ее осуществления. Но кто лишь праздно держит этот рычаг, однажды от  него  и
погибнет. Опасно лишь незнаемое; ибо оно чуждо и ни с чем не связано.
   - Поэтому мы так любим все чуждое?
   - Мы любим его до тех пор,  пока  не  узнаем,  а  тогда  в  нем  уже  нет
опасности. Оно становится нашим и более  не  жаждет  нас  одолеть.  Познание
означает освобождение.
   - Познание - какое слово! Как это возможно?
   - Не мыслями, мысль  неуклюже,  ощупью  блуждает  во  тьме  и  гаснет  на
поверхности... Кровью. Любовь - вот самое  острое  познание.  Она  стремится
завоевать себе другого. И завоевывает, проникая в него. Она  -  перетекание,
перелив через край, пока не наполнятся водоемы другого. А наполнятся они уже
не его водами.
   - Тогда она - порабощение и разрушение...
   Лама усмехнулся.
   - У людей Запада такая путаница в этих вещах. Под их белыми  лбами  живет
беспокойство, этот гладкий зверек, который они зовут мышлением.  Они  всегда
берут его с собой и задают вопросы. Все люди  Запада  задают  слишком  много
вопросов, они слишком мало молчат и не  умеют  ждать.  Ожидающий  и  готовый
увидит свершение. Оно как цикада. Многие слышат его, но мало кто видит.  Оно
бежит шума. Только когда человек станет как земля, как гора, и плод, и лоза,
оно является взору. Ива сильнее дуба. Она не ломается  в  бурю,  потому  что
покоряется ей. Устанавливающий закон должен  знать,  что  устанавливает  его
лишь в этом времени, иначе запутается в нем и  иссохнет.  Деревья  растут  и
умирают,  даже  скалы   выветриваются.   Нет   ничего   постоянного,   кроме
переменчивости.
   -  Переменчивость.  -  Гэм  оперлась  на  край  низкого  парапета.   Лицо
настоятеля было едва различимо во  мраке.  Суровый  стоял  он  перед  нею  в
беспредельности вечера. Рукава его одеяния пузырились на ветру.
   Он опять усмехнулся.
   - Иногда у меня гостит один человек с Запада. Он прожил несколько  лет  в
священном городе Урге и беседовал с Живым Буддой, который там правит. Говоря
о законах любви, он открыл  мне  вот  какую  тайну.  Магнит  ищет  железо  и
притягивает его, так же как железо  магнит.  Но  вскоре  магнит  пропитывает
железо своей силой, и мало-помалу оно становится полной его собственностью и
превращается в магнит. Тогда магнит отталкивает его. И ищет другое железо.
   Гэм  опустила  глаза.  Она  думала  о  Клерфейте,  чьей   судьбой   стала
закованность. Он не сумел вновь освободиться. Она это почувствовала  и  ушла
от него. Лама сказал, что у всего есть время расти и время умирать? Но разве
нет воли сильнее этого? Преодолевающей  и  победоносной?  Она  взглянула  на
Кинсли. Он стоял целиком в тени. Что же между ними такое?
   Настоятель продолжал:
   - Несколько дней назад этот европеец со своим  слугой-тамилом  побывал  у
меня; у юноши на виске была рана, которая никак  не  затягивалась.  Европеец
просил для него целебные травы и индийский бальзам. И мы опять  говорили  об
этих вещах. Он полагал, что знание о  них  почти  угасло,  поскольку  мораль
западных стран ими пренебрегает, и сказал, что лишь немногим женщинам ведомы
печаль и несовершенство любви. Они -  опора  судьбы.  В  них  сознание  вида
бьется сильнее, и такие процессы совершаются в них с большей ясностью. В тех
книгах, - он указал  на  печатные  томики,  -  кое-где  упоминается  о  них.
Аспасия, Фрина... Лаис. Он сказал, что эти женщины больше подвластны  тайным
токам и связаны собственным законом. Они  не  способны  покоиться  в  другом
человеке, им всегда необходимо одолеть его. И с улыбкой добавил, что  тут-то
и виден характер противника. Эти женщины - как шары, они катятся куда хотят,
ну разве только наткнутся на препятствие, ненадолго. И это - дни их счастья.
   Гэм молчала. Так много стремилось вылиться в слова. Но когда она пыталась
это осмыслить, все тотчас ускользало. И она сдалась, потому что знала: это в
ней, и слов не нужно.
   Настоятель проводил их до  дверей  храма.  Все  вокруг  тонуло  во  тьме.
Шелестели  сады.  Золотые  шары  звезд  стояли  в  вышине.  Подойдя  к  Гэм,
настоятель сказал:
   - Тот, кто без женщин живет в мудрости, способен провидеть грядущее. И  я
вижу, что ваши руки еще раз коснутся плит этого храма.  Тогда  я  скажу  вам
больше.

   На обратном  пути  Гэм  оставалась  задумчива.  И  с  Кинсли  попрощалась
односложно.
   Распуская волосы, она вдруг вспомнила  степь  и,  оставив  свое  занятие,
прошла к Кинсли. Он сидел у окна и с такой отрешенностью смотрел наружу, что
не услышал, как она вошла. Голова его поникла, глаза  потерянно  и  серьезно
смотрели в пространство, словно он думал о чем-то тягостном. Гэм замерла и с
загадочным выражением долго глядела на него. Сердце ее громко  стучало,  она
чувствовала приближение чего-то безымянного, в котором брезжило расставание,
оно надвигалось помимо воли и бросало тень  впереди  себя.  Никогда  она  не
любила Кинсли так сильно,  как  сейчас,  в  этом  приливе  страха,  любви  и
доброты, который, нахлынув, завладел ею и заставил верить, что  она  никогда
не сможет оставить этого человека, и все же был  не  чем  иным,  как  первым
знаком грядущего расставания. Со слезами на глазах Гэм  подошла  к  одинокой
фигуре, снова и снова повторяя молчаливому мужчине безмолвные  слова  своего
сердца.
   Волны шумно плескали в борта яхты. Гэм проснулась, ощупью поискала лампу.
Звуки стали громче. Она вскочила,  прислушалась.  Cквозь  плеск  воды  глухо
донеслись крики, потом торопливые шаги на палубе.  Она  открыла  дверь.  Ухо
резанул голос - металлический, гибкий, звучный.  Гэм  остановилась,  опустив
голову, сраженная воспоминанием. В висках вдруг застучала кровь,  перекрывая
плеск волн. Она бессильно прислонилась к стене и услышала, как Кинсли что-то
ответил, потом раздался  топот  бегущих  ног,  чуть  позже  что-то  негромко
лязгнуло, звякнуло. И все стихло.
   Гэм прошла дальше по коридору. В  каюте  Кинсли  горел  свет.  За  дверью
слышался разговор. И она поспешила обратно в каюту, схоронилась в глуши сна.

   В иллюминатор вливался аромат соленой прохлады, корицы и цветов.  Молодой
матрос сидел на корме, напевая душещипательную песню. Кинсли рассказал  Гэм,
что ночью у него был гость, друг, которого она тоже знает, -  Лавалетт.  Ему
нужно было срочно отплыть в Гонконг, а вечером в клубе  он  случайно  узнал,
что в порту стоит яхта Кинсли.  Поскольку  у  его  слуги-тамила  была  очень
болезненная рана, Лавалетт не хотел брать юношу с собой и  решил  попросить,
чтобы Кинсли поместил раненого на несколько дней у себя и присмотрел за ним,
пока он, Лавалетт, не вернется. До исхода ночи Лавалетт уехал.
   Слуга оказался  хрупким  тамильским  юношей  с  оливковым,  на  удивление
светлым лицом и узкими руками. На лбу у него  была  неглубокая,  но  широкая
рана, доходившая до виска. Слабым  голосом  он  ответил  на  вопросы  Гэм  и
показал ей шкатулку с индийским бальзамом,  который  нужно  было  втирать  в
спину. Этот бальзам дал его господину кандийский лама.  И  господин  сказал,
что от этого он выздоровеет.
   - Ты веришь, что это поможет?

   На крикетной площадке в Коломбо Гэм  представили  некоего  креола.  Лунки
ногтей у него были темные; на пальце мерцал крупный  опал.  Гэм  показалось,
что она где-то видела этого человека.
   В обед какой-то бабу1 принес в клуб весть, что приехал  цирк,  и  вечером
все решили пойти на представление.
   Индийцы густой толпой  осаждали  шатер,  пытаясь  правдами  и  неправдами
пролезть внутрь. Служители беспощадно извлекали их из-под брезента и палками
гнали прочь.
   По длительности программа была западная. Местное население  принимало  во
всем живейшее участие и в паузах шумно обсуждало  увиденное.  Когда  дряхлый
лев неожиданно зарычал и сделал несколько шагов к барьеру манежа, в передних
рядах возникла паника; лишь какой-то старик остался на своем месте, одинокий
и спокойный. Лев оперся лапами на  барьер,  глядя  в  орущую  толпу.  Потом,
недовольно ворча, позволил себя отогнать.
   Народ еще не успел угомониться, как снова  поднялся  шум,  уже  в  другом
месте. Во время паники в электропроводке случилось  короткое  замыкание.  От
искры воспламенился  клочок  парусины,  который  упал  в  кучку  сена.  Сено
вспыхнуло  как  трут,  и  огонь  перекинулся  на  бухту  смоленых   канатов.
Униформисты пытались циновками сбить пламя, но в результате  только  раздули
пожар. Горящие клочья так и летели  во  все  стороны.  Уже  занялся  брезент
шатра, задымились скамейки.
   Индийцы  с  воплями  кинулись  к  выходу.  Возле  узкой  дверцы  возникла
сумасшедшая давка. Пожар меж тем набирал силу, все  тонуло  в  густом  дыму.
Потом разом погасли все лампы - перегорел главный провод.  Народ  совершенно
обезумел. С истошными криками люди бросались в бурлящую толпу. Руки тянулись
вверх, цеплялись за волосы соседей, впивались в загривки.  С  верхних  рядов
индийцы прыгали прямо в  толчею,  пытались  пробежать  по  головам,  секунду
пошатывались  над  людским  водоворотом,  потом  их  утаскивали   вглубь   и
растаптывали.
   Громко  зарычали  львы;  их  тревожный  рык  и  фырканье   еще   умножили
неразбериху в потемках, освещенных  только  огнем  пожара.  Ложи  европейцев
располагались довольно далеко от входа. Кто-то из англичан крикнул, что надо
сохранять спокойствие и оставаться  на  местах,  пожар  не  опасен,  гораздо
страшнее давка.
   От едкого дыма Гэм ощутила дурноту, голова закружилась. В этот миг  языки
пламени неожиданно взметнулись высоко вверх и побежали по  наклонной  стенке
шатра;  деревянные   опоры   рухнули.   Во   всеобщем   столпотворении   Гэм
почувствовала, как ее подхватили на руки и понесли прочь. Креол донес ее  до
другой стенки, ножом распорол брезент, умудрился раздвинуть  трубы  каркаса,
протиснулся вместе с Гэм наружу и потащил ее  через  площадь  к  улице,  где
оставил свой автомобиль. От дыма и свежего воздуха Гэм потеряла  сознание  и
безвольно лежала на сиденье.
   Очнувшись через несколько минут, она увидела,  что  машина  едет  вон  из
города, а не в порт. Гэм хотела спросить, встать... но потом  откинулась  на
подушки... она испытывала то же чувство, что и совсем недавно, среди пожара,
когда ощутила мужскую руку... какая-то сила завладела ею и увлекала прочь...
она не стала сопротивляться.
   Креол обернулся. Щелки его глаз совсем сузились, когда  он  заметил,  что
Гэм очнулась. Она устало откинула голову назад и  смотрела  на  него.  Креол
ничего не сказал, но по наклону  его  головы  Гэм  видела,  что  он  за  ней
наблюдает.
   Фары автомобиля вырвали из темноты парк. Слуги высыпали на крыльцо. Креол
прикрикнул, и они тотчас разбежались, а он повел  Гэм  в  дом.  Распахнулась
дверь в какую-то комнату. Гэм обратила внимание, что дверь там  всего  одна.
Перехватив ее взгляд, креол усмехнулся. Гэм стояла у стола - даже  сесть  не
было сил. Креол легонько покачал головой и сказал:
   - Желаю вам приятных снов... А завтра прошу  вас  быть  хозяйкой  в  этом
доме. Все, что вы пожелаете, будет исполнено... У меня, к сожалению, дела  в
Коломбо.
   Гэм встрепенулась.
   - В Коломбо?
   Он не двигался, наблюдая за ее реакцией. Но она тотчас взяла себя в  руки
и лишь слегка наклонила голову. Он ушел.  Тогда  она  бросилась  к  двери  и
поспешно заперла ее на задвижку.

   Несколько раз постучали. Гэм не отозвалась. Когда же она  открыла  дверь,
на  пороге  с  испуганным  видом  стояла  горбунья-служанка.  Помолчав,  она
спросила, не принести ли Гэм что-нибудь. Гэм присмотрелась к ней.  Большущий
горб, но руки и глаза очень красивые.
   Вместе с горбуньей Гэм вышла в парк. Перед домом  было  две  оранжереи  с
орхидеями и аквариумами.  Плоские  рыбы  с  радужными  плавниками  и  косыми
глазами шныряли в воде. На дне копались луны-рыбы, сомы лежали, зарывшись  в
ил, только  усы  шевелились.  Винно-красные  цихлиды,  спасаясь  от  круглых
иглобрюхих рыб, увлекали за собой пестрых улиток.  Почти  невидимые,  стояли
средь водных  растений  прозрачные,  как  стекло,  ланцетники.  Только  нити
кишечника  да  пузырь  желудка  пульсировали  чуть  более  темной  окраской.
Бирюзовые хищники выглядывали из зарослей  саггитарии,  макроподы  аккуратно
строили из пены свое гнездо.
   Направляясь вместе с горбуньей к дому, Гэм  очутилась  в  зарослях  канн,
прямо-таки сладострастно красивых и необычайных по форме.  Рядом  росли  еще
какие-то цветы, с лепестками, похожими на бледное мясо, а  в  этих  порочных
уродливых выростах нежданно-негаданно открывался сумрачный провал, где среди
ворсистых складок  мучились  пойманные  насекомые.  По  соседству  виднелись
серьезные белые цветы с крестовидными чашечками, названные в честь  страстей
Господних - страстоцветами.

   Точно бледные ангелы, по дому порой,  не  глядя  по  сторонам,  проходили
мальчики с накрашенными губами. Ступали они  неслышно.  Это  были  метисы  с
примесью  индейской  крови,  исполненные  болезненным   очарованием   людей,
отмеченных смертью. В одной из комнат  какая-то  дебелая  особа  расчесывала
волосы, гривой спадавшие на мясистые плечи.  Она  чуть  повернула  голову  к
пришелице,  искоса  взглянула  на  нее  и  облизала  губы.  Что-то  безмерно
вульгарное было в этом заурядном  татарском  лице.  Руки  вялые,  мягкие,  с
толстыми жгутами вен, словно бы изведавшие все пороки мира...
   Гэм хотелось выйти за ворота парка. Но она чувствовала, что ее держат  за
локоть, и видела обок лицо горбуньи, искаженное безумным страхом.
   - Ты должна остаться, - прошептали серые губы.
   Гэм сама не знала, почему осталась. Не думая  ни  о  чем,  она  повернула
обратно. После обеда играла с ангорскими кошками и слушала сказки  горбуньи,
в которых речь неизменно шла о любви, а конец всегда был  счастливый.  Время
от  времени  мимо  проходила  шлюха,  на  миг  останавливалась  перед   Гэм,
разглядывала ее и шла дальше.
   На подоконнике сидела ручная обезьянка, ее пальцы были унизаны  кольцами;
когда горбунья что-то шепнула Гэм, обезьянка медленно  обернулась.  Горбунья
тотчас умолкла и побелела, как мел. А когда обезьянка убралась  из  комнаты,
она сказала, что  этой  зверюшки  тут  все  побаиваются;  вульгарная  особа,
которая давеча прошла по комнате, уверена, что она обо всем доносит хозяину.
И когда обезьянка опять сунулась было в комнату, Гэм прогнала  ее,  забросав
книгами и подушками.
   Креол пробыл в отлучке целый день.  Гэм  посмеивалась  над  этой  наивной
уловкой. Слоняясь по дому, она  имела  возможность  оценить  его  вкус.  Все
комнаты увешаны коврами. Марокканские паласы и персидские  храмовые  дорожки
висели рядом с истертыми турецкими и арабскими коврами редкостных  узоров  и
изумительной работы.

   Пронзительный крик острым клинком вторгся в сновидения Гэм. Она  вскочила
в постели, а потом сидела,  дрожа  и  слушая  бешеный  стук  крови  в  ушах;
мало-помалу она успокоилась, внушив себе,  что  это  был  страшный  сон.  Но
внезапно крик повторился, громче, выше, исступленнее, точно был исторгнут  в
ужасной, смертельной опасности. Гэм бросилась к двери,  застучала,  не  смея
открыть, застучала кулаками, закричала - и вдруг услышала  шелестящий  шепот
горбуньи;  тотчас  отворила,  засыпала   служанку   бессвязными   вопросами,
затормошила за плечи. Наконец та поняла.
   - Это Мэри, у нее опять припадок.
   Горбунья еще больше скрючилась, сунула руку за пазуху, вытащила  гремящие
четки и начала перебирать их, шепча что-то  в  покорном  страхе.  Неожиданно
хлопнула дверь - в синей  ночной  рубахе  мимо  промчался  креол,  метнул  в
комнату злобный взгляд и взбежал вверх  по  лестнице.  Когда  там  открылась
дверь, крик, как бы разбухая, волной ужаса  прокатился  по  дому,  и  тотчас
опять стал глуше, потому что дверь закрылась, затем донеслись шлепки, удары,
целый град ударов, жалобное хныканье, слабеющее, замирающее, вздох,  долгий,
протяжный, исполненный мучительного наслаждения, глубокий и  жуткий,  -  все
исчезло перед этим стоном, который взломал стены, и поднялась  ночь,  черное
видение...
   Горбунья умолкла. Визгливо захохотала на лестничной  площадке  вульгарная
особа, изобразила непристойный жест, потом вдруг  резко  обмякла  и,  втянув
голову в плечи, как побитая собака, поплелась к себе. Мимо тихо прошел  один
из мальчиков, держа в руках канделябр, который тускло озарял его  склоненное
лицо.

   На другой день креол явился к Гэм, рассчитывая взять  ее  и  полагая  это
совершенно естественным. Она, словно и не заметив его, смотрела  в  окно,  в
стеклах которого, будто надетое на вертел, трепетало солнце. Креол ушел ни с
чем, но без обиды.
   Когда же он явился снова, Гэм была другая.  Она  играла  с  ним,  на  миг
отрешенно касалась ладонью его плеча, чуть  потягивалась  от  его  слов.  Он
сразу  это  почувствовал  и  энергично  пошел  на   приступ   во   всеоружии
ослепительного  обольщения.  Она  слегка  отступила,  не  показывая   своего
превосходства, и задумчиво, с некоторым удивлением смотрела  в  пространство
перед собой. Он решил, что слишком поторопился, исподволь начал новую атаку,
взял ее в кольцо,  словами  сковал  ее  руки,  обнес  ее  этакой  стеной  из
нескольких точно рассчитанных фраз, добавил толику  настроения,  повел,  уже
уступающую, дальше, стал увереннее, рискнул сделать еще  шаг,  почувствовал,
как она послушно следует за ним, вообразил, что поймал ее,  ринулся  вперед,
вдруг заметил, что она  ускользнула,  и  уже  не  мог  сдержаться,  заревел,
зарычал, покоряясь, выплеснул ярость под  восхитительно  озадаченным  взором
Гэм, судорожно изобразил напыщенную  улыбку  -  "Великолепно,  мадам!"  -  и
хлопнул дверью.

   Тем не менее он вернулся.
   - У вас такие красивые ковры, - непринужденно заметила Гэм.
   - Это моя страсть.
   - Вот как, страсть...
   Креол прикусил губу.
   - Единственная... - Не получив ответа, он сделал паузу. - Больше всего  я
люблю этот зеленый молитвенный коврик. Один мастер из  Басры  ткал  его  всю
жизнь. Воткал ее в этот ковер, ведь, пока он работал, жена обманывала его  с
европейцем. Когда работа была закончена, европеец умер от неведомой болезни.
А жену ковровщика нашли в колодце. Однако ж  ковер  и  сейчас  еще  обладает
необычайными силами... Впрочем, давайте поговорим о другом...
   Он придвинул кресло и  начал  переговоры.  Видеть  мир  интересно  только
тогда, когда можно разглядывать его со многих сторон. И она для него -  одна
из этих сторон, еще неизведанная, новая; он уверен, что и для нее все  точно
так же...
   - Вы теперь ждете, что я парирую, - быстро  перебила  Гэм.  -  Отчего  вы
фехтуете по старинке? Не будем вилять! Не отрицаю: для меня тоже...
   Он насторожился, ища в ее словах каверзу. Чтобы  не  угодить  в  ловушку,
встал, согласно кивнул, точно успешно завершил сделку о покупке зерна, и  на
прощание как бы невзначай обронил:
   - Ну что ж... давайте вскоре и начнем...
   Направляясь к двери, он ждал ответа; но молчание за спиной было для  него
опаснее любых слов. У порога он волей-неволей обернулся.  Молча  смерил  Гэм
взглядом. Она ожидала этого и, когда он  уже  отворял  дверь,  непринужденно
бросила:
   - Стало быть, завтра вы отвезете меня обратно.
   Креол вновь резко обернулся, но, увидев насмешку в ее глазах, тотчас взял
себя в руки.
   - Вам по душе странные начала... хотя я вас понимаю.
   Однако наутро он никуда ее не повез, только прислал голубые орхидеи. А  в
полдень сделал попытку уговорить ее остаться. Она удивилась:
   - Почему же?..
   Он ушел от ответа. Но Гэм упрямо твердила:
   - Не упирайтесь, друг мой. Это не  ваш  стиль.  Два  дня  назад  вы  были
самовластны, как этакий паша, теперь торгуетесь, как  на  базаре.  Не  будем
тянуть время, нынче вечером мы едем в Коломбо.
   Креол как-то неопределенно шевельнул рукой и не ответил.
   - Вы избегаете назвать причины. Почему? - продолжала  Гэм.  -  Напускаете
столько туману, что выглядите чуть ли не банально.
   На миг он задумался и решил схитрит