ать...
   Кое-кто из гостей еще сидел за картами. И  выпито  было  много.  Лавалетт
потребовал  крепких  напитков.  Игра  возобновилась.  Банк  метал  один   из
англичан.
   Лавалетт не следил за картами. Им овладел азарт. И теперь, уступив  этому
капризу, он  как  бы  со  стороны  наблюдал  кипение  собственных  эмоций...
Мало-помалу возникло желание поднять ставки и очертя голову ринуться в  омут
игры, в омут приключения.
   В эту самую минуту он проиграл  партию.  Опомнившись,  сосредоточился  на
игре и усилием воли  перевел  зреющую  бурю  в  сферу  холодного  напряжения
карточной игры. И чем больше проигрывал, тем выше поднимал ставки.
   Один из игроков совсем захмелел и съехал на  пол.  Остальные  сдвинулись,
игра пошла быстрее. Суммы ставок коротко и отрывисто слетали с губ. Лавалетт
долго пил, наклонясь над картами. И  опять  проиграл.  Потом  несколько  раз
выиграл, причем почти безнадежные партии. Банк теперь держал  китаец,  делая
ставки против Лавалетта, который продолжал проигрывать. Игра превратилась  в
дуэль между ними. Остальные только смотрели.
   Китайцу везло. Перед ним высилась целая куча банкнотов. Лавалетт подписал
несколько чеков (на крупные суммы), поставил их - и потерял все.  Охваченный
лихорадкой, он подписывал один чек за  другим,  притом  на  огромные  суммы.
Решающий миг - эта секунда, когда берешь и открываешь карты, - рождал в  нем
бурю чувств, по  сравнению  с  которой  само  решение  казалось  неважным  и
несущественным,  ибо  напряжение   оборачивалось   каким-то   фантастическим
дурманом.
   Китаец бросил карты.
   - Мы не можем играть до бесконечности. Еще пять партий, ставлю весь банк,
- он разом швырнул на стол все чеки и купюры, -  против  той  женщины...  Вы
согласны?
   - Да, - не раздумывая, сказал Лавалетт.
   Китаец впервые перемешал карты. Лавалетт проиграл. Оба вскочили. Лавалетт
смахнул деньги со стола - купюры дождем посыпались на пьяного и накрыли его.
Стол блистал пустотой и торжественностью.  Лавалетт  бросил  карты.  Да,  он
опять проиграл.
   Ставка и азарт захлестнули обоих. Они уже  не  помнили,  на  что  играют.
Казалось, речь идет о жизни  и  смерти.  Китаец  схватил  колоду,  в  дотоле
неподвижных  чертах  прорезались  складки  и  морщины,  рот  напрягся,  щеки
ввалились, рывком выбрасывая карты, он шипел: вот, вот, вот...
   Лавалетт мрачно улыбнулся, сверкнул глазами, рассмеялся и одну за  другой
звонко шлепнул карты на стол, выкрикивая сквозь смех: вот...  вот...  вот...
Он проиграл, в четвертый раз.  Китаец  взял  колоду  -  последняя,  решающая
партия.
   Сначала он тасовал карты быстро, потом все медленнее,  положил  их  перед
собой,  посмотрел  на  Лавалетта  -  в  глазах  беспредельная  ненависть,  -
попытался  взять  колоду,  промахнулся,  руки  слишком   дрожали,   внезапно
побледнел, молча выложил первую карту... удачно... затем  вторую...  Комната
кружилась в бешеном вихре, лишь  одно  было  неподвижно,  одно-единственное,
вечное - черный стол и две блестящие, жгучие карты... А вокруг все  мерцало,
разрасталось...  Опершись  на  стол,  Лавалетт   поднялся,   ткнул   куда-то
кулаком... рядом дышала, жила, кричала угроза - колода серых карт. Вот к ним
протянулась рука... когтистая  лапа...  схватила,  рванула...  потеребила...
покопалась...  перевернула  карту...  яркой,  чудовищной  белизной  сверкнул
листок, а на нем кинжал... черный кинжал... Это  была  третья  карта.  Вихрь
замер. Пики. Туз.
   Лавалетт проиграл.
   Китаец  бессильно  откинулся  назад.  Лицо  его  было  совершенно  серым.
Лавалетт глянул на него. Потом на  стол.  Опомнился:  вот,  значит,  как.  И
спокойно проговорил:
   - Через час я все улажу.

   В комнате горел только один шандал со  свечами,  потому  что  Гэм  любила
свечи. Завернувшись по примеру малаек в саронг,  она  лежала  на  оттоманке.
Тамил подтыкал вокруг кровати москитную сетку.  Гэм  окликнула  его,  велела
стать возле шандала - хотела полюбоваться бликами света на его  коже.  Потом
подозвала к себе и попросила сказать что-нибудь на родном языке. Попробовала
повторить - в  самом  деле  получилось  -  и  весело  рассмеялась,  а  юноша
одобрительно кивнул.
   - Very nice... All right...1
   Гэм потуже затянула на бедрах  саронг  и  попыталась  вообразить  себя  в
хижине, смуглой малайкой.
   Вошел Лавалетт, на миг склонился к ее руке.
   - Вы рано, - сказала Гэм.
   - Вовремя. - Он поднял веточку тамаринда. - Вы правы:  дурманный  аромат,
но для спальни не слишком  подходящий...  Чересчур  крепкий,  может  навеять
неприятные сны...
   - Вы чем-то озабочены...
   - Я пришел не поэтому. Игра у Коллина была необычная. Я проигрался и  был
вынужден под конец поставить на вас. Коллин выиграл.  Все  равно  завтра  вы
будете играть с ним в поло.
   Гэм встала, но не сказала ни слова.
   - Завтра вы наверняка будете играть в поло именно с ним...
   - Может быть, расскажете... - Гэм запнулась, - ...как все произошло.
   - Никакой романтики, сплошная логика. Сперва деньги, потом чеки...  потом
еще более высокие ставки.
   - Не скажете ли, кто предложил...
   - По-моему, это не имеет значения. Но мне думается, Коллин...
   Гэм облегченно вздохнула. И вдруг воскликнула:
   - Вы ведь не... - Она умолкла, подошла к нему, так близко, что он  ощутил
теплый аромат ее кожи. -  Я  могла  бы  сказать  вам,  зачем  срезала  ветки
тамаринда... - Пальцы  теребили  на  бедрах  парчу  саронга,  она  испытующе
взглянула на Лавалетта, отошла к окну, постояла в задумчивости.  -  Вы...  -
Она подбежала к своим  чемоданам,  торопливо  открыла  один,  потом  другой,
покопалась, вытащила какой-то сверток, сунула Лавалетту в ладонь  и,  крепко
сжав его пальцы, взволнованно проговорила: - Вот... деньги... возьмите...
   Лавалетт посмотрел на сверток. Разжал  руку  -  пачка  купюр.  Передернул
плечами. Взял деньги, оживленно заметил:
   - С такими деньгами можно продолжить игру, - и быстро вышел из комнаты.

   Потом что-то упало, с громким стуком. Гэм выпустила из рук саронг. Тотчас
подхватила его и вскочила в испуге. Но так и застыла  в  этой  позе  -  чуть
наклонясь вперед, настороженно вскинув голову, упершись одной рукой в бедро,
занеся ногу, словно собираясь сделать шаг, а другой рукой  сжимая  шелк  под
грудью. Отблеск свечей плясал на покорно склоненной шее. Цветущие  ветки  на
полу. Гэм стряхнула оцепенение и медленно прошлась по комнате. Парча  ползла
за нею по цветам.
   Ею овладело странное чувство, которое и смущало, и смутно манило. Она еще
не успела вдуматься в смысл немногочисленных слов  Лавалетта;  они  казались
сущим пустяком в сравнении с необычностью самой ситуации, которая застала ее
врасплох. Она вполне сознавала всю наглость и вместе  с  тем  смехотворность
этого притязания. Но и это  не  главное  -  поразило  ее  в  первую  очередь
отношение Лавалетта.
   Достаточно того, что он вообще мог допустить подобную мысль,  пусть  даже
осуществление ее уже на другой  день  и  показалось  бы  ему  абсурдом.  Гэм
поразила прежде всего небрежная естественность, какую он, еще  переполненный
волнением истекшего часа, вложил в эту мысль. Быть  может,  то  было  начало
единоборства, хотя в это она не верила, чувствовала себя  сраженной  и  даже
охваченной  каким-то  бессознательным  ужасом.  Поняла  она  лишь  одно:  он
свободен, ничто его не связывает, и эта властная свобода капризно отодвигает
ее в сторону... он исполнен мистического себялюбия, которое вдруг раскрылось
во всей красе и силе, притягивая к себе и обезоруживая...
   Гэм остановилась посреди комнаты. Он вернется. Она забыла, что  дала  ему
деньги и что, пока он не вернется, все так и будет зыбко, неопределенно.  Ей
смутно чудилось его присутствие... словно какая-то  часть  его  была  здесь,
рядом... Она, Гэм, понесет поражение, потому что  столкнулась  с  феноменом,
который ей не по плечу, со стихией, а все стихийное есть крайний  эгоизм,  и
перед лицом стихии ее охватило чувство бессилия, которое, как она уже знала,
никогда не обманывало, ибо  через  него  говорил  главный  закон  женщины  -
капитуляция перед победителем. Превосходящей силе открывают врата без боя...
Пока она тебя превосходит...

   Гэм вздрогнула. Все развеялось от этой дрожи, что бы ни было ее  причиной
- страх ли, загадочное ли телесное сродство, которое и упиралось, и  рвалось
наружу...  Ее  охватила  лихорадка:  прочь  отсюда,  прочь!  Она   принялась
торопливо собирать вещи, не  глядя,  без  разбору  швыряла  их  в  чемоданы,
стоявшие рядом, потом вдруг замерла, подняла голову, прислушалась.
   Ночь была тихая. Словно отрезанная от прошлого, ни с чем не связанная. Из
опиумной курильни донесся короткий глухой шум. Птица крикнула за окном.  Гэм
прислонилась лбом к открытой крышке  чемодана  и  долго  сидела  так  -  она
устала.
   Легкие шаги у двери. Лавалетт. Он вошел и осторожно  притворил  за  собою
дверь.
   - Сюрприз. Ваши деньги принесли мне удачу, в  этом  свертке  был  поворот
судьбы. В игре часто бывает так. У игроков это даже  своего  рода  суеверие.
Мне невероятно везло. Редкость - одиннадцать раз кряду максимальный выигрыш.
Одиннадцать раз без потерь. Немыслимая ажитация. Я отыграл все. И вас  тоже.
Пожалуйста, возьмите ваши деньги.
   Он положил их в открытый чемодан, включил вентилятор.
   - Ночь теплая, прямо-таки душная.  Но  понемногу  с  гор  идет  прохлада.
Откройте окна и еще часок не  выключайте  вентилятор.  -  Он  обошел  вокруг
чемодана и на секунду остановился перед нею. - Вижу,  я  помешал  вам...  Вы
заняты... Желаю вам доброй ночи...

   Гэм не ответила. Машинально отложила деньги в сторону. Сидела и  смотрела
в чемодан. Лавалетт застал ее за сборами и даже не обратил на это внимания.
   Что-то  неотвратимое  витало  над  нею,  облако,  рука,   обруч.   Что-то
надвигалось, бурлило, стремилось  поглотить  и  не  терпело  рядом  с  собою
ничего. Она вся была в напряжении и притом чувствовала собственную слабость,
хотела идти напролом и все  же  ему  навстречу,  надо  обязательно  выиграть
время, ей хотелось увильнуть и  затаиться,  выждать,  выбраться  из  опасной
зоны, которая парализовала и уничтожала, разъедала ее  сопротивление  и  уже
торжествовала.
   Уложив чемоданы, Гэм заперла их и попросила узнать, когда будет ближайший
поезд. Ночной экспресс отходил через час. Она заказала билет и с облегченным
вздохом быстро спустилась вниз.
   В холле царил полумрак. Коридорные в белом  сновали  туда-сюда.  Какой-то
человек пил за столиком виски. Взглянул на нее красными глазами. Когда  парк
остался позади, Гэм внезапно подумала: бегство, - но это слово уже никак  не
подействовало на нее.
   От услуг рикши она отказалась, ей нужно было  пройтись  -  слышать  шаги,
твердые и ритмичные, чувствовать движение, руки, тело.
   Напряжение отпустило,  она  спокойно  размышляла.  Но  в  голове  кольцом
свернулась темная полоса -  петлей  грозило  дерево  на  пути,  не  желавшее
отступить... железно, крепко держало оно ее.
   Поезд въехал в дебаркадер. Перронная суета действовала благотворно. Когда
экспресс  тронулся,  Гэм  опустила  окно  в  купе.  Теплая   и   бесконечная
раскинулась вокруг азиатская ночь.
   VIII
   - Не спорю, - сказал Сежур, - это состояние можно назвать  смирением.  Но
такое суждение  однобоко.  Я  бы  скорее  счел  его  попыткой  эстетического
мировоззрения. Это просто картина бытия без примитивной жажды  обладания.  А
потому она прекрасна и объективна, в меру возможностей этого  мира,  целиком
ориентированного  на  познание.  Субъективные  намерения  -  самое  в  жизни
мучительное. Они замутняют картину, а покой  всегда  больше  бури  -  такова
мудрость Лао-цзы. Не покидая дома, можно познать  весь  мир;  а  чем  дальше
идешь, тем меньше становится знание.
   - Но разве это не делает жизнь ограниченной?
   - Наоборот, она  расширяется.  Когда  более  не  жаждешь  обладать,  тебе
принадлежит весь мир. Вот я сейчас вижу вас: вы  стоите  на  носу  сампана1,
молодая, стройная, ветер шевелит ваши волосы, порой сбрасывая их на лоб, как
дивно облекает летний шелк ваше тело, ваши члены, как красиво проступает под
ним изгиб бедер, как вздымается ваша грудь навстречу светлому горизонту, как
восхитительно дерзновенна и прелестна линия, идущая от ноздрей к ямочкам  на
щеках, когда вы, вытянув шейку, всматриваетесь в морской простор и в  глазах
у вас даль и исканье. Если бы вы знали, как изящны очертания  вашей  головки
на фоне массивной надстройки. Ваш силуэт на фоне  моря;  дышащий,  цветущий,
красивый человек и самые могучие откровения  природы  -  небо  и  море.  Это
симфония жизни, жизнь в самой благородной ее форме... Точно ли так  же  было
бы все, если бы  я  желал  вас?  Разве  мука  желания  не  замутила  бы  это
впечатление, как порыв ветра замутняет зеркало вод под нами...
   Гэм спрыгнула обратно в лодку.
   - Давайте-ка посмотрим! - И она перегнулась через поручень.

   Под лодкой раскинулась сказка:  коралловые  сады.  Море,  прозрачное  как
хрусталь, мерцало в глубинных бликах света мягкой синевой. Коралловый  город
доставал почти до  самого  днища  лодки,  и  временами  под  килем  хрустела
обломанная ветка.
   Безмолвный, искрящийся мир вырастал из белого донного  песка  -  холмы  и
долины, мощные, причудливые взгорбья и отростки, яркие деревья и кусты  всех
оттенков синей и красной глазури. Актинии, эти морские цветы, раскрывали там
на волшебных деревьях свои  плоские  бахромчатые  блюдца;  какие-то  колючие
воронки, о которых неведомо, животные  это  или  растения,  свободно  парили
между ними. Поспешно открывая и закрывая пасти, плыли в никуда.
   В белом песке копались ультрамариновые офиуры; бурые  и  красные  морские
звезды лежали на дне; серые голотурии ползли вперед, медленно  выгибая  свои
длинные, червеобразные тела; фиолетовые крабы раздвигали пестрые раковины, и
среди всего этого искрились и сверкали, то и дело кидаясь наутек,  мерцающие
стайки  крохотных  бирюзовых  и  карминно-красных  рыбок  -  щедрая  россыпь
самоцветов среди цветущих нежно-лиловых ветвей.
   Лодка медленно скользила по недвижной глади моря. Смуглые матросы поймали
молодую акулу и  трех  гигантских  серо-зеленых  лангустов,  которые  теперь
трепетали на дощатом дне. Гэм велела отпустить их на волю.
   - Вы пришли ко мне, потому что вас сорвала с места и умчала буря, которой
я не знаю, - сказал Сежур, - и о которой никогда не стану расспрашивать.  Вы
со мной, а ваши корни все-таки не здесь, потому-то  эти  дни,  пока  вас  не
унесло прочь от меня, подарят вам почти то же, что и мне, -  я  называю  это
зеркальным существованием. Бытием без  рефлексии  и  желаний...  Как  дивная
фата-моргана будет  оно  витать  над  всем  беспокойством  вашего  будущего.
Позднее, когда вы приблизитесь к нему, оно станет частью вашего "я".
   - Никогда, - сказала Гэм.
   - Никогда не говори "никогда"...
   Сежур посмотрел на Гэм, она плакала. И он отвернулся,  словно  ничего  не
заметил.
   - Можете спокойно смотреть. Эти слезы не мои. Так часто бывает,  когда  я
вижу что-нибудь вроде вон того, внизу, или когда время  вдруг  застает  меня
врасплох и неумолимо высится передо мною, когда я так же близка  жизни,  как
корню... когда что-то трогает меня и внутри тихо отворяется  дверца  и  я  в
смятении или в задумчивости прислушиваюсь,  -  тогда  являются  беспричинные
слезы, о которых я ничего не знаю... Может быть, в такие минуты я такая  же,
как вы... и счастлива... А теперь давайте проплывем через  прибой,  вон  он,
точно белое кружево перед пальмовыми атоллами.

   В шесть утра Гэм, в батиковом саронге на бедрах  и  в  расшитой  серебром
яванской кофточке, поспешила из своей комнаты в хижину,  где  была  устроена
импровизированная  ванная.  Ночью  прошел  дождь,  но   земля   уже   успела
просохнуть. В "ванной" она широким черпаком  лила  на  себя  воду  -  брызги
дождем сыпались ей на плечи и  в  неглубокий  таз,  в  котором  она  стояла.
Освеженная,  она  явилась  на  террасу   завтракать.   Местные   юноши-слуги
сервировали чай на широких подлокотниках мягких кресел; от неожиданности Гэм
вздрогнула: один из юношей был похож на тамила.
   И тотчас окоем ее бытия опять заволокло белесыми тучами, от  которых  она
бежала и которые в последние дни, казалось, исчезли без  следа.  В  странной
робости она ощутила, что не сумела скрыться от них, наоборот, они подступили
ближе. Они неудержимо надвигались, и она ждала их, ждала с легким внутренним
трепетом, хотя и отворачивалась в сторону.
   Сежур заметил беспокойство в ее глазах и, угадав причину, сказал:
   - Сегодня мы едем ко двору султана в Джокьякарту.
   Гэм облегченно кивнула.
   - Да, и скоро.
   Автомобиль ехал по островному плоскогорью, перегоняя  на  хорошей  дороге
многочисленные садо, маленькие тележки с  единственным  пассажиром,  который
сидел спиной к вознице. На ходу тележки сильно раскачивались и пружинили  на
рессорах, запряжены они были  тиморскими  пони,  которые,  звеня  бубенцами,
бежали  бодрым  галопом.  Смугло-желтые,  обнаженные  до  пояса  китайцы   с
жилистыми спинами терпеливо мчали  свои  коляски-рикши,  в  которых  солидно
потели пухлые голландки. Воловья упряжка меланхолично стояла на  обочине.  У
вола были красивые, широко расставленные рога;  он  безучастно  стоял  подле
жестикулирующих чернозубых мужчин,  которые,  не  переставая  жевать  сири1,
обозревали сломанное колесо. В телеге теснились  яванки  в  ярких  цветастых
нарядах из батика и щебетали между собой, как стайка жаворонков.  Автомобиль
вызвал у них живейшее любопытство и бурю восклицаний. Некоторые женщины были
в золототканых покрывалах, с большими серьгами в ушах.
   Автомобиль свернул в аллею чечевичных деревьев. Крупные  ярко-алые  цветы
покачивались на верхушках, свисали  с  ветвей,  точно  небрежно  наброшенная
накидка. Дорога широкими  витками  пошла  вверх.  Вокруг  высились  вулканы,
похожие на громадные кротовьи кучи. Из кратера Бромо1 тянулась к небу дымная
спираль.
   Темно-зеленые леса взбирались по склонам белесо-розовых и серых  гор.  На
полпути к вершине они устало останавливались, выпуская голый конус из  своих
объятий. Повсюду огромные плантации кофе, табака, кокосовых  пальм.  Блеклые
террасы рисовых  полей  припорошены  серебряной  дымкой.  Средь  зелени  рощ
глядятся  в  спокойную  гладь  водоемов  трехэтажные  кровли   мусульманских
молелен.
   Прячась за тамариндами  и  хинными  деревьями,  дремали,  словно  забытые
временем, белые бунгало. Но вот  вдоль  дороги  замелькали  изящные,  крытые
почерневшими   пальмовыми   листьями   домики    на    сваях,    перемежаясь
разрисованными, сплошь  резными  рисовыми  амбарами  с  широкими  изогнутыми
крышами. Приближался город.

   Хрупкие индийцы в  белых  одеждах  бесшумно  шагали  в  толчее  суетливых
китайцев. Сежур свернул в сады предме-стья и затормозил у дома своего друга.
Дородный голландец вышел навстречу. Белоголовые ребятишки обступили  Гэм,  с
любопытством разглядывая ее. Супруга голландца  страдала  одышкой;  курчавые
волосы выдавали примесь негритосской  крови2.  Она  просияла  от  радости  и
пригласила гостей на веранду обедать.
   Там хозяйка с таинственным видом  принялась  готовить  для  Гэм  какое-то
особенное блюдо: наполнила тарелку рисом и перемешала  с  мелко  нарезанными
кусочками сушеной и свежей рыбы, рубленой  курятиной,  утятиной,  омлетом  и
по-всякому приготовленными  яйцами,  добавила  чатни3,  бомбейской  пшеницы,
имбиря, луку, перцу, каких-то яванских пряностей. Потом  ободряюще  кивнула.
Гэм нерешительно принялась за еду и в конце концов храбро съела всю  порцию.
Смуглая босоногая девочка принесла фрукты. Гэм обрадовалась сочной  свежести
мясистых, нежных, только что со льда слив, ароматным дыням,  красной  хурме,
роскошным папайям, манго,  колючим  рамбутанам,  но,  когда  подали  дуриан,
пришла в ужас и едва не сбежала от жуткого смрада этого маслянистого  плод