ь:
   - О, это просто любовь к маскировке,  и  только.  Впрочем,  противнику  в
таком случае нужно понимать, что подобная любовь не стремится обмануть,  она
только женщина, наряд, и больше ничего... "Почему"  -  вечно  голый  каркас.
Есть же как-никак ступень, на которой дозволены  любые  переодевания,  любые
маски, потому что все и так о них знают. Люди знают друг  друга  и  облекают
то, что неминуемо произойдет, в легкую, изящную  форму.  Рококо  и  слова  -
ничего больше; под ними уже стальные балки  несущих  импульсов.  Но  к  чему
фехтовать фразами - вы же знаете, чего я хочу.
   - Вы очень осторожны, однако осторожное рискует выдать себя. А  где  есть
что выдавать, есть и что скрывать. Я не люблю привязанностей. Будем веселее.
   - Как вам угодно. Отбросим эмоции. Поднимем забрало: я привез  вас  сюда,
потому что все здесь - от обитателей и до букета цветов в вазе -  проникнуто
моей волей и на всем лежит мой отпечаток. Разве я постоянно не говорю с вами
через посредство этих моих поверенных? Через мое раскинутое на  этом  уровне
"я", которое действует на вас со всех сторон?
   Гэм улыбнулась.
   - Вы ловко раскрываетесь, не выпуская из рук свое дело, и  умеете  свести
вничью сложную партию.
   Креол молчал. В дверь постучали. Горбунья принесла письма. Креол выхватил
их у нее. Гэм  открыла  было  рот,  но  ничего  не  сказала.  Как  ловко  он
демонстрирует свои пороки, не говоря о них, подумала она. Откинулась назад и
стала смотреть, как он читает. В комнату прошмыгнула обезьянка, и Гэм  опять
принялась бросать в нее книгами. Зверек оскалился, прыгнул хозяину на  плечо
и зарычал. Креол повел плечами - обезьянка с визгом скатилась на пол. Он дал
ей пинка, швырнул письма  в  лицо  горбунье,  а  затем  совершенно  спокойно
повернулся к Гэм и холодно произнес:
   - В девять мы выезжаем, будьте готовы.

   Горбунья печально собирала вещи и медленно, устало складывала на  столик.
Гэм стала рядом, наблюдая за ее  руками.  Они  словно  бы  жили  собственной
жизнью, спокойные, самостоятельные; телесная неуклюжесть нежданно обернулась
в них грацией и мягкостью. Казалось, печальные  глаза  горбуньи  видели  все
жалкое и убогое, от рождения умирающее подле  жизни.  Сколько  же  страдания
вдруг открылось в мире от этого горестного взгляда. Целые полчища безутешных
теней. Моря слез. Ведь в каждом из этих  обиженных  и  растоптанных,  как  в
любом другом, бодрствовали и взывали к действию стремления и порывы.
   В смятении  Гэм  наклонилась  к  темному  пробору,  от  которого  повеяло
каким-то сильным ароматом. Робко и ласково схватила  эти  руки,  похожие  на
больные лица, и с облегчением почувствовала, как тепло, текущее в ее  жилах,
проникает сквозь кожу горбуньи, оживляет ее. Жарко вспыхнуло желание  помочь
- и с губ слетело:
   - Едемте со мной...
   Веки горбуньи приподнялись, медленно, с усилием,  точно  роковой  вопрос.
Внезапно глаза ее осветились, по бледным чертам пробежал мимолетный румянец.
Она поспешно кивнула, дрожащая, беспомощная рука выскользнула из ладони Гэм,
горбунья нетвердо шагнула вперед - и рухнула на пол.  Скорчившись,  обхватив
ноги Гэм, она лежала неподвижно, как птица в защищенности вновь  обретенного
гнезда. Потом вскочила... Гэм едва успела перехватить  серьезный  взгляд,  и
тотчас же он изменился, затрепетал, заметался, ушел  в  сторону.  Торопливо,
громко горбунья несколько раз воскликнула: "Нет!.. Нет!.."  -  вздрогнула  в
испуге, настороженно прислушалась, но, не  услышав  звука  упругих  шагов  и
ничего вообще, на редкость  красивым  движением  подалась  вперед,  медленно
покачала головой и очень тихо,  мягко  и  горестно  проговорила:  "Нет...  я
ведь..." Она оборвала фразу, опомнилась и опять поникла,  робкая,  прилежная
служанка, которая покорно метнулась прочь, когда креол зашел за Гэм.

   Бриз веял соленым запахом простора и бесконечности; валы  прибоя  мерцали
белизной, как девичье белье и снег. Вода  бурлила  темно  и  грозно;  вдали,
словно чешуя неведомых летучих рыб, взметалась искристая пена.  Полная  луна
бесстыдно нежилась на поверхности моря.
   Когда дорога пошла прямо вдоль берега, креол остановил  машину  и  вышел.
Без малейшей скованности  наклонился  к  Гэм,  близко-близко,  так  что  она
ощутила на лице его бурное дыхание.  Неподвижная  и  спокойная,  она  далеко
откинулась на подушки и только смотрела на него. А он вдруг забушевал, точно
ягуар, дернул дверцу - Гэм не пошевелилась, протянул к ней  руки  -  она  не
пошевелилась, попытался схватить за плечо - она лишь взглянула на  него,  он
отпрянул, ноги подкосились, теперь Гэм видела только его голову над дверцей,
затем судорожный пароксизм отпустил, иссяк, глаза креола потухли, он  обмяк,
опустился на подножку.
   Но тотчас же вскочил, прыгнул за руль, рванул машину с места  и  гнал  на
полной скорости до самого города. Там он обернулся и спросил  Гэм,  куда  ее
отвезти. Ясным голосом она назвала адрес Кинсли.
   Помогая ей выйти из машины, креол с усилием проговорил:
   - Извините... стихийный порыв...
   Гэм посмотрела на него.
   - Кто бы устоял перед стихийным порывом...
   - Что? - пробормотал он. - Я...
   Уже уходя, она обронила через плечо:
   - Отчего же вы этого не сделали...

   Возле своей двери  Гэм  остановилась.  Прижала  ладони  к  вискам.  Пошла
дальше, к комнатам Кинсли. Некоторое время нерешительно стояла  в  коридоре.
Как трудно нажать на ручку. Она опасливо разглядывала тускло  поблескивающую
полированную  латунь.  Искала  причину  тусклого  блеска,  словно  это  было
необычайно важно. Сообразив, что ручка всего-навсего отражает свет маленькой
коридорной лампочки, Гэм  облегченно  вздохнула  и,  внезапно  собравшись  с
силами,  отворила  дверь.  Комната  встретила  ее   тьмой.   Ровно   жужжали
вентиляторы,   в   окно   доносился   ритмичный   рокот   прибоя.   Мрачный,
фосфоресцирующий отсвет  луны  и  вод  озарял  комнату.  Гэм  не  отважилась
повернуть выключатель. Ощупью прошла в спальню Кинсли - пусто. Подле кровати
сложенная москитная сетка. Кинсли не было.
   Она села у окна. Хотела подождать, потому  что  дальше  этой  комнаты  ее
мысли сейчас отказывались  идти.  В  плюмажах  пальмовых  крон,  огромное  и
могучее, висело ночное небо, море шумело во мраке, точно подземное божество.
Гул прибоя своим мощным однообразием разбивал любые прочие шумы, а вскоре  и
вовсе заглушил их, и Гэм  почудилось,  будто  вековечные  потоки  уносят  ее
прочь. Она была ожиданием, парящим над тяжким гулом.
   Время ушло так далеко, что она даже не вздрогнула, внезапно  увидев,  как
дверной проем озарился красноватым  светом.  Очертания  фигуры  Кинсли  были
точно сказка, ставшая реальностью, но она не пыталась  встать  и  пойти  ему
навстречу.
   Два-три широких шага - и он оказался рядом.  Как  никогда  отчетливо  она
увидела его лицо - складки от носа к углам рта, большой суровый рот,  впалые
виски.
   - Ты снова вернулась, - сказал он.
   - Я вернулась к тебе.
   Его черты на миг просветлели, словно от легкой печальной улыбки.
   - Я вернулась к тебе, - повторила Гэм и взяла его безвольную руку.
   Он все еще не отвечал.
   - Я не знаю, что это, - тихо сказала она.
   Кинсли не двигался.
   - Это расставание...
   Гэм отпустила его ладонь. Пронзенная вспышкой постижения, закрыла  глаза,
потом схватила Кинсли за плечо.
   - Нет-нет... - Она медленно уронила руки. - Значит, это...
   - Нет, - сказал Кинсли, - не это. Я не знаю,  что  произошло.  Да  это  и
неважно. Кто спрашивает о внешних обстоятельствах. Даже если бы случилось  в
тысячу раз больше - все было бы забыто, не дойдя до меня.
   - Почему ты хочешь уехать? - тихо спросила Гэм.
   - Я остаюсь... это ты уходишь.
   Гэм покачала головой, прошептала:
   - Я вернулась к тебе, - и, как испуганный ребенок, прильнула к его плечу.
   Он смотрел в ночь и, запинаясь, говорил куда-то в пространство, в  порывы
ветра за окном:
   - Ты - поток, прекрасный бурный  поток,  бьющийся  о  дамбы.  Пока  дамбы
выдерживают его напор, он вскипает пеной и резво играет  прибоем.  Он  любит
эти дамбы, окружает их своей неистовой белопенной  любовью.  Но  его  любовь
несет разрушение. Она манит, и ласкает, и бьется, и рвет мягкими  руками,  и
дамба крошится, обломки один за другим падают ей  в  ладони.  И  тогда  она,
сметая все на своем пути, устремляется прочь, дальше, дальше, гонимая жаждой
биться прибоем и вскипать пеной, -  пока  не  найдет  новую  дамбу,  которую
захлестнет своей щедрой любовью и в  конце  концов  тоже  разрушит...  Но  о
состоянии дамбы знает лишь ее смотритель,  а  не  поток.  Ведь  когда  поток
поднимается к самой ее вершине, конец совсем близко.
   Гэм молча встала, уткнулась лбом в плечо Кинсли. Ей  казалось,  на  свете
нет и никогда не будет такого близкого, родного тепла.
   - Что нам до этих символов. Ты же чувствуешь: вот мое дыхание,  а  вот  -
твое...
   - Такие вещи для слов неуловимы; они проскальзывают сквозь сети  понятий.
Только параллельное звучание символов  заставляет  эти  безгласные  события,
разыгрывающиеся над миром наших мыслей, эхом откликнуться в сфере  жизни.  И
тогда они указывают направление... Жизнь  движется  кругами,  но  круги  эти
между собой не связаны. И взять с собой ничего нельзя. Наше время истекло. Я
знаю. И ты  знаешь.  Завтра...  ведь  ты  уже  предощущаешь  тревогу  нового
рождения. Впереди у тебя еще есть будущее. И оно неотвратимо. Я  же  стою  в
последнем круге, дальше только тишина. И я отдаю тебя с  тяжелым  сердцем...
Но самое трудное - знать час расставания и пройти через него. Ведь иначе все
было бы потом лишь мукой, и обломками,  и  злосчастьем...  Того,  кто,  зная
урочный час, идет ему навстречу, мелочи будней спасают от смерти. Да  и  что
проку сопротивляться - сегодня я отпускаю тебя... а не сделай  я  этого,  ты
все равно завтра уйдешь... Не лишай меня права на этот жест, единственный...
и последний...
   - Я вернулась к тебе... - прошептала Гэм.
   - Ты встретишь  еще  многих  людей,  прежде  чем  придешь  к  себе.  Тебе
уготована особенная судьба.  Поэтому  ты  нигде  не  сможешь  остаться.  Кто
остается, цепенеет или  изливается  до  дна...  А  ты  всегда  будешь  полна
начала... и расставания... прекрасный белопенный прибой...
   Для Гэм все вокруг было - туман, луна и слезы. Она задыхалась от рыданий,
как никогда в жизни. Кинсли держал ее за плечи. Точно безвольная кукла,  она
висела в его руках, и жаловалась, и бормотала безумные слова,  и  спрашивала
сквозь слезы, и он на все отвечал: "Да,  да",  -  пока  она  мало-помалу  не
успокоилась и не перестала всхлипывать.
   Она обхватила его лицо ладонями и еще раз всмотрелась в каждую  линию,  в
каждую морщинку, как всматриваются перед долгой разлукой в любимый ландшафт.
И вдруг заметила, что его губы дрожат. Безмерная нежность пронзила  ее.  Гэм
робко коснулась губами его крепко сжатых губ. И  когда  ощутила  тепло,  все
недавнее прошлое прихлынуло к ней мощным чувством и устремилось в  привычное
русло, заплутало и вдруг уверовало, что  вечный  обман  плоти  вновь  сумеет
перекрыть трещину, высокой волной вскипело желание...
   Кинсли воспринял этот ее порыв как последний дар, который нельзя принять,
ведь он возрос уже на другой почве и был всего  лишь  нежной  иллюзией.  Его
надо сберечь и унести с собой в пустое время, что лежало впереди... и  пусть
его аромат наполнит  отвлеченность  памяти.  Тонкий,  едва  уловимый  аромат
несбывшегося, которого ничто другое уже не достигнет...
   Кинсли крепко взял Гэм за плечи и медленно отвел в ее комнату.  Неотрывно
глядя на него, она машинально опустилась  на  кровать.  Он  погладил  ее  по
волосам, стал на колени, расстегнул ремешки туфель. Осторожно ее раздел. Она
не сопротивлялась, молча  покорно  легла  под  одеяло.  Но  когда  он  хотел
подоткнуть москитную сетку, воспротивилась, отодвинула ее.  Потом  притянула
его руку к себе, подложила под щеку. И так уснула.

   Гэм проснулась в счастливом покое. Кожа у нее была теплая, гладкая. Спала
она  крепко  и  прекрасно   отдохнула.   Воспоминание   ушло,   отодвинулось
далеко-далеко. Она закрыла глаза и погрузилась в грезы. Веселые,  мимолетные
фантазии полусна. Не обремененные мыслями и понятиями.  Невесомые,  как  она
сама, мягкие и слегка тягучие. Изредка она  поглядывала  на  дверь.  Наконец
оделась и пошла в комнаты. На полу были рассыпаны орхидеи. Но  письма  нигде
не было. В офисе она спросила о  Кинсли.  Ей  сказали,  что  рано  утром  он
куда-то уехал и  надеется  вернуться  после  обеда.  Он  так  никогда  и  не
вернулся...

   Час спустя ей доложили о креоле. Он вошел  не  один,  вместе  со  слугой.
Очень учтиво извинился перед Гэм и попросил принять в подарок  один  из  его
ковров. Гэм попыталась выяснить, знает ли он об отъезде Кинсли.
   Она попросила, чтобы креол сам выбрал в ее комнате место  для  ковра.  По
его знаку слуга раскатал подарок - ведь нужно было уточнить размеры. Это был
зеленый молитвенный ковер.
   - К чему это? - спросила она с внезапной холодно-стью.  -  Отчего  вы  не
принесли другой ковер? Отчего именно этот?
   Он молчал, покусывая губы. Гэм знала  его  ответ  и  не  хотела  слышать.
Прошла мимо него вон из комнаты.
   - Какое нынче прекрасное утро...
   Под окном ветер  вздымал  волнами  водный  простор.  Море  кипело  белыми
барашками пены. Птицы на берегу то с криком  взлетали,  то  снова  садились.
Местные жители таскали чемоданы. Завывали сирены. Откуда-то сбоку в  картину
вдвинулся нос отплывающего парохода. Широко и мощно корабль  бороздил  воды.
Убегая за корму, волны шумно плескали  и  вихрились.  Команда  суетилась  на
палубе. Сверкал на солнце рангоут. Густой черный  дым  клубами  выползал  из
труб. Судно совершило поворот и направилось в открытое море.  Под  огромными
дымовыми стягами уходило вдаль, навстречу чужим краям.
   Гэм проводила пароход взглядом. Горизонт обнимал землю  золотым  обручем,
который заключал в себе море и солнце. С протяжным гулом  накатывали  волны,
обрушивались на каменные глыбы волноломов, дыбились летучей  пеной  и  белым
прибоем. Дул ветер, земля  раскинулась  необъятной  ширью,  в  дыханье  было
счастье, и всюду - начало мира.
   V
   Жидкий свинец зноя висел над Суэцким каналом. По утрам безжалостный  свет
метался меж зеркал пустыни и неба, а  в  полдень,  густея,  оседал  дрожащей
ослепительной жижей и липнул к палубе корабля.
   По берегу средь раскаленных песков медленно брели караваны. Казалось,  им
никогда не дойти до цели, так  близко  обступала  их  тонкие  нити  песчаная
смерть. Вечером от горизонта  слетались  синие  тени.  Подкрадывались  из-за
барханов, ползли по узким бороздам между ними, вгрызались в зыбкое оранжевое
сияние, которым заливало равнины закатное солнце. И тогда, в этой беззвучной
толчее тьмы  и  света,  оцепенелый  ландшафт  вдруг  оживал.  Полчища  теней
неотвратимо наступали. Их передовые отряды уже занимали берег, по  краю  еще
окаймленный  светом,  а  от  горизонта   нескончаемыми   темными   громадами
подтягивались подкрепления.  Секунда  -  и  солнце  исчезало  на  западе  за
песчаными горами. И тени устремлялись на штурм корабля, за-владевали  водой,
брали пароход на абордаж, разбегались,  таясь  за  трубами  и  надстройками,
росли, срывали с кромки труб последнее золото, погружали  весь  мир  в  свою
синюю бесплотность. Но духота каплями просачивалась между ними и скоро опять
немо и грузно расползалась повсюду.
   Гэм лежала в шезлонге на палубе, ждала ветра. Из  кубрика  приглушенно  и
невнятно доносились протяжные звуки гармоники. Они напомнили Гэм  затерянные
мелодии волынок в рощах у итальянских  озер,  сентиментальные  и  тоскливые,
переполненные рыдающей, первозданной сладостью. Гэм  прислушалась,  стараясь
узнать мелодию. А  потом  налетел  ветер,  засвистел  в  снастях.  Деревяшки
постукивали в ночи - временами тихая музыка тонула  в  шумах  и  шорохах,  и
вновь средь краткой тишины, словно заблудившийся  мотылек,  прилетал  нежный
аккорд.
   Пароход чуть накренился,  маневрируя,  и  скользнул  в  шиферную  серость
соляных озер. Ветер опять стих. Матросы тоже легли спать -  музыка  умолкла.
Гэм  лежала  в  легкой  полудреме,  из  которой  очень  мягко  вернулась   в
реальность, едва только ровное пыхтенье машин стало слабее.  Судно  вошло  в
расширение канала  и  в  ожидании  застопорило  машины.  Через  час  подошел
встречный пароход. Ярко освещенный, он  медленно,  беззвучно,  как  видение,
скользнул мимо. Лишь волны шумели и пенились у бортов.  На  мостике  темнела
какая-то фигура.  Гэм  почудилось,  будто  она  помахала  рукой,  но  только
почудилось, уверенности не было.
   Вот таковы все встречи, с щемящей грустью подумала Гэм, привет из тьмы во
тьму... скольжение мимо друг друга... быть может, взмах  руки  на  палубе...
прощай навек... кажется, огни совсем близко, а они  уже  начинают  удаляться
друг от друга. И вскоре каждый вновь одинок на своем пути.
   В памяти ожили  события  последних  месяцев.  Гэм  склонила  голову  -  в
символическом видении встречи пароходов она  вдруг  узнала  себя  и  Кинсли,
узнала свое с ним расставание. Теперь она понимала: он был прав, как всегда.
Корабли еще шлют друг другу привет, но  уже  расходятся,  удаляются...  или,
быть может, Кинсли оказался в гавани, где  у  причала  стоял  ее  корабль...
теперь же ветер наполнил паруса,  и  корабль  покачивался,  тревожно  дергая
якорную цепь... и Кинсли не хотел  дожидаться,  пока  цепь  лопнет...  хотел
избежать крушения. Может быть, действительно гавань... Мягкая волна утешения
плеснула в душу - а разве гавани существуют не затем, чтобы  снова  и  снова
заходить в них после долгого плавания? Но Гэм не поддалась  этому  ласковому
обману, ведь  манит  лишь  неведомое  -  и  лишь  неведомые  гавани  чреваты
прибытием... Так среди душной  суэцкой  ночи  на  Гэм  снизошла  ясность,  и
понимание замкнуло кольцо минувшего.

   Гэм  обедала  за  капитанским  столом  и  с  любопытством  наблюдала   за
семейством, которое неизменно вызывало насмешки пассажиров, но пропускало их
мимо ушей, а пожалуй, и не замечало вовсе. Эти люди разбогатели так  быстро,
что не успели приобрести хорошие манеры. Глядя на них, Гэм всякий раз  очень
скоро начинала испытывать легкое отвращение, но вместе с тем  ее  привлекала
непринужденная естественность, с какой они удовлетворяли свои аппетиты: эти,
по сути, простые и банальные  потребности  казались  средоточием  их  бытия,
этакой осью вечности, вокруг которой  они  вращались.  Их  отношение  к  еде
составляло  разительный  контраст  благовоспитанной  сдержанности  остальных
пассажиров. Суп они встречали бурным ликованием,  салфетку  разворачивали  с
вальяжной усмешкой, точно совершая некий сладостный  обряд.  Каким  поистине
судьбоносным мгновеньем была первая ложка супа, как двигались мясистые  рты,
критикуя поданные блюда, какой фейерверк  замечаний  сыпался  на  жаркое,  с
какой обстоятельностью определялось его качество! Для сравнения привлекались
предшествующие   корабельные   трапезы,   вчерашняя,   недельной   давности,
обсуждались и иные способы приготовления. О вкусах и  предпочтениях  каждого
из  членов  семейства  сообщалось  громогласно,  а  с  каким  восхитительным
простодушием жевание  сдабривалось  живописным  обсуждением  сего  процесса.
Искреннее огорчение отражалось на лице главы семейства, если  при  повторном
обносе обнаруживалось, что особенно любимого блюда уже нет,  -  и  какой  же
восторг  охватывал  всю  компанию,  когда  после  шумных  перешептываний  со
стюардом сей славный муж все-таки умудрялся  получить  в  остатках  желанный
деликатес. С какой степенной решимостью во взоре дебелая матрона,  вооружась
сервировочной вилкой, повергала ниц шеренгу ломтей жаркого и, если  передние
были маловаты, соколиным взором высматривала  для  семейства  самые  большие
куски. Унизанная перстнями рука щедро лила из соусник