у успокоению: вы - на какой-то час...
   - Софизмы...
   - А что на свете не софизмы? Возможно ли вообще быть серьезным? Если хоть
раз видел мир в полудреме... на грани сна и яви... на  этом  зыбком  рубеже,
видел с той, другой стороны, то, желая подступить  к  этому  миру  серьезно,
непременно испытываешь какое-то диковинное чувство. Ох уж эти философы,  они
так презирают софистов и, выискивая причины, даже поесть забывают...  А  мы,
счастливые софисты, мы хотим есть... всеми органами чувств ощущать мучнистую
мякоть золотистых бананов, красные клешни  омаров  из  ресторана  "Палас"  в
Сингапуре  и  бледно-желтые  ломтики  спелых  ананасов,  а  обезьяны  пускай
сбрасывают нам кокосовые орехи и сидят  вокруг,  словно  этакие  первобытные
зрители, словно призывая не думать о прошедшем... словно  предостерегая:  не
стоит слишком долго размышлять о метаморфозах... О божественный голод!  Ведь
иначе мы по сей день не слезли бы  с  деревьев...  Голод,  вечный  голод.  -
Лавалетт принялся ломать клешни омара,  не  желая  предоставить  это  никому
другому, а Гэм с увлечением чистила бананы и ананас.

   Лавалетт решил попробовать сесть в Малакке или Порт-Диксоне на пароход  и
добраться до какой-нибудь  суматранской  гавани.  До  побережья  было  рукой
подать, и вечером они взошли на борт каботажного суденышка. И капитан, и вся
команда были китайцы. Гэм и Лавалетт оказались здесь  единственными  белыми.
Капитан отвел им крохотную каюту, где стояло лишь несколько стульев и царила
удушливая жара. Цветные пассажиры расположились на  палубе.  Лавалетт  велел
тамилу достать из багажа два гамака и шагнул в палубную  толчею.  Пробираясь
среди этого столпотворения, он ненароком наступил на руку какому-то китайцу,
который злобно зашипел и встал, но вдруг  осекся  и  широко  раскрыл  глаза.
Лавалетт  сделал  вид,  будто  ничего  не  заметил,  и  прошел  дальше,  но,
подвешивая гамаки, пристально смотрел на этого человека.
   Устроив Гэм в утлом гамаке, он подозвал тамила. Поручил ему наблюдать  за
капитаном и немедля сообщить, если тот предпримет что-нибудь подозрительное.
Потом он тоже вытянулся в гамаке, но прежде снял револьвер с предохранителя.
   Луна  освещала  палубу  почти  как  днем.  Откуда-то  тянуло  неприятным,
сладковатым запахом - китайцы курили опиум. Ровно постукивали по дереву цепи
и тросы, машины торопливо и  одиноко  пыхтели  в  ночи.  Но  вот  словно  бы
мелькнула тень - косой луч света скользнул по согнутой спине.
   А минуту спустя появился тамил и сообщил, что капитан оживленно  беседует
с каким-то китайцем. Лавалетт приказал слуге  охранять  Гэм.  Еще  несколько
минут  -  и   неподалеку   послышались   тихие   шаги.   Капитан   с   двумя
сопровождающими. Прячась  в  тени  дымовых  труб,  они  старались  незаметно
подобраться к Лавалетту.
   Он подпустил их как можно ближе, а когда  они  вышли  из  тени  на  яркий
лунный свет, шепотом скомандовал:
   - Стой!.. Руки вверх...
   Застигнутые врасплох, все трое подняли руки.
   - Кто шевельнется, получит пулю... - сказал Лавалетт. -  Капитан,  быстро
ко мне... Чего тебе надо?
   Желтолицый  с  ухмылкой  залопотал   что-то   насчет   правительственного
объявления о розыске, о вознаграждении и показал  на  китайца,  который  его
опознал.
   - Как велико вознаграждение? - спросил Лавалетт.
   Капитан назвал значительную сумму.
   - Врешь, - сказал Лавалетт,  -  мне  эта  сумма  известна  точно.  Говори
правду. Или я потеряю терпение.
   Перепуганный китаец назвал половинную цифру.
   - Ты получишь ее от меня, но за это сделаешь остановку  в  часе  хода  от
Малакки и шлюпкой отвезешь меня на берег. Понял?
   - Да.
   - Твое счастье. А теперь оставьте меня в покое.
   Китайцы исчезли. Лавалетт с облегченным вздохом  покосился  на  Гэм.  Она
спала и ничего не слышала. Тогда он  отдал  револьвер  тамилу  и  велел  ему
смотреть в оба. Но ничего больше не произошло.

   На рассвете шлюпка ткнулась в береговой песок. Лавалетт  бросил  рулевому
деньги и дождался, чтобы на пароходе снова развели пары. Потом он  обернулся
к Гэм.
   - Трудностей оказалось больше, чем я рассчитывал, а главное,  все  крайне
неудобно. Если  китайцы  уже  оповещены,  из  гавани  не  выберешься.  Нужно
поскорее уехать  отсюда,  потому  что  китайцы  наверняка  захотят  получить
двойное вознаграждение и в Малакке незамедлительно предупредят англичан. А у
тех всегда под  рукой  солдаты-сикхи,  которые  могут  доставить  нам  массу
неприятностей. Придется идти через горы.
   Удалось нанять несколько носильщиков, повара и  двух  сингалов,  а  кроме
того, четырех китайских кули  для  переноски  багажа.  Тамил  сумел  достать
двухколесные повозки-гери,  и  скоро  маленький  обоз  отправился  навстречу
разгорающемуся утру.
   Поначалу дорогу окаймляли кофейные плантации.  Потом  начались  оловянные
копи, где китайцы в корзинах и мешках  таскали  из  карьера  намытый  реками
рудоносный песок, ссыпая его в  дощатые  желоба  с  водой.  Быстрое  течение
уносило песчинки и  землю.  Тут  же  рядом  в  маленьких  плавильных  печах,
работавших на древесном угле, выплавляли олово и формовали в длинные бруски.
В Куала-Лумпуре Лавалетт пополнил багаж.
   Затем караван направился в Куала-Кубу, а оттуда в  горы.  Переночевали  в
каком-то бунгало и рано  утром  начали  подъем.  Гэм  плотно  обмотала  ноги
бинтами, пропитанными специальным  составом,  чтобы  защититься  от  пиявок,
которые кишели  повсюду  -  на  кустах  и  на  земле  -  и  так  и  норовили
присосаться. Шел дождь, туман висел в кронах деревьев. Лавалетт шагал  рядом
с осликом Гэм и, заметив, что в руку ей жадно впилась  пиявка,  предупредил:
отрывать эту дрянь нельзя  -  останется  скверная  рана.  Он  прижег  пиявку
сигаретой, та скорчилась и отвалилась.
   - Надо было отправить вас в Сайгон, - сказал он.
   - Что-то вы уж очень сентиментальны. Видно, дело плохо.
   - Напротив. Я чувствую накал неведомой  опасности.  Стараюсь  перехитрить
подстерегающего противника, у которого на руках все козыри.  Этим  окупаются
любые усилия. Но у вас тут косвенный интерес, и потому вы более восприимчивы
к неудобствам нашего путешествия.
   - О нет, мне все это далеко не безразлично, - сказала Гэм,  скользнув  по
нему быстрым взглядом.

   К полудню движение  стало  особенно  утомительным.  Под  палящим  солнцем
каравану пришлось преодолеть вброд несколько речушек; Гэм погружалась в воду
до плеч. Лавалетт поддерживал ее  с  одной  стороны,  носильщик-сингал  -  с
другой. На берегу она смеясь встряхивалась и говорила, что солнце быстро  ее
высушит. Но Лавалетт в конце концов допек ее рассказами о болотной лихорадке
и малярии - она испугалась и  сняла  сырую  одежду.  Тамил  принес  стальной
чемодан   с   бельем,   и   Гэм   с    восторгом    насладилась    прелестью
противоположностей: в джунглях Юго-Восточной Азии она надевала мягкий  шелк,
пахнущий английскими духами.
   Переодевание взбодрило ее. Она выбралась из паланкина и,  весело  болтая,
пошла рядом с Лавалеттом.
   -  Удивительно  все-таки,  до  какой  степени  настроение  человека,  эта
сокровенная,  сплавленная  из  великого  множества  душевных  сил,   сложная
целостность, зависит от  внешних  обстоятельств.  Я  переодеваюсь,  чувствую
прикосновение сухого шелка, вдыхаю пряный запах белья - и радуюсь...
   - Одна из уловок жизни - связывать последние вещи  с  первыми,  соединять
самое  сокровенное  с  самым  поверхностным,  чтобы  поклонники  реальности,
геометры бытия, ретивые умельцы - ох какие ретивые! - покачали головой и  не
поверили в эту связь, они ведь думают, что так быть не может. Потому-то  они
и не находят ключа... и никогда не бывают властителями жизни, они всегда  ее
служители... одни вечно жалуются, другие бодры и деловиты,  третьи  спесивы,
как мелкие чиновники, но все они только служат. Бытие повинуется чутью, а не
логике. Самое смехотворное  на  свете  -  это  гордость  мелочных  торгашей,
которые свято верят,  что  владеют  логикой  и  умеют  мыслить.  У  них  это
именуется философией и  окружено  почетом.  Как  будто  озарения  отнюдь  не
главное, а выстроенная на них система - просто этакие перила,  чтобы  бюргер
перешел через мост без головокружения и... все равно ничего не понял.  Ведь,
хвала Будде, жизнь защищает себя от того, чтобы всякий понимал ее. Да и  что
значит - понимать, ведь можно лишь почувствовать. При этом  бывают  забавные
штуки, смешные путаницы - вот, скажем, на пути встречается дверь. Кто  хочет
идти дальше, должен ее открыть.  А  она  массивная,  тяжелая,  с  замками  и
засовами...  Чтобы  открыть  ее,  наш  мелочной  логик,  не   долго   думая,
вооружается самым тяжелым инструментом.  Дверь  не  поддается.  Сведущий  же
легонько толкает ее - и она распахивается. Однако  вообще-то  не  стоит  так
пространно рассуждать о жизни, любителей порассуждать и без того  хватает...
- Лавалетт засвистел, подражая лесному  голубю.  Гэм  прислушалась,  нет  ли
отклика.
   Она  понимала,  отчего  из  Лавалетта  нежданно-негаданно  выплескивалось
мальчишество,  отчего  порою  в  нем  что-то  резко  обрывалось  и  внезапно
оборачивалось детской наивностью,  -  у  всех  глубоких  вещей  двойственный
облик, только посредственность всегда одинакова.

   Через болотистые  рисовые  поля  караван  наконец  добрался  до  Меконга.
Деревенский староста повел их к бунгало. Но едва они туда  направились,  как
чей-то  молодой  голос  окликнул  их  по-английски.  Из  древесных  посадок,
размахивая широкополой соломенной шляпой, выскочил всадник:
   - Европейцы... Как я рад!.. Вы должны остановиться у меня...
   Он осадил коня, представился: Скраймор, - предложил  им  гостить  у  него
сколь угодно долго и сразу же направил караван к своему дому. На его зов  во
двор высыпали япон-ские служанки,  отвели  вновь  прибывших  в  баню.  Потом
Скраймор  показал  им  свои  владения.  На  каучуковых  плантациях  как  раз
откачивали сок. Зубчатые надрезы белели на коре, точно рентгеновские скелеты
деревьев.   Малайки   тащили   оловянные   бидоны   с   млечным   соком    к
машинам-коагуляторам. Одна из женщин сверкнула взглядом на Лавалетта.
   - Какая гибкая, - сказал он Скраймору.
   Желая угодить гостю, тот подозвал малайку, велел явиться вечером в дом  и
приготовить сямисен: она будет музицировать.  Женщина  энергично  кивнула  и
поспешила прочь, да так быстро, что ей пришлось приподнять саронг.
   - Она сейчас помогает собирать каучук, - сказал Скраймор, - а  вообще  ее
место в доме.
   Чуть в стороне была оранжерея, где Скраймор устроил террариум.  Когда  он
открыл дверь, навстречу пахнуло тяжелой духотой. За толстыми стеклами висели
на  ветвях  клубки  рептилий,  грелись  на  солнце.  Медленно  и  прямо-таки
сладострастно-непристойно   поднимались   узкие   головки   с   шевелящимися
раздвоенными язычками, с глазами без век, тянули  за  собой  извивы  тела  -
непостижимое зрелище. Гэм вдруг  поняла,  отчего  оно  столь  непостижимо  и
жутко: у змей нет ни лап, ни ног.  Вопреки  всем  человеческим  законам  эти
безногие тела передвигались с ужасающим проворством, лишь  слегка  цеплялись
концом хвоста за дерево и, словно в насмешку над всеми  законами  тяготения,
умудрялись при столь малой опоре перекинуться  мостом  между  деревьями.  То
была квинтэссенция  жизни  в  самой  ее  отвратительной  форме.  Чудовищными
кольцами петляла среди листвы  анаконда;  боа  как  бы  вытекали  из  чащобы
корней; неподвижно висел на  суке  питон;  удавы,  прекрасные  как  Люцифер,
обвивали стволы.
   Лавалетт обратил внимание Гэм на тонкую, не толще сантиметра,  черноватую
веревку, валявшуюся  на  полу  возле  стекла.  Неожиданно  веревка  медленно
зашевелилась.
   - Кобра капелла, - сказал Скраймор, - наиболее опасная из всех. Ее укус -
это верная смерть.
   Змея ползла. Лавалетт щелкнул пальцами по стеклу - она взметнулась  вверх
и ударила. Коричневая рука с силой  отшвырнула  руку  Лавалетта  в  сторону;
подбежавшая малайка в ужасе смотрела на него.
   - Вы же умрете, господин...
   Скраймор улыбнулся.
   - Суеверие местных жителей - кобра священна.

   Когда они вернулись в дом, женщина-полукровка  -  наполовину  китаянка  -
накрывала на стол. Увидев их, она хотела было уйти, но Лавалетт задержал ее.
   - Пусть ваша подруга пообедает с нами, - сказал он Скраймору.
   - Она к этому не привыкла, - ответил тот.
   В деревне свирепствовала малярия, и Скраймор, который  был  здесь  вместо
врача, щедро раздавал больным свои  запасы  хинина  и  других  лекарств.  Он
рассказал, что как раз китайцы наименее выносливы. После первого же приступа
лихорадки они лежат пластом и фаталистически готовятся к смерти.
   После еды китаянка подала чай и виски. Скраймор пил с жадностью. Он давно
не видел белых женщин и теперь был  весь  во  власти  сладкой  горячки.  Гэм
воспользовалась передышкой, чтобы произвести смотр своим стальным кофрам,  и
надела  платье,  которое  произвело  бы  фурор   и   в   Сен-Жермен.   После
утомительного дня ее охватила приятная  истома,  которая  придавала  всякому
движению безмятежное очарование  спокойной  раскованности.  Кожа  ее  тускло
светилась, точно зрелый персик.  Рука  была  унизана  браслетами,  пальцы  -
перстнями, а в левом ухе колыхались длинные подвески.

   Потом Скраймор оказался наедине с Гэм. Когда он брался за стакан,  пальцы
заметно дрожали. Китаянка принесла мелко нарезанный табак и фрукты, печально
посмотрела на него и пошла к выходу.  Гэм  остановила  ее,  задала  какой-то
вопрос. Она ответила слабым птичьим голосом  и  поспешила  прочь,  едва  Гэм
выпустила ее руку. Скраймор начал рассказывать об охоте на тигра, но  тотчас
осекся, уставился в пространство.
   - Уже четыре года я живу здесь. Привык. Думал остаться  навсегда.  Особой
привязанности к родной  стране  я  и  раньше  не  питал.  Люцеки  -  женщина
покорная, преданная. И тихая. Я люблю тишину и покой. А теперь явились вы, и
с вами Европа. Европа вновь пришла в мой дом  и  разом  перечеркнула  четыре
года здешней жизни и десятилетие опыта. Пока вы здесь, ничего страшного нет.
Но ведь все это останется и после вашего отъезда. В пустом доме.  Вот  тогда
будет тяжко.
   - Мне очень хочется сказать вам доброе слово, но ничего утешительного  на
ум не приходит. Разве что вот это: рано или поздно буря все равно грянула бы
- бунт наследия в вашей крови. Каждый человек  однажды  вспоминает  о  своих
корнях. И наверное, лучше сейчас, чем спустя годы.
   Он поднял голову.
   - Тропики воспитывают привычку к быстрым действиям. Останьтесь со мной, я
продам плантации на Пинанге1, и мы уедем в Европу.
   - А как же?..
   - Я поговорю с ним. Он поймет.  Должен  понять.  Он  вас  не  любит...  я
вижу...
   - Мне лестно, потому что предложение ваше  такое...  безрассудное.  Но  и
только. Как же для вас все просто. Надо запомнить: одиночество  опрощает.  -
Гэм подняла унизанную браслетами руку. - Если бы вы только знали, чт?о здесь
поставлено на карту и жаждет решения...

   Малайка негромко пела под аккомпанемент высоких, тонких звуков  сямисена.
Мелодия звенела мучительной тоской, навевала грусть. Скраймор жестом оборвал
песню и приказал малайке станцевать. Она лукаво  взглянула  на  Лавалетта  и
сняла батиковую кофточку. Грудь была очень красивая - полная, но  крепкая  и
благородной формы.
   Китаянка  глаз  не  сводила  с  Гэм.  Когда  Скраймор  окликнул  ее,  она
вздрогнула от испуга - так глубоко задумалась.  Гэм  очень  притягивала  эта
женщина; она угадывала причину ее печали и  хотела  поговорить  с  нею.  Как
странно - мужчина-европеец при первой же встрече со своей расой одним  махом
отбросил все, а эта полуевропейка целиком подпала под власть другой,  чуждой
по крови расы.
   Немногим позже Скраймор, Лавалетт и Гэм сидели  на  террасе,  наслаждаясь
прохладой. В пышных кронах деревьев шелестел легкий ветерок. Крики зверей во
мраке звучали совсем  не  так,  как  днем.  Мимо  дома  медленно,  покачивая
бедрами, прошла в сад малайка.
   И вдруг - возбужденные голоса,  торопливые  шаги.  Двое  китайцев  громко
звали Скраймора:  у  владельца  игорного  дома  приступ  лихорадки.  Радуясь
возможности прорвать заколдованный круг, Скраймор извинился и ушел в дом  за
медицинскими принадлежностями.

   Гэм и Лавалетт остались на террасе одни.
   - Вы сегодня очень красивы. - Лавалетт коснулся губами ее запястья.
   Она не ответила, провожая взглядом тень птицы, что кружила возле террасы.
Лавалетт  стоял,  склонившись  к  ней.  Рукой  он  легонько   приподнял   ее
подбородок, так что  ей  волей-неволей  пришлось  посмотреть  на  него.  Она
откинула голову на спинку кресла и сидела  расслабившись,  положив  руки  на
подлокотники и отдавшись взгляду склоненного  над  нею  мужчины,  за  спиной
которого опускался вечер.
   Оба молчали. Лавалетт попытался поднять Гэм из кресла и унести наверх, но
она воспротивилась, не отводя от него глаз. Он тотчас отпустил ее и вышел  в
парк. Немного погодя вернулся и застал Гэм в той же позе. Хотел взять ее  за
руку. Она не позволила.
   - Вы требуете объяснения, - сказала она, - и по праву. Но прошу  вас,  не
заставляйте меня...
   - Когда я вообще требовал объяснений? - с иронией проговорил Лавалетт.  -
Вдобавок такое требование уже наполовину оправдывало бы ваши поступки.  А  я
очень и очень далек от этого.
   - Похоже, ваше упорство преследует некую цель...
   - Всего-навсего эфемерную...
   - Но все-таки цель...
   - Нет. Каприз, в котором мне бы не хотелось себе отказать.
   - Эту ночь я предпочитаю провести одна.
   - Похоже, ваше упорство преследует некую цель.
   - О нет. Каприз, в котором мне бы не хотелось себе отказать.
   - Простите, но я нетерпелив и прерву  эти  повторы.  Я  сказал  вам,  что
сегодня  вы  очень  красивы.  Очень  желанны.  И  вы  знаете,  что   сегодня
переживания  последних  недель  очистились  в  моей  крови  до  возвышенного
чувства, которое жаждет удовлетворения. Подавить его - значит опрокинуть мои
жизненные правила. А подавить его ради каприза  означало  бы...  наверное...
что я связан. Кто выдержит такое...
   Гэм не пошевелилась в своем кресле. Ночь раскинулась над лесами, мягкая и
свободная. Горизонт дрожал, как  натянутая  струна.  Тишина  кругом.  Словно
ожидание. Передышка. А что там, за нею? Хрустнул песок. Малайка опять прошла
мимо дома, покачивая круглыми нежными  бедрами,  которые  двигались  в  такт
походке под тугим златотканым саронгом.
   - Вы знаете, сегодня мне нужна женщина. Просто женщина, и вот  этого  вы,
вероятно, не знаете. Всего наилучшего!..
   Лавалетт спустился с террасы, быстро обернулся  -  Гэм  была  по-прежнему
неподвижна, - махнул рукой и пошел следом  за  малайкой,  которая  поджидала
его.

   Гэм подалась вперед, взволнованная, напряженная. Потом тихонько  хлопнула
в ладоши.  Вошла  китаянка,  спросила,  что  ей  угодно.  Гэм  уговорила  ее
остаться. Женщина послушно присела на циновку и стала отвечать на расспросы.
Гэм заметила, что волосы у китаянки уложены почти так же, как у  нее  самой,
ее сердце сжалось,  она  схватила  китаянку  за  руку  и  в  порыве  благого
сострадания стала уверять, что все будет по-прежнему, что Скраймор любит  ее
и не расстанется с нею. Китаянка уткнулась ей в колени и заговорила на своем
языке, словно умоляя о чем-то. Но вскоре умолкла на полуслове,  а  потом  на
ломаном английском попросила Гэм открыть ей приворотное заклинание.  Малайка
давеча  сказала,  что  она  владеет  таким  заклинанием.   Гэм   попробовала
объяснить. Но китаянка  помотала  головой  и  повторила  свою  просьбу.  Гэм
поняла, что объяснять бесполезно. Лучше  оставить  все  как  есть  -  пускай
верит. Она сняла один из браслетов и протянула китаянке.  Сверкнув  глазами,
та схватила его и спрятала на груди.
   Скраймор вернулся от больного, о чем-то спросил китаянку  и  отослал  ее.
Она быстро пошла прочь, прижимая к груди талисман.
   -