. Они бежали по тропинкам,  спешили
на край деревни. По серебряному диску луны  скользили  облака,  кругом  была
неизвестность, волнующее  приключение,  полное  ветра,  и  ночи,  и  аромата
свободы. Словно мощная опора, темнел на  фоне  черноватого  сумрака  лунного
ландшафта силуэт автомобиля.
   Лавалетт  усадил  Гэм  в  машину,  включил  фары.  Кипящие  конусы  света
рванулись во тьму, указывая  дорогу,  мотор  взвыл,  автомобиль  дернулся  и
помчался вперед.

   Бамбуковые  хижины  вихрем   пролетали   мимо,   перепуганные   обитатели
шарахались от света фар, огромная  пестрая  шляпа  из  соломки  угодила  под
шуршащие  шины,  аллея  ангсеновых  деревьев  оплеснула  автомобиль  волнами
благоухания и золотистой цветочной пыльцы.
   Затем к дороге подступили джунгли, побежали по сторонам  тысячами  гибких
бамбуковых стволов. Вначале  они  перемежались  рисовыми  полями  и  чайными
плантациями, но скоро автомобиль очутился в мрачном лесном туннеле,  который
зверем напрыгнул на него и накрыл своим тяжелым черным брюхом.
   Серые пятна просек наливались по краям  лиловостью.  Потом  тени  уходили
ввысь, срывали с неба тьму. Влажным удушливым покровом она падала в  спертый
воздух чащобы, пресекая дыхание.
   Рев мотора  эхом  отдавался  со  всех  сторон.  Стаи  обезьян  с  воплями
мельтешили  в  кронах  деревьев.  Перепуганные  попугаи,  пытаясь  взлететь,
продирались сквозь листву. Какая-то тень метнулась через дорогу. Колеса, эти
ненасытные разбойники, ухватили ее и  оставили  позади  -  плоскую,  темную,
недвижную. Гэм подалась вперед.
   - Зачем ты ждал?
   Лавалетт склонился к разноцветным лампочкам и  коленями  прижал  карту  к
приборной доске, чтобы сориентироваться.
   - А разве так не лучше?
   - Побег могли обнаружить слишком быстро, а тогда пиши пропало.
   Он пожал плечами.
   - Чуть больше вероятности или чуть меньше - от этого ничего не  меняется.
У кого есть чутье, тот подчиняет себе случайность.
   Конусы огня летели впереди точно гончие псы,  оплескивая  дорогу  блеклым
коварным заревом, которое за автомобилем смешивалось с оскопленной  тьмой  и
клубилось пеной света и  тени.  Безмолвными  часовыми  стояли  вдоль  дороги
оцепенелые стволы пальм.
   Что-то  серебристо-белое,  мерцающее  ворвалось  в  зарево  фар  и,   как
завороженное, бесшумно  парило  перед  ними  -  какая-то  птица  с  широкими
крыльями. Точно волшебная  сказочная  пристяжка,  она  сопровождала  машину,
пленница в завороженном бегстве. А вокруг узкой  полосы  света  и  мчащегося
автомобиля царила ночь - и лес с его хищной  жадностью,  огромными  пестрыми
кошками, духотой и тайнами, с убийством и внезапным  криком,  с  бегством  и
алчной погоней.
   - Ты не хотел оставлять меня?
   Сердце у нее замерло, так она ждала ответа.  Потом  оно  забилось  вновь,
болезненно, где-то в горле, громче мотора. Лавалетт  полуобернулся  и  ясным
голосом сказал:
   - Да.
   Кровь с такой силой ударила Гэм в голову, что едва не  сбросила  на  пол.
Пронзительно отчетливо и  выпукло  в  мозгу  вспыхнула  картина,  застыла  в
неестественной яркости, целиком заполнила все ее существо - озаренная свечой
ветка тамаринда, теплая аннамитская ночь за окнами, спокойные  руки,  голос:
"Я остался... проиграл и был вынужден под конец  поставить  на  вас.  Коллин
выиграл... Все равно завтра вы будете играть с ним в  поло..."  Поезд  катил
сквозь темную кашу ночи - в углу купе она сама, бегущая от этой власти  и  в
своем бегстве, как никогда, ей покорная...
   Потом картина исчезла,  утонула  в  клокочущей,  кипящей  массе,  которая
поглотила все мысли и поспешно вытолкнула наверх уверенность: он поставил на
карту свою свободу, чтобы не бросать ее... чтобы спасти от  ее  собственного
обещания...
   В безмерном волнении Гэм чувствовала только одно: он скован  по  рукам  и
ногам, он более  не  свободен,  что-то  перебороло  его,  вцепилось  мертвой
хваткой, властвовало над ним,  даже  больше  чем  властвовало,  и  это  была
реальность мира. Гэм рванулась к Лавалетту, схватила за плечи, жарко дохнула
в лицо:
   - Ты... Ты...
   Когда он обернулся, его черты были напряжены до предела. Потом он услышал
и преобразился. Лихорадка бегства всем  своим  накалом  ударила  по  нервам,
отбушевала в могучем порыве инстинктов, сменилась  ни  с  чем  не  сравнимым
облегчением и повергла  его  в  хмельной  дурман,  где  уже  не  было  места
бдительности.
   - Да, - выкрикнул Лавалетт, - да, я  не  хотел,  чтобы  он  прикасался  к
тебе... этот липкий слизень...
   Тормоза взвизгнули, как пилы, автомобиль лязгнул,  пошел  юзом,  стал,  с
кипящим мотором, захлебнувшийся,  задушенный  бурей.  Лавалетт  выскочил  на
дорогу и, как  одержимый,  начал  обрывать  на  обочине  ветки  с  листьями,
цветами, путаницей гнезд - все подряд, он швырял их  в  машину,  осыпал  ими
Гэм, возвращался, срывал еще и еще, осыпал Гэм снова и снова, кричал:
   - Я бросаю тебе лес... опрокидываю на тебя весь мир... -  Он  подтащил  к
машине вырванный с корнями куст, тяжело дыша, зарылся в него лицом  и  вдруг
взревел, как тигр.
   В этот миг в мозгу  Гэм  молнией  вспыхнуло:  она  хотела  удержать  его,
подавить, но он был сильнее и выскользнул из ее хватки;  что-то  куда  более
мощное, чем весь ее восторг и счастье, швырнуло  ее  в  водоворот  неистовых
вихрей, она не хотела, но не могла не подчиниться, оно криком рвалось из  ее
существа и было неправдой,  она  чувствовала,  и  все  же  каким-то  путаным
образом в нем угадывалась неведомая правда, и Гэм выкрикнула:
   - Я бы это исполнила...
   Лавалетт схватил ее  за  плечи,  просипел  в  лицо,  сквозь  тьму  буравя
взглядом ее глаза, задыхаясь от желания, выхлестнул:
   - Ради меня!
   Автомобиль сотрясался, Гэм чувствовала на плечах  железные  пальцы,  а  в
душе у нее взревел голос, могучий, как море, яростное, бушующее от  урагана,
с хрипом пробился наружу:
   - Нет!.. Ради меня самой... Нет...
   Лавалетт отшвырнул ее от себя, грохнул кулаками по  капоту,  закричал,  с
перекошенным лицом, бледный, огромный:
   - Ты лжешь!..
   Гэм опять подалась к нему. Она цеплялась за эту  безудержную  стихию,  за
этого человека, нащупала его руку и вдруг крикнула, в прозрении мистического
восторга:
   - Всё! Игра окончена! Я перешагнула через тебя! Я свободна! Свободна!  За
тобой вновь дорога!
   Лавалетт резко рванул тормоз и газ. Автомобиль  пошел  юзом,  выровнялся,
помчался по дороге.
   - Никогда еще... Никогда... Езда моя и  дорога  моя!  -  кричал  Лавалетт
сквозь рев мотора.
   Гэм невольно оглянулась. Далеко позади ночь пронзили  конусы  света,  два
злобных сверкающих глаза, автомобильные фары - у  нее  перехватило  дыхание:
погоня, машина с военного  поста.  Она  наклонилась  к  Лавалетту  и  жестом
показала назад.
   - За нами гонятся...
   Он обернулся, зарычал, захохотал, закричал - Гэм висела у него на  плече,
не сводя глаз со стрелки спидометра.
   - Быстрее, быстрее...
   Справа  и  слева  на  бешеной  скорости  уносился  в  Никуда  призрачный,
искаженный ландшафт. Захваченные  воздушным  потоком,  летучие  мыши  падали
прямо на сиденья, ночные мотыльки,  точно  листья,  метались  в  его  вихре,
автомобиль пожирал все, что попадалось на пути, -  огромная  до-историческая
тварь вломилась в ночь, словно торопливый налетчик в женские покои,  который
на бегу размахивает ярким фонарем, выхватывая из темноты  смятенные  фигуры.
Гэм чувствовала: за спиной мчится смерть, неумолимо  приближается,  омрачает
мир, туча, гроза, чреватая молниями и погибелью, - опасность... опасность...
опасность!
   Короткий взгляд назад - расстояние увеличилось. Она  прижалась  виском  к
виску Лавалетта. Он почти забыл о  ней,  весь  во  власти  чудовищной  силы,
которая увлекала его за собой и которой он  без  сопротивления  уступал,  он
чуял и сознавал сокрушительную бурю уничтожения,  ничто  в  жизни  не  могло
сравниться с этой минутой, когда  поток  захлестнул  его  и  он,  ясновидец,
растворился в беспредельности, сметающей любые преграды; он рывком  поднялся
к мистическому самопожертвованию, швырнул свою жизнь в  костер,  ради  огня,
вспыхнул и летел навстречу вершине, кричал, не глядя, и ветер срывал  с  его
губ клочки слов:
   - Что  ты  знаешь  об  этом...  Ты  держала  меня  в  напряжении...  и  в
опасности... Я сам так пожелал... В сильнейшем напряжении и  самой  страшной
опасности... Что ты знаешь об этом... И ничего нет более  волнующего...  чем
это... да-да... чем это поражение...
   Позади грянули выстрелы. С дребезжащим звуком  пуля  ударила  по  кузову.
Глухо прокатилось эхо. Выстрелы в ночи...  и  дыхание  у  виска...  Лавалетт
вскочил, с силой  выжал  сцепление;  одной  рукой  он  держал  руль,  другой
притянул к себе Гэм, прижал ее, безвольную, к себе, продолжая бешеную гонку.
   Дорога долго вела по прямой, уносилась прочь под гул мотора,  похожий  на
органный  напев.  Автомобиль  летел  через  ухабы,   подскакивал,   качался,
выравнивался, мчался дальше. А следом - чужие  фары  и  молнии  выстрелов  в
ночи.
   Лавалетт посмотрел на Гэм. Она бессильно обмякла, обхватив его руками  за
шею, и что-то лепетала. Буря в нем все нарастала. Он выпустил Гэм из объятий
и схватился за оружие. Рука холодно  сомкнулась,  палец  лег  на  курок.  Он
выстрелил. Грохот отозвался в джунглях, взбудоражил тысячи голосов. Лавалетт
бросил руль, выпрямился в автомобиле во весь  рост,  крича  и  стреляя.  Гэм
судорожно  вцепилась  в  его  ногу,  попыталась  дернуть  книзу,  он  пинком
отшвырнул ее - и все стрелял, стрелял и кричал, могучий, как песня,  стрелял
в приближающиеся огни, в бушующие потоки света, которые сливались в слепящую
стену, стрелял, кричал,  пел  им  навстречу,  даже  не  стараясь  пригнуться
(автомобиль уже стоял), швырнул в ту сторону  оружие,  пошатнулся,  отпрянул
назад  -  и  упал,  сраженный  пулей,  голова  ударилась  об  обшивку...  на
изодранные руки Гэм потекло что-то теплое... и смертельное. Она поняла:  это
кровь... кровь... А потом все исчезло.
   ЭПИЛОГ
   День пробуждался вместе с утренним ветром и долго-долго поднимался  из-за
гор, пока не достигал в зените трепетной яркости, а  потом,  тускнея,  вновь
стекал к горизонтам. На горах еще  лежали  узкие  полосы  снега,  -  правда,
только на вершинах. В полдень снег сверкал так, что глаза слепило, будто  он
был самим солнцем, а не его отблеском. И вечером, когда  на  горы  наплывала
ночь, снег какое-то время одиноко блистал среди сумерек  и  в  конце  концов
тоже угасал.
   Тогда ночь полностью вступала в свои права  и  совершала  то,  чего  день
совершить не мог, - хватала за сердце. Она была так темна и так огромна, что
ты не видел за нею никаких пределов; беспространственная, она была  везде  и
всюду, можно предаться ей, без остатка, погрузиться в нее,  не  глядя,  куда
тебя уносит... И чем больше ты сливался с нею, тем больше  она  приливала  к
тебе... и корабли отчаяния, корабли вопросов, которые ты посылал в ее  дали,
возвращались от неведомых берегов, груженные успокоением.
   Туманы, мягкие, как подушки, вползали меж пониманием и миром, не позволяя
им соприкоснуться. Все утрачивало четкость, контуры  стирались,  поверхности
отступали. Бегство вещей.
   С  особенной  силой  Гэм  чувствовала  это  скольжение  вещей  из  глубин
пространства  к  поверхности  в  короткие  сумерки,   отделявшие   день   от
тропической ночи. Сумерки приближали вещи  друг  к  другу,  отнимали  у  них
привычный   облик,   превращали   в   нечто   блеклое,   лишенное    связей,
призрачно-абстрактное, плоское, чуждое и непостижимое. Они  были  холодны  и
девственны, и даже если жили и  двигались,  оставались  чужды  и  находились
вовне.
   Гэм неподвижно лежала в шезлонге и  смотрела  на  окна.  Когда  служанка,
поправив подушки,  тихонько  ушла,  вместе  с  легкими  удаляющимися  шагами
исчезла всякая причинность. Она чувствовала, как в  душе  нарастает  подъем,
вот сейчас, сейчас откроется редкое видение - больше, чем память, - которого
она днем страшилась и которое пока  оставалось  в  глубине.  Гэм  не  хотела
бежать его, иначе оно завладеет ею. И, зная это, Гэм  уступила  и  предалась
ему.
   Однако теперь, когда она была  готова,  прошлое  вдруг  отхлынуло  назад.
Безостановочной вереницей проносились перед глазами картины, но ни  одна  не
выпадала из этой цепи и не захватывала ее  своею  мощью.  Эпизоды  скользили
друг  за  другом,  по  странному  закону  слагаясь  в  бытие,  которое   Гэм
воспринимала как некую параллельную жизнь, а не свою собственную.  Что-то  в
ней откликалось, чувства вибрировали могучим резонансом - но в  глубине  еще
оставались области, которые в этом не участвовали и были ей покуда неведомы,
она лишь инстинктивно знала, что однажды они поднимутся к  поверхности,  как
коралловые атоллы из морских волн, и станут превыше всего. Она  доверяла  им
слепо и безоговорочно, угадывая, что они и во сне излучают свои  сокровенные
силы, а  потому  с  почти  спокойной  решимостью  целиком  предалась  власти
прошлого.
   Несколько недель она  провела  высоко  в  горах,  в  Нувара-Элии1,  и  не
виделась ни с кем, кроме своей служанки. Вечер за вечером Гэм молча лежала в
шезлонге, наблюдая, как в проеме окна возникал и менялся мир. Молчание  было
всем - безмолвный познавал мир, а дышащий постигал смысл происходящего.
   И однажды вечером она поняла, что когда-то ей уже случалось  ощутить  всю
эту мистику вещей. И тотчас почувствовала себя защищенной  и  вернувшейся  -
будто увидела знакомый дорожный знак, говорящий, что путь верен.
   Мир отпрянул назад, опять стал прозрачен. Суждения распались, в том числе
и последнее, уже по ту сторону этики. И  открылась  самая  простая  из  всех
истин: все всегда хорошо и справедливо. Кто следует себе, не  блуждает.  Кто
теряет себя, находит мир. Кто находит мир, находит и себя. Кто ощущает себя,
тот поднимается над всем и растворяется в вечности. Человек  всегда  ощущает
только себя самого.

   На обратном пути Гэм на несколько дней остановилась  в  Канди.  Жила  она
очень уединенно и избегала людей, но в последний вечер отправилась  в  храм.
Погруженная в свои мысли, слушала однообразные молитвы толпы и медленно  шла
по святилищу. Внезапно перед нею  возникло  шафранное  одеяние.  Она  узнала
настоятеля и вспомнила его слова о том, что когда-нибудь она  вернется  сюда
еще раз. Гэм не запротестовала - чутьем угадывая безмятежность этого  места,
покорилась велению минуты. Лама провел ее в храмовую библиотеку. Она присела
на каменный парапет, а когда взглянула ламе в  лицо,  ей  почудилось,  будто
последний раз она была здесь лишь несколько часов назад, и все  вещи  вокруг
еще сильнее, чем прежде, показались отрешенными, далекими, маловажными.
   - У верующих в Тибете, - начал лама, - есть древний  молитвенный  обычай,
который люди Запада не понимают и потому часто высмеивают.  Тибетцы  вращают
свои молитвенные мельницы сто, тысячу, несчетное множество раз  и  при  этом
повторяют одни и те же слова: ом мани падме  хум.  В  головах  людей  Запада
живет неугомонный зверек, который у них зовется мышлением и все  же  таковым
не является. Потому что и на Востоке мыслят, причем мыслят глубоко - недаром
ведь все  религии  ведут  начало  с  Востока,  -  но  у  людей  Востока  нет
неугомонного зверька, мешающего им  добраться  до  сути.  Зато  у  них  есть
медитация.  В  однообразии  тибетской  молитвы,   которую   человек   Запада
презирает, заключена ее сила. Кто наполняет вещи своей волей,  тот  ускоряет
их ход и тратит собственные силы,  а  когда  эти  силы  иссякают,  наступает
конец. Кто отключает  себя  и  уподобляется  вещам,  тот  становится  частью
безмолвной мощи их внутренних законов. Он вступает в круговорот и  не  может
ни затеряться, ни кончиться... Люди Запада все так высокомерны.
   - Я на пороге конца, - сказала Гэм.
   - Всякий конец неизменно есть начало. Вы верите в конец  и  мыслите  его,
все люди Запада считают, что если они  что-то  измеряли  этой  несовершенной
штукой, разумом,  а  оно  оказалось  неделимым  и  ускользнуло  от  них,  то
наступает конец. Еще они говорят, что смерть, эта самая грандиозная из  всех
метаморфоз и переходов, есть конец. Люди Запада хотят  все  постичь,  но  им
трудно признать, что разум и логика годятся только для повседневной жизни, а
не для того, что они называют метафизикой и трансцендентальностью. Животные,
о которых ваши бессердечные западные религии даже не упоминают, тоже владеют
разумом и логикой и по-настоящему в них нуждаются - для  поисков  пищи,  для
поддержания и защиты существования. Но реки жизни  текут  и  проникают  куда
глубже... Чем был бы мир, будь он по-человечески постижим и понятен?..
   Лама спокойно и кротко взглянул на нее.
   - Иные жизни проходят на равнине  и  сами  суть  равнина,  иные,  подобно
холмам и горам, устремлены ввысь, и их вершина - венец долгого подъема, иные
же идут кругами: совершив один  круг,  замкнув  его,  они  думают,  что  все
кончено, ничего больше нет, и внезапно, без всякого перехода, оказываются  в
новом  круге.  Это  жизни  без  подлинного  прошлого,  они  возрождаются  из
собственного пепла. Для таких жизней опыт, который для  других  есть  основа
основ, не имеет значения, они подчинены  мистическим  законам,  и  корни  их
много глубже. В вас - именно такая жизнь. Когда вы много месяцев назад  были
здесь, я увидел, что до завершения теперешнего  круга  ваша  жизнь  еще  раз
пройдет мимо меня. И вы  пришли  -  время  исполнилось...  Начинается  новый
круг...
   Гэм печально посмотрела на него.
   - Я знаю, это невозвратно далеко... и еще знаю: если б все  вернулось,  я
бы не знала, что с этим делать, и я уже  едва  помню  его...  Но  отчего  на
сердце такая тяжесть?
   - Несколько дней назад небо над Коломбо  затянули  черные  тучи.  Грянула
буря и разбушевалась так, что волны вздымались выше пальм. Наутро небо опять
было ясное и синее, можно подумать, бури вовсе  и  не  было  -  но  ведь  мы
пережили ее. Море, однако, еще катило высокие валы. Кругом теплынь,  тишина,
безветрие - поневоле хочется спросить: отчего же  море  так  волнуется?  Или
можно спросить иначе: отчего оно еще волнуется? А дело все в том,  что  моря
успокаиваются не сразу, им нужно время. Быстро успокаиваются только пруды. -
Он встал. - Люди Запада редко навещают меня. Тот, чье  бытие  пересеклось  с
вашим, тоже был отмечен знаком. Он освободился, шагнув от немоты к молчанию.
Немота означает невозможность говорить... Молчание  -  быть  по  ту  сторону
слов... Вечное - это перемены. Жизнь вечна. Живите той жизнью, что  живет  в
вас. Это не закон... это начало... но начало - это уже  очень  много...  оно
замыкает кольцо... а что только не замыкается в кольцо.

   Ночью в Коломбо Гэм проснулась от какого-то шума.  Прислушалась  к  звону
цикад и подумала было, что ящерица забралась в спальню и упала со стены,  но
тут шум повторился. Словно бы в соседней  комнате  кто-то  осторожно,  очень
осторожно шагнул, но под ногой скрипнула половица.
   Гэм взяла револьвер и тихонько раздвинула полог. В той комнате никого  не
было. Но молочная белизна кисейных штор на окне зияла черной  щелью.  Чья-то
рука отвела их в сторону, просунулась внутрь, за  нею  голова,  потом  тело.
Чужак торопливо метнулся к стене и начал снимать и сворачивать ковер.
   Гэм присмотрелась, внезапно отложила оружие и прошла в комнату.  Незваный
гость вздрогнул, словно хотел ринуться вперед, - по  гибкому  движению  плеч
она поняла, что не ошиблась: это был креол.
   Он отпрянул. Она повернула выключатель. Яркий  свет  залил  немую  сцену.
Креол машинально схватил наполовину скатанный  ковер  и  попятился  к  окну,
чтобы выбросить добычу на улицу. Гэм жестом остановила его.  Взгляд  ее  был
серьезен. Под мышкой креол зажал зеленый молитвенный ковер, который когда-то
подарил Гэм.
   - Вы меня опередили, - сказала Гэм,  -  я  все  равно  собиралась