х классов  виде-
ли, как Заяц и Обезьян в своих синих виц-мундирах вертелись  около  гро-
мадного грузного человека, будто они были  бумажные,  долго  ему  что-то
рассказывали и просили ни в каком случае не применять оружия.
   Услыхав про оружие от бумажных людей, становой сказал:
   - Едрена муха!
   И не обращая больше на них никакого внимания, вышел из гимназии,  сел
в тележку и покатил. За ним покатилась телега с полицейскими.
   - В Азию поехали! - сказали гимназисты.
   От Веры Соколовой уже в двух гимназиях было известно и шопотом  пере-
давалось из уст в уста, что поехали именно в Азию.
   - Как бы не вернули в гимназию?
   - Ну, уж, брат, нет, - вспыхнул какой-то горячий гимназист, -  теперь
уже их не догонят.
   Мало того, гимназисты - синие прасолы сошлись опять и обсуждали  дело
серьезно.
   - Конечно, - говорили один, - Крупкин ловкач, да ведь мальчишки  тоже
отчаянные.
   - Опять у них вода, - говорил другой, - река  быстрая  и  сама  несет
лодку, а ему нужно погонять и погонять.
   Весь город ожил. Спросись вперед у любого, каждый бы  рассмеялся  над
путешествием в Азию, ну, а как уж уехали, так стало многим казаться, что
хорошо, и отчего бы им и не доехать до Азии. Все спящие на ноги стали  и
с радостью передавали друг другу: три бесстрашных гимназиста  уехали  от
проклятой латыни в Азию открывать забытые страны.

   ---------------

   Как раз в эти золотые светлые сентябрьские дни, на  воле,  о  которой
столько пишут и мечтают на лавочках, глядя в синюю даль, на этой настоя-
щей воле был осенний перелет птиц с севера на юг над реками быстрой Сос-
ной и тихим Доном через теплые моря на берега Малой Азии. Курлыкали  жу-
равли и, расстраивая свои треугольники, спускались  отдыхать  на  низком
берегу Сосны. Гуси строгими кораблями торжественно летели, отрывисто пе-
реговариваясь; они ночевали вместе с утками на воде, выставляя  на  всем
берегу сторожей. Лебеди совсем не отдыхали  и  летели  так  высоко,  что
только по серебру их груди в чистом воздухе и по каким-то гармоническим,
особенным ладам можно было догадаться о них. Белые рыболовы, чайки  раз-
ных пород еще не трогались и вились на своих гнутых крыльях у самой  во-
ды.
   Этого наш Курымушка еще никогда не видал и не мог видеть,  это  можно
почувствовать всей душой, только если сам сжег за собой  корабли  и  сам
вступил в этот птичий путь, исполненный всякого риска,  всяких  опаснос-
тей. Тогда уже знаешь наверное, что и они там в воздухе не  просто  кри-
чат, а так же, как мы, разговаривают. Хорошо было, что Рюрик с пяти  лет
был на охоте со своим отцом, все это знал и умел все объяснить,  скажет:
"лебедь!" и Курымушка на всю жизнь от одного слова знает, как летят  ле-
беди и что это значит, скажет: "гуси!" и  вот  что-то  очень  серьезное,
строгое залегает в душу от гусиного полета. Какие-то маленькие  пичужки,
серебрясь, попискивая штук сорок зараз, как стая стрел просвистят; поду-
мать только: завтра они перехватят Черное море! Хорошо на минутку  выйти
из лодки, выглянуть из-под кручи берега в поле и хоть, не подкрасться, -
где тут подкрасться в открытом безлесном поле! -  а  просто  посмотреть,
как без людей хозяевами в полях ходят на длинных ногах журавли. Раз  так
видели дроф и даже пустили в них пулю из штуцера: столбом взвилась  пыль
от удара пули о землю, дрофы разбежались, тяжело полетели, встретились в
воздухе с цаплями, не понравилось вместе и разлетелись в разные стороны:
цапли к реке, дрофы в степь. Страшно было в  первый  раз  выстрелить  из
настоящего ружья, но виду Курымушка не подал, туго прижал ложу к  плечу,
выстрелил, но промахнулся. В другой  раз  Рюрик  ему  крикнул  во-время:
"мушку, мушку!". Он мушку навел, и летящая чайка упала;  ее  с  радостью
присоединили к мясному запасу в корме. И так весь день  прошел,  и  куда
это лучше было, чем самые мечты о забытой стране: это Курымушке  надолго
осталось, что мысль про себя не обман, как  все  говорят,  а  и  вестник
прекрасного мира.
   Под вечер странно стали смыкаться впереди берега, кажется,  кончилась
река, вот, вот лодка в берег уткнется, а смотришь - опять берега  широко
расступаются, проехали и опять смыкаются,  будто  хотят  лодку  взять  в
плен. Позднее все стало как будто ловить лодку,  тростники,  кусты,  де-
ревья, но она все шла и шла по течению, и  только  это  казалось,  будто
лодка стоит и вокруг все идет и ее окружает.
   В темноте ночью еще больше, чем днем, несметною  силой  шел  перелет:
прямо над самыми головами со свистом проносились  чирки,  кулики  разных
пород, тяжело шли кряквы и часто шлепались в воду на отдых.  Дикие  гуси
возле самой лодки иногда  спускались  всем  кораблем,  кричали,  хлопали
крыльями так близко, что брызги летели в лицо. Как хорошо было  все  это
слушать, притаив дыхание в надежде, что глаз каким-нибудь чудом в темно-
те рассмотрит и можно будет пальнуть из ружья.
   Но холод осенней ночи пробирал все больше и больше, и особенно  плохо
было ногам в сырой, чуть-чуть подтекающей лодке. Попробовали саблями на-
рубить тростнику, сложили его на дно лодки, легли, но  сырость  и  холод
помешали. Если бы на берегу костер развести, но условились в первую ночь
не разводить огня и не выходить на берег, догадываясь, что Крупкин будет
ловить, и так он по огню сцапает, что и за ружье не успеешь схватиться -
это нельзя. И что это: сон, бред или явь? Слышно Курымушке самому  себе,
как сопит, и как зубы вдруг будто сорвутся и начнут сами так яро стучать
друг о друга, а на берегу все время без перерыву где-то по самому  близ-
кому соседству дикие утки между собой переговариваются,  и,  что  делает
этот полусон! - понятен бывает их разговор. Одна говорит: "пересядь  сю-
да, нам будет потеплее", другая: - "убирайся с моего места,  я  тебя  не
просила, вот еще!". И так у них всю ночь, то кто-нибудь недоволен, а  то
вдруг лисицу или хорька почуют и сразу все заорут  так,  что  и  мертвый
проснется. Много разных снов таких ярких видится, что вот хоть рукой ух-
вати. Так увидал себя Курымушка на теплой чистой постели, и  голова  его
лежит на пуховой подушке в белой наволочке; вот это настоящее было виде-
ние и открытие, - никогда в жизни ему не казалось, что так хороша  может
быть обыкновенная подушка, какая бывает у всех, на каких теперь  все-все
люди спят в городах и в деревнях, в богатых домах и в бедных.
   Ужасный утиный крик перебил его сон, он проснулся, понял, где он,  но
подушка так и осталась неотступным видением. В эту самую  минуту  слышит
он у самого своего уха шопот Ахилла:
   - Отпустите меня!
   - Куда? - хотел спросить Курымушка, но вместо звука вылетел с яростью
треск зубов челюсть о челюсть.
   - И у тебя зубы трещат, - сказал Ахилл, - ты  их  рукой  придерживай,
как я.
   Курымушка попробовал, и, правда, вышли слова:
   - Куда тебя отпустить?
   - Я по бережку тихонько пойду, согреюсь как-нибудь и дойду.
   - Куда ты дойдешь?
   - Домой.
   - До-мой! ах, ты...
   Не то было главное обидно, что вернуться  задумал,  а  что  мог  себе
представить, будто это так близко, что вернуться можно. Курымушке  было,
будто он уж и в Азию приехал.
   - Баба, баба! - повторил он со злостью.
   - От бабы бежал и к бабе тянет его, - сказал Рюрик.
   - Ну, не буду, ребятушки, не буду, - спохватился  Ахилл  и,  отпустив
челюсть, затрещал зубами, будто фунтами орехи посыпались.
   - Ишь, сыпет, ишь, сыпет! - засмеялись товарищи.
   А Курымушке скоро опять подушка привиделась, и он  стал  с  этим  бо-
роться, но только напрасно, - чем больше он ее отвергал,  тем  ярче  она
вновь показывалась, небольшая подушка, такая же чудесная, как на подушке
чудесной снилась когда-то страна голубых бобров. Но вот между  утками  и
гусями пошли совсем какие-то иные разговоры.
   - Ты знаешь, о чем они сейчас говорят? - спросил Рюрик.
   - Не знаю, а что-то случилось; и по всему берегу одно и то же.
   - Это значит, скоро рассвет.
   - А как будто еще темнее стало: звезд не видно.
   - Всегда перед самым рассветом темнеет, и звезды скрываются: меркнет.
Я много с отцом ночевал на утиных охотах: всегда меркнет.
   Правда, скоро стало белеть. Теперь не страшно и костер развести.  Вот
вспыхнуло на берегу маленькое пламя, на востоке начался огромный пожар и
потом, когда солнце взошло, как добродушно оно встретило  это  маленькое
человеческое пламя и как вкусен был чай с колбасой и какая радостная си-
ла от солнца вливалась в жилы: этой силой опять все живое поднималось  и
летело на юг в теплый край.
   - Гуси, гуси летят!
   - А там смотри, что там?
   - Тоже гуси.
   - И там?
   - И там гуси.
   - Ложись на землю, готовь ружье, кряквы летят.
   - Стреляй!
   Одна шлепнулась, другая подумала, споткнулась и тоже упала.
   - А ты, дурак, хотел к бабам итти!
   - Дурак я, дурак!
   На охоте всегда так: нужно одну только удачу в начале и потом  пойдет
на весь день, будто каждая новая минута готовит новый подарок. Так  про-
шел этот прекрасный день, и ночь прошла у костра в тепле на сухом трост-
нике. И еще прошел день и еще одна утиная ночь. В полдень  третьего  дня
путешественники услыхали далеко на берегу колокольчики.
   - Не становой ли нас догоняет? - спросил Курымушка.
   - Очень просто, - ответил Рюрик, - вот сейчас я  это  узнаю,  он  нам
кум, кроме шуток, с отцом ребят крестил, приятель отцу: кум.
   Было там на берегу высокое дерево. Рюрик вышел на берег, взобрался на
самый верх.
   - Ну что, видно?
   - Видно, едет шарабан.
   - Становой?
   - Не знаю, не разберу.
   - Скорее же разбирай, ну?
   - Разобрал: становой!
   И так он это спокойно сказал, будто  в  самом  деле  он  своего  кума
встречает.
   - Скорей же слезай!
   - Подожди: за ним в телеге два полицейских.
   - Слезай же, слезай, это за нами!
   Но Рюрик слезал не так, как хотелось Курымушке,  и  Ахилл  равнодушно
смотрел.
   Курымушка вспыхнул от злости, но вдруг ему пришла одна мысль.
   - Он нас не поймает, - сказал Курымушка, весь просияв,  -  слушайтесь
только меня, вытаскивай живо лодку на берег.
   - Как вытаскивать, что ты, удирать надо.
   - Вы-тас-ки-вай!
   Послушались, вытащили на берег лодку.
   - Перевертывай вверх дном.
   Тут все и поняли: под лодкой пересидеть станового.
   Выбили живо лавочки, нос пришелся как раз в ямку из-под камня и лодка
плотно закрыла путешественников.
   Колокольчики все приближались. Вот, если бы мимо промчался, но нет  -
колокольчики затихли, и голос послышался:
   - Едрена муха! зачем тут лодка на берегу? Стой-ка, я посмотрю.
   Подъехали полицейские.
   - Это их лодка! - сказал становой. - Только где же они сами?
   - В деревне, ваше благородие, - сказал полицейский, - они там наверно
заночевали, отдыхают, как-никак, а ночи зябкие.
   - Ну, вы поезжайте в деревню, а я вот здесь  вас  подожду  и  закушу.
Еремей, привяжи коня к дереву; Кузька, подай сюда из шарабана кулек.
   Полицейские уехали. Становой вытащил из  кулька  четверть  с  водкой,
поставил на дно лодки и подумал, удивился: - "Ночью  дождя  не  было,  а
лодка мокрая".
   - Вот едрена муха! - сказал он.
   Выпил чайный стакан, закусил, посмотрел следы на траве, как  они  все
выходят от воды и уходят под лодку...
   - Те-те-те, - проговорил он, широко и добро улыбаясь, - вот так  изю-
минка!
   И запел почему-то:

   Чижик, чижик, где ты был?
   На Фонтанке водку пил...

   Выпил стаканчик, выпил другой и вдруг заплясал, припевая:

   Выпил рюмку, выпил две -
   Зашумело в голове.

   - Молодцы, - сказал он вслух, - взяли себе да  и  поохотились,  самое
время, осень, перелет: вот как найду их, так им дня три еще дам  постре-
лять.
   - Слышишь? - шепнул Рюрик Курымушке, - надо бы сдаваться.
   - Да, надо бы, - шепнул и Ахилл.
   В ответ Курымушка ткнул кулаком в нос сначала одному, потом и  друго-
му.
   - Вот как поймаю, - продолжал становой, - прежде  всего  им  водочки,
ветчинки, чайку с французской булкой, а потом с ними на лодке дня на три
зальюсь, будто их все ловил: отпуск себе устрою. А то и неделю  промота-
емся, надоели мне эти черти-конокрады.
   Рюрик тихонечко пальцем тронул Курымушку, а тот ткнул его в бок кула-
ком.
   С каждой минутой все ненавистней и ненавистней становились  Курымушке
его товарищи: превратить всю экспедицию в охоту, вернуться с  позором  в
гимназию? - нет, если они сдадутся, он один убежит, он так не вернется.
   А полицейские катили обратно.
   - Вы умные люди, - сказал становой, - хорошо сделали.
   - Точно так, - отвечали полицейские.
   - И порядочные дураки.
   - Точно так, ваше благородие.
   - Вот что, умные дураки, постелите-ка все это вон там на траве,  кос-
тер разведите, чайник согрейте, - так! Живо! Теперь нужно гостей звать.
   - Слушаем.
   - Куда же вы пойдете?
   - Не могим знать, ваше благородие.
   - Ну, так я вам скажу: лодку эту поставьте на воду и поезжайте гостей
звать.
   - Слушаем! - сказали полицейские, - и, взяв лодку за край,  повернули
на бок.
   - Чижик, чижик, где ты был? Пожалуйте, гости дорогие. А, и  кум  тут!
Ну, давай поцелуемся.
   Становой с Рюриком обнялись, но Курымушка, пока они целовались, схва-
тил ружье, отбежал к дереву и стал за него, как за баррикадой.
   Ахилл как осклабился, так и остался с такою же глупою рожей стоять.
   Не обращая никакого внимания на  Курымушку,  такого  маленького,  Кум
угостил вином Рюрика и Ахилла и, увидев четырех убитых крякв, так и  ах-
нул.
   - Да мы тут сейчас пир на весь мир устроим: ведь  они  теперь  осенью
жирные.
   И велел четыре ямки копать; в эти ямки прямо в перьях  уложили  уток,
засыпали горячей золой, костер над ними развели.
   - А еще бы хорошо осеннего дупеля убить, да  его  бы  во  французскую
булку сырого, а булку тоже бы в ямку, пока она вся жиром его  пропитает-
ся. Ну, вот закусим, такая закусочка - едрена муха, скажу я  вам...  ну,
вы чего дремлете, ребята здоровые, вам еще по стакану под ветчину, а по-
том и под утки начнем.
   Выпили еще по стакану.
   - Меня самого из шестого класса выгнали; эх,  было  время!  вот  было
время: Gaudeamus знаете?
   - Ну, как же!
   И запели:

   Gaudeamus igitur
   Juvenes dum sumus...

   А Курымушка так и стоял, все стоял за деревом, ожидая на себя нападе-
ния; первым выстрелом он думал убить станового, вторым полицейского, за-
тем броситься вперед, схватить второе ружье, другого полицейского  взять
в плен и на этих лошадях продолжать путешествие.
   Так он думал в начале, а кумовство у костра все разгоралось, товарищи
его покидали; они, пожалуй, пойдут за Кумом.
   Знал ли Кум его мысли? Верно знал: он лежал на полушубке брюхом  вниз
и сам пел Gaudeamus, а сам все смотрел на воду,  будто  чего-то  ждал  и
ждал, потом вдруг крикнул Курымушке:
   - Не зевай, не зевай!
   А у воды совсем низко, будто катились-летели два чирка и прямо на Ку-
рымушку.
   - Не зевай, - крикнул Кум, - так-так-так-вот-вот-вот... стре-ляй!
   Курымушка выстрелил раз - промахнулся, два - чирок свалился в воду  у
самого берега. Сразу бросился и Курымушка и Кум к утке, у Курымушки руки
не хватало достать, а Кум дотянулся и, подавая ему утку, сказал:
   - Молодец, азият!
   Обнял его вокруг шеи правой рукой и, повторяя "молодец азият", усадил
его возле костра на полушубок.
   - Ну, ребята, - сказал он, - кажется, ужин поспел, давайте-ка под ут-
ку, я сам гимназист, да из шестого класса.

   Gaudeamus igitur
   Juvenes dum sumus.

   Все выпили, Курымушка тоже первый раз в своей жизни  хватил  и  прямо
целый стакан.
   - Молодец, азият! - похвалил становой.
   Тогда мало-по-малу Курымушке стала показываться  та  желанная  теплая
подушка в белой наволочке; еще он сопротивлялся; отталкивал  ее,  а  она
все наседала, наседала.
   - Нет, нет! - крикнул он.
   - Добирай, добирай! - кричал Рюрик, - мы без тебя сколько выпили, до-
бирай!
   Курымушка выпил еще, и подушка, огромная, белая, теплая, - сама легла
ему под голову.
   Хор пел:

   Наша жизнь коротка -
   Все уносит с собой,
   Наша юность, друзья,
   Пронесется стрелой...

   Только под вечер Курымушка проснулся и услышал голос Рюрика:
   - Куда же ты, Кум, нас пьяных теперь повезешь?
   - Ко мне на квартиру: мы там еще под икру дернем и спать, а утром  вы
по домам, и будто вы сами пришли и раскаялись.

   ЛОБАН.

   Вот если бы знать в свои ранние годы, когда  встречаешься:  с  первою
волною своей судьбы, что та же волна еще придет, - тогда совсем бы иначе
с ней расставался, а в том и беда: кажется, навеки ушла и никогда не во-
ротится. Старшие с улыбкой смотрят на детские  приключения,  им  хорошо,
они свое пережили, а для самих детей  все  является,  как  неповторимое.
Долго не мог взять себе это в ум Курымушка, почему  так  издевались  над
ним в гимназии, как за зверем ходили и твердили: "поехал в Азию, приехал
в гимназию". Разве нет забытых стран на свете, разве плана его не  одоб-
рил сам учитель географии, и если была его одна ошибка в выборе  товари-
щей, то ведь от этого не исчезают забытые  страны,  их  можно  открывать
иначе, - в чем же тут дело? - "Уж не дурак ли я?" - подумал он.  И  стал
эту мысль носить в себе, как болезнь. Пробовал победить сам себя усерди-
ем, стал зубрить уроки, ничего не выходило: Коровья Смерть  как  заладил
единицу, так она и шла безотрывно. Смутно  было  в  душе,  что  если  бы
что-то не мешало, то мог бы учиться как все и даже много лучше.  Однажды
Коровья Смерть задал такую задачу, что все так и сели над ней, все  пер-
вые математики были спрошены, никто не мог решить. Вдруг Курымушке пока-
залось, будто он спит - не спит и ему просто видится решение отдельно от
себя; попробовал это видимое записать, и как раз выходил ответ. Всю руку
поднять он не посмел, а только немножко ладонь выставил, и то она дрожа-
ла. Соседи крикнули:
   - Алпатов вызывается!
   - Ну, выходи, - сказал Коровья Смерть, - опять какую-нибудь  глупость
сморозишь, - это тебе не Азия!
   Курымушка вышел и стал писать мелом на доске по своему видению.
   - Как же это ты так? - изумился учитель, - откуда ты взял  это  реше-
ние.
   - Из головы, - ответил Курымушка очень конфузливо, - мне так  показа-
лось, это не верно?
   - Вполне верно, только ведь как же ты мог?
   И к великому изумлению всего класса сразу после единицы поставил  три
и не простое, а как воскресение из коровьей смерти, на весь  год.  После
этого случая он стал усердней учить уроки, но так всего было много,  что
от силы было все выучить только на три. Как учатся иные всегда ровно  на
четыре и даже на пять, понять он не мог. Тупо день проходил  за  днем  и
год за годом: глубоко где-то в душе, как засыпанная пеплом страна  лежа-
ла, дремала, и вот, - когда у Алпатова стали виться кольцами русые воло-
сы и чуть-чуть наметились усики даже, когда почти все ученики стали меч-
тать о танцах и женской гимназии и писать влюбленные стихи Вере  Соколо-
вой, в начале четвертого класса, - будто из-под пепла вулкан вырвался  и
опять пошло все кувырком.
   Мысль, что он дурак, все-таки не оставляла  Курымушку  и  втайне  его
очень даже точила: он не верил себе, что может  окончить  гимназию,  так
это было трудно и скучно, предчувствие постоянно говорило, что  это  все
оборвется каким-то ужасным образом. На своих первых учеников он не смот-
рел с завистью, они просто учились и больше ничего, но  настоящие  умные
были в старших классах, и многим им он очень завидовал. Эти умные ходили
- держались как-то совершенно уверенно, им было и наплевать на  гимназию
и в то же время они знали, что кончат ее и непременно будут  студентами;
это были настоящие умные, таких в классе его не было ни  одного.  Против
его, четвертого класса был физический кабинет, в нем  были  удивительные
машины, и там восьмиклассники занимались,  настоящие  умные  ученики,  и
среди них Несговоров был первый, к нему все относились особенно. Раз Ку-
рымушка засмотрелся в физический кабинет, и Несговоров, заметив  особен-
ное