепчет мальчику, тот бежит.
   - Не беспокойтесь, я после, я найду...
   - Пожалуйте, вот они.
   Конечно, покупаю: мальчика гонял из-за меня.  Так-то  дела  делаются!
Скверно, - чем старше становлюсь, тем больше и больше сочувствую  коопе-
ративам; и все больше и больше через эту серую лавочку мне сквозит чело-
веческая мирная, хорошая жизнь.
   В раздумьи о большом вопросе, почему все это не ладится, -  хочу  за-
жечь папиросу и вынимаю спички.
   - Стой, стой, - закричал кто-то возле меня и дернул меня за рукав.
   - Что такое? - удивился я.
   - Акциз, - ответил он.
   И, вынув свою зажигалку, поднес к моей папиросе.
   - Этот огонь, - пояснил он, - без акциза, зачем платить, когда  можно
и так обойтись?
   И сам закурил от того же самого огонька, противного государству.
   Разговорились, зашли в трактир чаю попить. Он, оказалось,  занимается
скупкой ботиков у ремесленников по деревням и уж он-то выберет мне  нас-
тоящие, только просит, чтобы потихоньку.
   - Зачем же потихоньку?
   - А вот чтобы не платить этого...
   - Акциз? - догадался я.
   - Ну, да: поймают, я разорился.
   Так встретил я человека, совершенно враждебного  государству,  но  он
оказался враждебным и кооперации: он ненавидит кооперацию и уверяет  ме-
ня, что она никогда не может быть торговой силой и раздувается насильно.
   - Потому что, первое, свой карман всегда ближе, я работаю только  для
своего кармана, а кооператор - для чужого: мое дело успешнее; второе,  я
служу одному господину, своему карману, а кооператор двум -  и  коопера-
ции, и своему карману, значит, опять мне способнее; третье, я никому  не
обязан отчетом, мой карман - мой банк, а кооператор ведет книги; четвер-
тое, если я свой карман сознаю, то я и чужой сознаю, потому я  всегда  с
покупателем любезен и ласков, а кооператору наплевать на вас...
   Не могу припомнить дальнейшие доводы кулака против кооперации, их бы-
ло, кажется, около десяти. Мне было не по себе, не мог я этому  человеку
из другого мира сказать свои доводы за кооперацию, что сила ее в  соеди-
нении, что это момент, когда сила вещей преобразуется в моральную  силу,
ту силу, которой человек покорил всякую тварь и уложил ее у  своих  ног,
силу, которой и я вижу насквозь этого карманника, а ему меня никогда  не
узнать... Ничего этого я не мог  сказать  и  только  сослался  на  госу-
дарственную власть, направленную теперь против "своего кармана".
   - Ну, да, - быстро и боязливо согласился он, - против этого я  ничего
не могу сказать и мало понимаю в  этом,  вот  в  Германии,  слышал,  ну,
нам-то что в этом?
   - Мы должны помогать.
   - Почему же другие-то не хотят помогать ей?
   - Потому-что просто: у других правительства буржуазные.
   - Все буржуазные?
   - Все.
   - Стало быть...
   Он оглянулся, не слушает ли нас кто-нибудь, наклонился ко мне и  про-
шептал:
   - Стало быть, эта вещица только у нас, у одних только у нас?
   Я ничего не сказал, и мое молчание было  принято,  как  согласие,  он
моргнул мне и принялся за чай.
   - Настоящий чай изволите кушать у себя дома?
   - Китайский.
   - А мы начинаем опять о морковке задумываться.
   - Что так?
   - Сами видите, какие дела, и притом, ежели, как вы говорите, эта  ве-
щица только у нас, то в недалеком будущем...
   - Переворот? - хотел я сказать.
   Но вдруг сосед мой сделал страшное лицо, схватил за  рукав,  я  успел
только сказать "пере..." и оглянулся: к нашему столику подходил какой-то
военный. Мне было унизительно прятаться, я нарочно погромче  опять  ска-
зал:
   - Пере...
   - ...жимка! - быстро окончил мое слово мой собеседник.
   И так вышел не переворот, а пережимка.
   Обрадованный новому, наверно и самому Далю неизвестному слову, я рас-
хохотался на весь трактир и сказал:
   - Значит, вас, купцов, опять пережимают теперь  посредством  коопера-
ции?
   - Ну, да, - ответил он, - опять пережимка.
   И сам тоже, открыто глядя на военного человека, чему-то расхохотался.

   3.

   Янус.

   Базарные наблюдения и сопутствующие им мысли еще  более  расширили  и
углубили то, что я решил высказать в школе  на  родительском  совещании.
Главное, мне удалось себе, наконец, выяснить и решить  самое  смутное  в
моей программе место, там, где я говорю о том, чтобы ученый присоединил-
ся к творчеству простаков, а простак стал бы сам сознавать себя.  Коопе-
рация, казалось мне, должна развязать этот Гордиев узел, потому что  она
есть момент рождения моральной силы и общего дела.  Кооперация  добывает
материальные средства и перерабатывает их в культурные  ценности  -  вот
цель этой серой лавочки. И если это верно, то краеведение, как общее де-
ло, возможно только через кооперацию. И так просто в этом свете  кажется
и решение смутного до сих пор вопроса о  трудовой  школе.  Мы  согласуем
преподавание всех предметов согласно идее кооперативного изучения  мест-
ного края. И гораздо будет точнее, если мы назовем такую школу не просто
трудовой, а школой общего дела... Бесчисленными примерами из своего лич-
ного опыта я украшаю свою будущую речь на родительском совещании и  мыс-
ленно заканчиваю: "Мы не будем фанатиками и оставим слово "мое" для  ба-
зарного употребления. Пусть те наивные люди делают наше же  общее  дело,
относя его к своему я, мы будем смотреть на это с такой же улыбкой,  как
смотрим на детей...".
   С таким проясненным сознанием вхожу на родительское совещание. Я  был
тут прошлый год, и трудно рассказать, что в один только год  могли  сде-
лать два энергичных учителя, Янус первый и Янус второй, так я  их  назы-
ваю, потому что оба они произошли от одного существа - двуликого  Януса.
Янус первый, заведующий школой, взял на себя всю хозяйственную часть, ту
часть дисциплины в школе, которая связана с необходимостью  принуждения;
он наказывает учеников, оставляя переплетать после уроков школьные учеб-
ные пособия, выколачивает "добровольные" взносы родителей на  экстренные
расходы по школе, запирает двери перед носом ученика, если он  входит  в
грязных сапогах; как мрачный дух принуждения, он и живет  даже  в  самом
школьном здании, и никто никогда не видел, чтобы он хотя  бы  на  минуту
присел - его не любят все ученики и ругают через  учеников  и  родители.
Напротив, друг его, Янус второй, заведующий  учебной  частью,  действует
только лаской, советом, убеждением, он - открытый враг всякого принужде-
ния и всегда подчеркивает, что взносы родителей на школьные нужды добро-
вольные. Он всегда окружен учениками, дома, в школе,  в  учительской,  и
побеседовать с ним без этих свидетелей невозможно - его все  любят,  все
хвалят: и родители, и ученики. В памяти учеников есть одно только темное
пятно на светлом лике своего ласкового учителя: была одна неделя,  когда
этот Янус второй остался без первого Януса и взял на  себя  хозяйство  и
дисциплину; говорят, он всю эту неделю кричал и даже будто бы раз жалоб-
но завыл у окна...
   Оба друга, действуя согласно каждый в своем, сделали в один год школу
неузнаваемой. Прошлый год я видел, как ученики вкатывали в печь  трехар-
шинное полено и, по мере того, как один конец в печи подгорал, проталки-
вали его дальше; было холодно, дымно, грязно даже в полумраке  керосино-
вого освещения. Теперь при входе дежурный мальчик взял мое пальто, подал
щетку отереть ноги, от центрального отопления было даже  слишком  тепло,
электричество не оказывало даже соринки. В зале, увешанном  диаграммами,
работами учеников, за столиком плотно друг к другу сидели Янусы, как два
лица одного существа: Янус первый, гладко остриженный, короткоголовый, с
крепкой челюстью, и Янус второй, длинноголовый, длинноволосый, углублен-
ный. Из  родителей  двухсот  сорока  учеников  был  только  ветеринарный
фельдшер, бухгалтер кооперативной лавки, бараночница и десять  жен  баш-
машников-кустарей. Остальные места были заполнены учениками, присутству-
ющими на всех собраниях.
   - Родители не желают являться, - сказал Янус первый, - но мы,  подож-
дите, сумеем их принудить, если они не желают добровольно, тем хуже  для
них...
   - Я против принуждения, - сказал Янус второй, -  постепенно  расширяя
сознание родителей, мы заинтересуем их, многие из вас были здесь прошлый
год, что вы видели тогда и что теперь...
   - Спасибо, - раздались голоса, - осветили и отеплили!
   В эту минуту моргает электричество, раз, два... Первый Янус бросается
к телефону, слышно, как он говорит в трубку:
   - Не прерывайте тока на сегодня, прошу вас, сейчас у нас родительское
совещание, я вы-ко-ло-чу деньги,  ручаюсь  вам,  на-днях  все  получите,
вы-ко-ло-чу...
   Собрание открывается вопросом о немедленной добровольной раскладке на
родителей платежа за электричество.
   - А если не будет сделано добровольно, - говорит Янус первый, - то...
   - Добровольно, только добровольно, - вмешивается Янус второй, - мы не
можем это сделать иначе, как только добровольно...
   Янус второй рассказывает подробно, как они, учителя, чтобы только су-
ществовать, берут по десяти, двенадцати уроков в день,  как  они,  кроме
того, должны заниматься хозяйством, порядком, почти не видят своего  до-
ма, почти не бывают на воздухе, не знают жизни, ничего не читают...
   Все растроганы, возмущены, ветеринарный фельдшер вскакивает, кричит:
   - Принудительно, принудительно, раз мы так не можем, то как Петр  Ве-
ликий, чтобы дубинкой, дубинкой...
   Бараночница заявляет:
   - Я против ничего не имею, только я желаю, чтобы всем ровно и без ка-
тегорий, все торговцы и ремесленники поровну.
   Башмашница возражает:
   - Как же так поровну: мой муж шестнадцать часов в день башмаки  дела-
ет, он труженик, а вы баранками торгуете.
   - Мои баранки всем известны, какие мои  баранки,  а  ваши  башмаки  с
фальшивыми задниками.
   Янус первый звонит. Янус второй предлагает формулу добровольной раск-
ладки. Все понимают, конечно,  что  слово  "добровольный"  чисто  офици-
альное, иначе нельзя занести в протокол, но бухгалтер  кооперации  имеет
счеты с ветеринарным фельдшером и возражает:
   - Здесь заявили о Петровской дубинке, нехватает только милиции, а  вы
говорите добровольное.
   Глубоко оскорблен ветеринарный фельдшер, ведь он  именно  хотел  ска-
зать, что Петровскую дубинку должно взять на себя само общество.
   - Я сам буду милиционером, - заявляет он, - поручите мне, и я выколо-
чу.
   - Не беспокойтесь, - с улыбкой отвечает ему Янус  первый,  -  нам  не
нужно ни Петровской дубинки, ни милиции, - я вам обещаю,  что  деньги  я
получу.
   - Принудительно, или добровольно?
   - Не все ли вам равно, запишем, что добровольно.
   - Конечно, добровольно, - подтвердил Янус второй.
   И записали: добровольно.


   Михаил Пришвин.
   КОЩЕЕВА ЦЕПЬ.

   Хроника.

   ЗВЕНО ВТОРОЕ. МАЛЕНЬКИЙ КАИН.

   БАБЫ.

   Иногда попадешь в такую полосу жизни, плывешь, как по течению,  детс-
кий мир вновь встает перед глазами, деревья густолиственные  собираются,
кивают и шепчут: "жалуй, жалуй, гость дорогой!". Являешься на зов домой,
и там будто забытую страну вновь открываешь.  Но  как  малы  оказываются
предметы в этой открытой стране в сравнении с тем, что о них представля-
ешь: комнаты дома маленькие, деревья, раньше казалось, до неба  хватали,
трава расла до крон, и все дерево было, как большой зеленый  шатер;  те-
перь, когда сам большой, все стало маленьким: и комнаты,  и  деревья,  и
трава далеко до крон не хватает. Может быть так и народы, расставаясь со
своими любимыми предками, делали из них богатырей - Святогора, Илью  Му-
ромца? А может быть и сам грозный судия стал бесконечно большим  оттого,
что бесконечно давно мы с ним расстались? Так и  случается,  как  вспом-
нишь, будто вдвойне, одно - живет тот бесконечно большой судия,  создан-
ный всеми народами, и тут же свои живут на каждом шагу, на  каждой  тро-
пинке, под каждым кустом маленькие боги-товарищи.  Никогда  бы  эти  ма-
ленькие свои боги не посоветовали ехать учиться в  гимназию,  это  решил
судия и велел: "собирайся!".
   Милый мой мальчик, как жалко мне с тобой расставаться, будто на войну
провожаю тебя в эту страшную гимназию. Вчера ты встречал меня весь  мой,
сегодня я не узнаю тебя, и новые страхи за твою судьбу поднимаются,  как
черные крылья.
   Вот он идет по мостику в купальню и слышит, деревенские мальчики кри-
чат: - "скоро в гимназию повезут, а он с девками купается". Почему вчера
еще это самое мимо ушей проходило, а сегодня задело? Минуточку  подумал,
поколебался, итти в купальню или убежать, но решил: - "какие же это дев-
ки Маша с Дунечкой!" и по мостику прошел в обшитую  парусиной  купальню.
День был жаркий, перед самым Ильей, девушки  плескались  в  воде,  и  от
солнца в брызгах показывалась радуга. Вдруг как загрохочут мужики,  бабы
и девки на молотилке во все свои грохота, заглушили и  шум  барабана,  и
стук веялки. Очень хотелось бы девушкам разузнать, в чем тут дело, отче-
го такое веселье на молотилке, но показаться в пруд из купальни было не-
возможно: на том берегу, будто из самой воды, выходит высокий омет золо-
той соломы, и на самом верху, как Нептун с трезубцем, стоит Илюха с  ви-
лами и все видит оттуда и над всем потешается. Дальше по  берегу  пруда,
как хорошие куличи, стоят скирды и их вершат и перетягивают  скрученными
соломенными канатами, на каждом скирду по мужику.  Курымушка  выпросился
поплавать в пруду, скоро все разузнать и рассказать. Прямо из дверцы ку-
пальни своими "саженками" он поплыл к Илюхину омету, к этой золотой  го-
ре, откуда смех выходил, как гром из вулкана. Плыл и дивился, а дело бы-
ло самое пустяковое.
   Конечно, вся молотьба идет только хлопотами старосты Ивана  Михалыча,
вот он нырнул в темноту риги к погоняльщикам, кричит ребятишкам: -  "эй,
вы, черти, живей, погоняй!", выйдет оттуда к подавальщику,  сам  схватит
сноп и, пропуская, учит: - "ровней, ровней, подавай,  чтобы  не  было  -
бах-бах! а шипело; не забивай барабан, - неровен час -  камень  попадет,
зуб вышибет в машине, девок перебьешь". Долго возится у конной веялки  с
ситами, выходит оттуда весь в мякине и распорядится "халуй"  -  какой-то
мякинный сорт - перекидать живо от веялки в угол. У сортировки, где гро-
мадный чистый ворох зерна все растет и растет, Иван  Михалыч  непременно
возьмет метло и