а,
которым в джунглях лакомятся тигры. Впрочем, скоро она взяла  себя  в  руки,
отведала и поразилась - вкус был изумительный, что-то вроде тающего  во  рту
орехового крема, кофе и сбитых сливок.

   Под вечер Гэм и Сежур отправились на прием во дворец султана. Через  сады
с цветочными клумбами, мимо бассейнов, где обычно купались султанские  жены,
они добрались до дворцовой террасы, возле которой стояли два слона,  которые
вдруг подняли хоботы и оглушительно затрубили. Множество яванцев высыпали из
дворца и пали ниц. Важный церемониймейстер провел гостей в зал  со  стенами,
затянутыми яркими индийскими тканями. По краю теснились яванцы в праздничных
нарядах - ярко-красных штанах и зеленых или белых куртках. Несчетные принцы,
присев на корточки и согнувшись в низком поклоне,  скользили  по  плиточному
полу к трону султана, скрытому за бисерным занавесом.
   Следом за церемониймейстером Гэм и Сежур прошли к султану, который тотчас
узнал Сежура и, раздвинув бисерные нити, оживленно с ним заговорил.  Лицо  у
султана было крупное, выразительное, брови густо подведены черной тушью.  Он
повернулся к Гэм и о чем-то спросил  Сежура  по-малайски.  Тот  отрицательно
покачал головой и ответил, тоже по-малайски. После чего султан пригласил Гэм
навестить его еще раз, вечером: будут играть гамеланы1.
   Султанские жены почти все были  родом  из  провинции  Преангер.  Хрупкие,
меланхолически грациозные, с прекрасными глазами ланей. Гэм  впервые  видела
кожу такого теплого золотистого оттенка.
   В чистых  денниках  султанских  конюшен,  которыми  управлял  седобородый
немец,  стояли  австралийские  вороные  и  роскошные  соловые  жеребцы.   Во
внутренних двориках кратона2 играли чумазые ребятишки. Прислоненные к  стене
зелено-золотые  почетные  зонтики  свидетельствовали   об   их   королевском
происхождении. По соседству от детей слонялись жующие бетель3 слуги.

   Ночь настала быстро. Точно остров света, сиял во тьме сада дворцовый зал.
Придворные сидели на корточках, прямо на  выложенном  плиткой  полу.  Только
султан гордо восседал на троне. Но вот в размеренных дерзких ритмах древнего
танца воинов вступил гамелан.
   В зал медленно вошли танцовщицы. Обнаженные до  пояса,  лишь  с  узенькой
золотой  повязкой  на  груди.  Роскошные  бедра   обтянуты   персиковыми   и
изумрудными шелками. Под туго натянутой тонкой тканью каждое  движение  было
немыслимо соблазнительным.
   Девушки исполнили сцену из героического эпоса и  танец  масок  -  топенг.
Потом музыка изменилась, гамелан заиграл тише, мягче. Гэм вся  обратилась  в
слух. Печальные звуки  медных  тимпанов,  глухая  дробь  барабанов,  аккорды
сионгов и арф, рыдающий напев каких-то незнакомых инструментов,  похожих  на
цитры и скрипки. Мелодия была  исполнена  такой  сладостной  певучести,  что
казалось, странная эта  музыка  рождается  не  под  пальцами  двух  десятков
туземцев, а просто каплет  откуда-то  из  ночи,  из  благоуханных  садов,  с
темного  звездного  неба,  изливаясь  в  трепетную   меланхолию   замирающих
созвучий. Когда почти  все  инструменты  умолкали  и  внезапно  обозначалась
синкопированная, дрожащая, живая мелодия, а  потом  тихо  вступали  гудящие,
словно пчелиный улей, гонги, звонко откликались медные тимпаны,  рассыпалась
серебряными арпеджио арфа и на фоне этого  вихря  то  взлетали,  то  опадали
голоса струнных, - ты будто внимал концерту сам?ой южной ночи,  пробужденной
музыке сфер с ее серафимской песнью.
   Султан встал и вместе  с  тремя  стройными  танцовщицами-бедайо  исполнил
лирическую импровизацию. Широко  раскинув  руки,  точно  порхающие  бабочки,
девушки  мягко  кружили  подле  него.  Мало-помалу   движение   замедлялось,
успокаивалось, шаги становились  все  мельче,  пока  танцовщицы  наконец  не
замерли на цыпочках, чуть вздрагивая и  покачиваясь.  Но  все  чувство,  вся
выразительность сосредоточились в запрокинутых лицах и руках. Ладони  ожили,
руки, словно цветущие ветви на ветру, со змеиной грацией выписывали  плавные
круги и спирали, пальцы неуловимо играли, танцевали одни только руки -  одни
только запястья, красивые узкие ладони и  пальцы,  только  в  них  струилась
выразительность, тогда как тело было недвижно.
   Гамелан звенел, как потонувший в море колокол, -  звуки  были  совершенно
неземные, словно тихая смутная греза. И точно яркие,  причудливые  сказочные
существа - не то растения, не то животные, - точно морские цветы в глубинах,
двигались танцовщицы и султан в едва  уловимом  текучем  ритме  -  сплетение
света, красок, женщин и звуков.

   На обратном пути Гэм и Сежур молчали. Вернувшись в голландский  дом,  они
еще некоторое время посидели с хозяевами под пологом серых воздушных  корней
священного дерева варинг.  Разговор  шел  о  диковинных  уловках  влюбленных
яванок: они наматывают волос любимого на кусочек кости от тигриного черепа и
носят с собой до тех пор, пока волос не соскочит, - тогда мужчина, считай, у
них в сетях. Голландец рассказывал о белых, которые снова и  снова  поневоле
возвращались к своим цветным женам - никакое сопротивление не помогало.  Гэм
почти не участвовала в разговоре... Когда собеседники ненадолго умолкали, из
дворца доносились тихие звуки гамелана, и гонги гудели, будоража  ее  сердце
воспоминанием, которое не хотело блекнуть.

   В десять часов вечера французский пароход отплыл в Гонконг и взял курс на
Жемчужную реку. Стоя на второй палубе, Гэм любовалась морем огней в  гавани.
Будто светящиеся ночные мотыльки, тысячи сампанов шныряли по  воде,  кружили
вокруг судов. Длинные гирлянды их фонариков парили над волнами. Чуть поодаль
ярко горели разноцветные топовые огни бесчисленных парусников,  пароходов  и
военных кораблей. Еще дальше сияли  три  полностью  освещенных  пассажирских
лайнера.  Вдоль  берега   тянулись   по   набережной   неподвижные   цепочки
электрических  фонарей,  а  между  ними  плыли   фонарики   рикш   и   снопы
автомобильных фар. На заднем плане темнел силуэт Прака - европейские домики,
словно мерцающие ласточкины гнезда. Сиротливо и зыбко витал в ночи весь этот
свет, а ночь казалась жуткой, разверстой бездной,  которая  намного  сильнее
всего и вся. Придет время, и грянет взрыв, и потоки  тьмы  ринутся  вверх  и
поглотят беззащитные венцы огней.

   Среди ватно-белесых красок  раннего  утра  высились  позлащенные  солнцем
башни белого  католического  собора.  На  реке  пыхтели  колесные  пароходы,
паровые буксиры тянули вниз по  течению  китайские  джонки,  битком  набитые
оживленными, шумными пассажирами. Рыбаки выбирали сети  с  ночным  уловом  и
снимались с якоря, чтобы доставить на рынок свой товар. Потом  вокруг  опять
появилось множество сампанов.
   Казалось, огромные  полчища  человеческих  грызунов  соорудили  себе  эти
жилища из бамбукового плавника. Нос и  корма  у  сампана  были  крытые,  там
располагались комнаты, середина - единственное место,  где  обитатели  могли
вы-прямиться во весь рост, - крыши  не  имела.  И  все  лодки  кишмя  кишели
народом. Желтые лица глядели изо всех комнат, с  паучьей  деловитостью  люди
копошились на открытом пространстве, ловко  переползали  друг  через  друга,
словно руки  и  ноги  у  них  имели  куда  больше  суставов,  чем  у  других
человеческих рас. Дети, привязанные веревками - на всякий случай,  чтобы  не
упали в воду! - возились среди взрослых; грязные кудлатые  собаки,  лежа  на
круглых кровлях, перебрехивались с лодки на лодку, тут же рядом, на  краешке
борта, восседали кошки, не обошлось  в  этом  сумбуре  и  без  кур,  которые
прилежно склевывали нечаянные зернышки.
   Прямо у себя под ногами Гэм увидела на сампане наседку с  целым  выводком
пушистых цыплят, - кудахча и размахивая крыльями, она бесстрашно искала корм
для своих малышей.
   С помощью длинных шестов эти лодки передвигались в  разных  направлениях.
На палубе горели костерки очагов, на которых готовили еду. В других сампанах
торговцы раскладывали и расхваливали свой товар.  Воздух  полнился  звонкими
гортанными криками, которые летали от  лодки  к  лодке.  Порой  какой-нибудь
пароход устраивал мимоходом изрядную качку, и тогда целые кварталы плавучего
города разражались отчаянной бранью, перекошенные от  злости  лица  изрыгали
проклятия, тощие руки грозили кулаками, а утреннее солнце бросало  трепетные
золотые блики на воду, на коричневые лодки, в крохотные комнатушки, где ярко
взблескивали домашние  алтари  и  пестрые  безделушки.  Мало-помалу  плотное
скопление лодок рассыпалось, сампаны кружили подле парохода, пытались  плыть
рядом - гибкие фигуры с кошачьей ловкостью  взбирались  на  борт,  предлагая
внаем свои лодки, которые  меж  тем  наперегонки  мчались  к  месту  якорной
стоянки: весла трещали и ломались, неизбежная сутолока, оглушительные  крики
-  женщины-рулевые  визгливо  осыпали  друг  друга  бранью,  друзья-приятели
подначивали их ободряющими возгласами, пока голоса не срывались на  хрип,  -
чудовищный галдеж.
   - Это Азия, - сказал Сежур, обращаясь к Гэм.

   Синие и покрытые золотым лаком деревянные таблички с надписями висели  по
стенам домов. На прилавках шелкоделов соблазнительно поблескивали табачные и
сизые   рулоны   шелка.   Тут   же   рядом   стояли   ткацкие   станки,    и
мальчишки-подростки, нажимая ногой на ремизку, ловко  перебрасывали  челнок.
Другие улочки были царством золотых и серебряных дел мастеров,  резчиков  по
слоновой  кости.  Ремесленники  прилежно  и  терпеливо  создавали  роскошную
тончайшую филигрань.  Молодые  женщины  трудились  над  синими  украшениями,
старики с немыслимой осторожностью прикасались  узкими  резцами  к  слоновой
кости, превращая ее в ажурное чудо. Курительные свечи  тлели  у  табличек  с
именами предков и перед маленькими буддами на углах домов.
   На  тонких  бечевках  взвешивали   связки   огурцов.   Огромными   ножами
разделывали кровавых рыбин. Чумазый толстяк мыл редьку, бросая ее  в  чан  и
топча там ногами. В одной из лавок ссорились две женщины -  шипели  друг  на
дружку, как змеи. В другой выложили на продажу уток, кур, щенков и  крыс.  У
мясной лавки забивали лошадь. С ужасным воплем животное рухнуло  на  колени.
Глаза  широко  распахнуты,  готовы  выкатиться  из  орбит,   возле   ноздрей
красноватая пена. Замирающий, человеческий, душераздирающий  вздох  -  потом
лошадь обмякла, забила копытами по мостовой.
   В уличных цирюльнях трещали на всех языках и наречиях.  В  игорных  домах
шла игра - за несколько часов к?ули спускали в кости годовой заработок.
   Служители, звеня кошелями, ходили вокруг,  собирали  ставки,  на  длинных
палках передавали деньги в нижний зал, где был "банк", и  таким  же  манером
поднимали наверх выигрыш. По соседству  лепились  публичные  дома  -  тесные
комнатушки, этаж за этажом, маленькие, пестро расписанные оконца, кресла  из
черного  дерева  с  перламутровыми  интарсиями,  хрупкие   чайные   столики,
накрашенные, почти эмалевые лица,  изящные  кукольные  фигурки  в  роскошных
одеждах, танцующие под звуки  сямисена1,  фальцетное,  печально-механическое
пение, неживые, застывшие улыбки.

   Нередко  в  комнатах  стояли   искусно   лакированные,   богатые   гробы.
Родственники умерших ставили  возле  этих  гробов  фрукты  и  чай,  зажигали
курения. В конце концов Гэм и ее  спутник  вышли  к  тюрьмам.  Сежур  бросил
несколько серебряных монеток  одному  из  стражников,  у  которого  лоб  был
изъеден какой-то болезнью, и тот показал им тюремные  дворы  и  камеры.  Все
узники были  в  тяжелых  деревянных  колодках.  При  виде  чужестранцев  они
разразились  уже   совершенно   нечеловеческими   сиплыми   воплями.   Среди
за-ключенных были изможденные женщины в лохмотьях,  с  младенцами  у  груди.
Тюремщик словоохотливо рассказывал, что большинство из них толком никогда не
спали, потому что из-за тяжелых колодок могли задохнуться во сне.  Потом  он
отпер одну из камер - там  ожидали  казни  приговоренные  к  смерти  -  и  с
дьявольской ухмылкой, обнажившей во рту черные провалы  и  несколько  желтых
пеньков, сообщил, что через три дня эти люди будут обезглавлены, а головы их
засунут в кувшины и бросят в реку.
   Содрогаясь от омерзения и любопытства, Гэм  смотрела  на  жалкие  людские
отребья, тупо глядевшие в пространство.  Какая-то  старуха  на  четвереньках
подползла  к  ним,  непристойным  жестом  задрала  свои  лохмотья.  Тюремщик
равнодушно пнул  ее  ногой  в  живот,  так  что  она  едва  не  захлебнулась
блевотиной, и сказал, что ее  казнят  как  отравительницу.  Старуха  кое-как
поднялась и опять поползла к двери, но цепи  не  пускали,  она  дергала  их,
теребила, стонала, кричала, рвала на себе рубище,  протягивая  руки  к  тупо
глазеющему на нее молодому китайцу.
   Рядом с Гэм кто-то жалобно захныкал. Грязные ладони просили подаяния. Гэм
побледнела: через три дня эта живая, подвижная, покорная чьей-то  воле  рука
станет  скрюченной  рукой  трупа...  со  свернувшейся  кровью,  неподвижной,
мерт-вой... глаза застынут, через считанные  часы  мир  для  этого  существа
будет уничтожен. Но пока ладонь еще тянется за скудной милостыней, пока  эти
существа, для которых мир  погибнет,  прежде  чем  солнце  в  четвертый  раз
скроется за рекой, еще просят хоть несколько таэлей1 - бессмыслица...

   Ханькоу2. Несколько дней они прожили в  немецкой  гостинице,  старомодном
здании с тесной верандой,  но  высокими  прохладными  комнатами  и  широкими
коридорами. Окна выходили на  реку.  С  утра  до  вечера  Гэм  видела  белую
канонерку на якоре, силуэты речных пароходов и  паруса  джонок,  а  за  ними
незамысловатый  рисунок  китайского   ландшафта:   плоский   берег,   серый,
облепленный домами холм Учана, пагода, низкие синие горы у горизонта. Джонки
плыли, словно окаменевшие годы. У многих  руль  похож  на  веер.  Бамбуковый
парус затеняет кормовую надстройку. Весла - точно растопыренные когти. Возле
борта, скорчившись, сидят на корточках люди, едят рис  из  красных  и  синих
чашек.
   Гэм  и  Сежур  поднялись  вверх  по  Янцзы  до  Ичана.  В  городе  царило
возбуждение. Шайка разбойников, державшая в страхе всю  округу,  была  взята
под стражу и приговорена к смерти. Все местные жители от мала до велика были
на  ногах.  Место  казни  находилось  сразу  за  городской  чертой.  Туда  и
приволокли  осужденных.  Они  держались  совершенно   безучастно.   Передний
опустился на колени. Косу ему уже отрезали. Сежур  и  Гэм  стояли  так,  что
могли видеть всю площадь. Гэм до того крепко стиснула губы, что  мускулы  на
щеках белели жгутами. Зловещее любопытство, которое ужасало ее самое, ползло
по жилам, леденило кровь, цепенило члены. Она хотела отвернуться, но тело не
слушалось, словно окаменело.
   На  площадку,  где  были  осужденные,  вышел  палач.   Толпа   забурлила,
послышались возгласы, угрозы, бранные крики, в  воздухе  замелькали  кулаки.
Среди этого шума остался  безучастен  только  дородный  китайский  купец.  В
пухлых пальцах, унизанных массивными  бриллиантовыми  перстнями,  он  держал
длинную черную сигару, временами подносил ее к губам, с наслаждением  пускал
дым и поглядывал на часы. Потом обернулся назад и что-то сказал.
   Палач взвесил в руке меч и  подошел  к  коленопреклоненным  преступникам.
Толпа затаила дыхание. Лишь запоздалый женский смешок витал в пустой тишине.
Толстый купец с улыбкой облизал губы и вынул сигару изо рта.
   Гэм вдруг заметила, что кожа у палача светлее,  чем  у  тех,  что  стояли
вокруг. Обнаженный торс его казался бледно-оливковым. Он явно не принадлежал
к монголоидной расе. Лицо скорее даже  европейское.  Каждое  движение  этого
человека с невероятной отчетливостью запечатлевалось в ее  памяти,  будто  в
мозгу действовала этакая  кинематографическая  лупа  времени.  Вот  плечевые
мышцы  шевельнулись,  бицепс  напрягся,  вздулся  бугром,  по  нему   волной
пробежала тень, мускулы на спине  заиграли,  колени  неприметно  спружинили,
торс наклонился,  поворачиваясь  вбок,  клинок  взлетел  вверх  и  назад,  в
следующий миг перед глазами мельк-нул  слепящий  блеск  -  и  внезапно  там,
внизу, что-то покатилось, покатилось... Гэм в ужасе  стиснула  руки  -  там,
сама по себе, одна,  катилась  человеческая  голова...  а  безголовое  тело,
жутко, непостижимо, непонятно, так и стояло на коленях, и из страшной раны в
три ручья хлестала кровь.
   Когда палач нагнулся и опять взял в руки меч,  Гэм  захлестнуло  безумное
желание кричать, молиться, перехватить его руку - ведь  произойдет  ужасное,
будет уничтожена жизнь, в полнейшем смятении чувств  она  смутно  угадывала,
что искупить такое невозможно... Ведь этот меч грозит уничтожить и ее самое,
ведь там ее собственная шея, ведь смерть кровожадным тигром набрасывается на
жизнь вообще, на всех, всех... Целиком во власти этого борения, Гэм стояла с
беспомощно расширенными глазами, не понимая, отчего  никто  не  возмущается,
отчего эти желтые, искаженные лица в толпе, с их глазами, носами,  ртами,  -
отчего они не разражаются криком, воплем, бурей, не восстают  против  ужаса,
который,  играя  мускулатурой,  легонько  сгибает  колени  и  с   чудовищной
гибкостью заносит клинок... Сейчас, сейчас Гэм закричит, позовет на  помощь,
помешает этому - и тут в сердце словно ударила молния, напряжение отпустило,
вместо крика с губ слетел тихий хриплый стон, спазм исчез, сменился какой-то
студенистой  мягкостью.  Обезглавленное  тело   рухнуло,   стало   кровавой,
загадочно недвижной массой, и его оттащили прочь. Черная  кровь  мало-помалу
впитывалась в почву. Пришел черед следующего осужденного. Этот отказался  от
повязки на глазах и стал на колени прямо возле кровавой лужи.  Лицо  его  не
выражало ничего.  Не  поднимая  взора,  он  склонил  голову  перед  палачом.
Невольно Гэм посмотрела на палача. Тот стоял, опершись  на  меч,  за  спиной
приговоренного, рот кривился в усмешке, смысл которой обостренное до предела
восприятие Гэм тотчас же истолковало правильно.

   Гэм  решительно  отвернулась  и  пошла  прочь.   Постепенно   происшедшее
отдалялось, и вдруг ее охватил прилив радо-сти - она жива, все еще жива!  Но
картины казни не отпускали,  витали  в  мозгу.  И  неожиданно  она  спросила
Сежура:
   - Что такое с этим... - Она помедлила. - С палачом?
   Сежур не ответил, и она, взволнованная внезапным  порывом,  спросила  еще
раз:
   - Кто он, этот палач?
   - Его мать - мексиканка,  отец  -  негр.  Сам  он  говорит  по-английски,
по-испански и по-китайски и живет здесь  уже  пять  лет.  У  этого  человека
необычная история. Я знаю его, потому что уже шестой раз в этом городе, а  с
ним познакомился во второй приезд. Сегодня вечером вы сможете  поговорить  с
ним...
   Гэм быстро подняла глаза. С удивлением и страстным участием. Но возражать
не стала.

   Вечер  был  душный,  над  головой  шелестели  опахала.  Мягкими  взмахами
медленно перемешивали теплую кашу воздуха. Возле  парома  причалил  учанский
пароход, в  комнату  донесся  шум  голосов:  яйцеторговцы  с  низовий  Янцзы
обсуждали дневную выручку.
   - А вы считайте, что здесь никого нет,  Бен  Минкетон,  -  сказал  Сежур,
начиная разговор. - Я знаю, иногда вы так делаете, и это для вас легче, если
подумать о мнении посторонних. Здесь только люди, которые вас поймут...
   Некоторое время царила тишина.  Потом  Минкетон  облокотился  на  колени,
устремил взгляд куда-то в угол и заговорил ровным, безучастным голосом:
   - Это история давняя и почти забытая, Сежур. Я плавал тогда  матросом  на
голландском пароходе, в колониях, и мы как раз стали на якорь  в  Сингапуре.
Вечером я пошел с одной немкой к ней на квартиру. Я долго не видел женщин и,
как юнга, влюбился в ее светлую кожу. Немка была уступчивая, покорная. А мне
этого было мало, я отчаянно жаждал владеть ею еще  больше,  еще  полнее.  Но
стоило мне отпустить ее, мы вновь становились двумя  людьми,  двумя  разными
людьми. Это доводило меня до белого каления: как  же  так,  мы  должны  бы