ть
вместе, должны стать одним существом... Я хотел слиться с нею,  войти  в  ее
кровь и плоть - и не мог. И, совершенно обезумев, я начал душить ее. У  меня
и в мыслях ничего такого не было, я  увидел  свои  руки,  только  когда  она
выгнулась дугой и распахнула глаза. Тогда я понял, что вот-вот задушу ее, но
не мог разжать пальцы. Трепещущее, судорожно дергающееся тело привело меня в
такое возбуждение, что я  не  заметил,  как  она  перестала  сопротивляться.
Опомнился я, только когда она была уже мертва. Пришлось бежать,  и  я  сумел
скрыться. Но память о случившемся не оставляла меня. Никогда я не  испытывал
таких сильных эмоций. Я знал, что сделаю это снова. Но я  не  хотел  убивать
невинных людей. Может, и не жалко потасканной шлюхи, она ведь  была  старая,
просто я сразу не заметил... и все же так я не хотел. В конце  концов  после
многих переездов я очутился здесь и получил это  место,  мой  предшественник
как раз скончался. Должность честная, оплачивается государством. Все хорошо,
все в порядке. Я теперь спокоен, потому что имею то, что мне нужно...
   Он кивнул, глядя на свои руки. Потом чуть более оживленно сказал:
   - Пираты  всегда  равнодушны  к  смерти,  если  это  китайцы.  Но  иногда
попадаются полурусские и метисы. Эти вначале идут за мной спокойно. Но когда
первый сражен, второй начинает отбиваться и, как тигр, в  страхе  рвется  из
оков. Тогда нужно его усмирить, обломать ему бока, чтобы  угомонился.  Такие
минуты - это больше чем убийство. Под руками бьется жизнь, хочет убежать,  а
я держу ее за горло, чувствую, и сила  на  моей  стороне,  я  властвую  этой
жизнью и не дам ей уйти.
   Он говорил оживленно и взволнованно. Потом усмехнулся и добавил:
   - Двадцать седьмого июля их было ни много ни мало сорок один человек, вся
команда пиратской джонки. Голова капитана куснула меня  за  палец,  когда  я
совал ее в кувшин. Он страшно кричал, а  когда  его  связали,  заблевал  все
вокруг.
   - Вы говорили, - обронила в темноте  Гэм,  -  что  та  женщина  была  вам
небезразлична...
   - Да, - ответил Минкетон, - иначе так не получилось бы.

   В комнате стало тихо. Вечер стоял между тремя людьми, каждый  из  которых
думал о своем. За дверью послышался шум. Шаркающие шаги, потом легкий  топот
босых ног. Сежур вышел в коридор узнать, в чем дело.
   Гэм поднялась. На душе было как-то странно. Услышанное клокотало  внутри,
словно ручей раскаленной лавы. Перед глазами  вдруг  замелькали  полузабытые
образы - тот давний час у смертного одра Пуришкова. И она опять  в  смятении
почувствовала: какие-то немыслимо древние, тайные узы связывали смерть,  это
непостижимое  разрушение,  это  абсолютное  отрицание  жизни,  с  абсолютным
утверждением жизни, с эросом. Смерть была окружена и обвеяна эросом, оба они
окружали, охватывали друг друга, образуя кольцо,  и  не  могли  существовать
раздельно - как древний китайский знак инь-ян, они дополняли  друг  друга  и
были одно.
   Минкетон сидел в кресле, устремив  взгляд  в  пространство  перед  собой.
Веяния небытия струились вокруг него, как тяжкое проклятие, как чары.
   Эти руки некогда судорожно стискивали горло, пока не прервался живой ритм
дыхания. Они были рычагами  смерти,  всегда  готовые  схватить,  жестокие  и
бесчувственные.  И  все  же  вздрагивали  от  наслаждения,  когда  навстречу
другому,  бьющемуся  под  их  хваткой,  уже  хлынула   тьма.   Все   во-круг
расплывалось, как туман. Стены отступали, будто сделанные из текучего  клея,
дом куда-то пропал, этот человек перед глазами Гэм утонул  в  серой  пелене,
только руки были  здесь,  тяжелые,  материальные.  Жилы  проступали  на  них
толстыми жгутами. Там, где они ветвились, питая пальцы,  виднелись  выпуклые
узлы. Ногти были кривые, с множеством белых  пятнышек  на  прозрачно-розовом
фоне. Верхние фаланги пальцев шишковатые,  широкие.  Когда  поднимались  эти
руки, поднималась смерть.
   На ватных ногах Гэм пересекла комнату, подошла к нему. Все ее существо до
предела напряглось, балансируя на волоске от опасности  и  безвольно  ожидая
какого-то импульса. Она угадывала, что в этот миг ее бытие достигло  некоего
мистического порога, где всякая воля  и  собранность  бесполезны,  где  оно,
беззащитное, отдано во власть случая.
   Бен Минкетон ничего  не  понял.  Он  видел  женщину  прямо  перед  собой,
чувствовал ее нежный запах. Кровь ударила ему в голову, руки задрожали.  Гэм
сверлила его взглядом. Он поднял голову и неуклюже, смущенно встал. Едва  ли
не робко поднял глаза, что-то промямлил. Гэм некстати кивнула  и  неожиданно
рассмеялась его нелепой фразе - он воспрянул, хотел сказать что-то  еще,  но
она уже не слушала.

   Пришел Сежур, и Бен Минкетон попрощался. Гэм принесла канделябр,  который
повсюду возила с собой в чемодане, зажгла свечи. Она словно преобразилась и,
охваченная легкой горячкой, воскликнула вслед Бену Минкетону:
   - Смотрите, он шагает как  судьба,  и  он  в  самом  деле  как  судьба...
тяжеловесный, грубый... и темный... Мы убереглись от смерти.
   Сежур замер у стены.
   - Да, в самом деле, - сказал он изменившимся голосом.
   А Гэм увлеченно, страстно продолжала:
   - Мы - как волны, окрыленные бурей... Мы любим землю и слепо  влюблены  в
этот мир вокруг. Только когда он рухнет, мы обретем покой...  Любовь  -  это
разрушение, да-да, я знаю и наконец-то верю, любовь - это разрушение. -  Она
радостно рассмеялась, как ребенок, решивший школьную  задачку.  -  Борьба...
борьба...
   Она  вдруг  осеклась:  кто  там  позвал,  произнес  имя?..  Где  она?   В
гостиничном  номере,  пакует  чемоданы,  в  сердце  бегство,  а  за   спиной
иронический  взгляд...  О,   внезапно   все   стало   понятно...   Борьба...
Разрушение... Вернуться назад... Вернуться...
   Торопливо,  большими  шагами  она  пересекла  комнату,   остановилась   у
канделябра. В нем горело семь свечей. Погасив  одну  из  них,  задумчиво,  с
волнением обернулась к Сежуру.
   - Куда лучше гасить свечи, чем зажигать  их...  Куда  лучше  гасить,  чем
зажигать... Давайте потушим свет.
   Она задула свечи, наконец остался только один огонек.
   - Это последняя. Точно такая же, как остальные, но почему в  этом  слове,
"последняя", столько чувств...  Наверное,  последнее  всегда  несет  в  себе
трагичность жизни, трагичность всех Прежде и всех Потом. Вон там,  в  окошке
из шелковой  бумаги,  сияет  круглый  китайский  месяц...  а  здесь  мерцает
последняя свеча... Смотри, - она взяла Сежура за руку, - смотри,  какая  она
красивая... Быть последним огоньком в ночи - это  прекрасно...  Есть  ли  на
свете что-нибудь сентиментальнее свечи?.. Ну же,  давай  подарим  ей  глупую
чувствительную смерть, давай убьем ее, будем палачами света...
   Гэм погасила огонек и тотчас выпустила руку Сежура.  Резко  вздрогнула  и
пробормотала:
   - Я не знаю... не  знаю...  Идем,  пусть  луна  выбелит  нам  кровь,  она
холодная, и ее свет убивает... Расстреляй  ее  на  куски  и  прыгни  в  омут
ночи...
   Она тряхнула Сежура за плечи, и он сдался. Бледный как смерть, взял ее, а
когда она на миг открыла глаза, прошептал, словно успокаивая ее и себя:
   - Дело не в этом... не в этом...
   Но Гэм, измученная загадками, вырвалась от него, вы-прямилась,  прижалась
щекой к его лицу и сказала:
   - Убей меня... - Крикнула: - Убей меня...
   - Никогда! - воскликнул он и  едва  не  задушил  ее  ласками,  его  будто
подменили, а она пробормотала в подушки:
   - Я знаю человека, который сделал бы  это...  -  И  вдруг  разрыдалась  и
плакала до самого утра.

   На паруснике, когда они плыли обратно, Сежур сказал:
   - В Гонконге вы сойдете на берег и возьмете билет до Сингапура.
   - Да, но откуда... - удивилась Гэм.
   - Это чувствуется. - Минуту-другую Сежур молчал, а потом вдруг сказал:  -
Прошу вас, останьтесь со мной. - И заметив ее  изумленный  взгляд,  поспешно
продолжил: - Вы стали нужны мне. Вы оказались сильнее моей  системы  мира...
Она уже не бесполюсна. Я две ночи думал, прежде чем заговорил с вами.  Да  и
сейчас мне очень трудно. Поэтому я приведу пример. Мощный ток  отключил  мои
аккумуляторы. Этот ток высосал их, а я и не заметил. И вот он уходит  прочь,
а  мой  двигатель  не  работает,  потому   что   аккумуляторы   разрядились,
обессилели. Механизм не действует, когда нет  тока...  Мои  аккумуляторы  не
заработают никогда, они пусты. Я говорю это с трудом, ценою жертв:  если  вы
уйдете, механизм сломается...
   Гэм смотрела на корму. Китайцы, оживленно беседуя,  ели  рис  из  красных
лаковых чашек. Все казалось таким незыблемым, да-да, незыблемым...
   - Я и это знаю, - медленно проговорила она, - и все же  уйду...  Конечно,
тяжко и печально, что от этого что-то сломается... но  я  уйду,  ведь  иначе
нельзя.

   Среди грез этого плавания Гэм неожиданно явилось видение  -  словно  кадр
контрастного фильма, оно вдруг упало в сумрак ее туманных  надежд:  не  цели
определяют бытие и не пути. А только напряженности. Многообразие излучений и
связей в генераторе подземных струй.  Человек  был  трубкой  Гейслера1,  что
светилась под током. Долгое напряжение - вот  каков  ее  путь.  Если  искать
цель, в путь отправляться  незачем.  Удовлетворения  не  будет  -  сколь  ни
изощряйся в софизмах. Когда ставишь  себе  цель  только  ради  пути,  в  ней
непременно присутствует забавная осторожность обманутого, который поумнел  и
не хочет еще раз обмануться. Все дозированное,  осознанное,  разграниченное,
отмеренное попахивает школярской ученостью  и  вызывает  отвращение.  Идущий
ради самого пути никогда не имеет кругозора, тонет в отдельных деталях. Лишь
тот, кто чувствовал напряженность, распознавал степени различий, воспринимал
перемены не как трагичность, а лишь  как  широкий  размах  напряженности,  -
только такой человек до-стоин тягаться с жизнью. В напряжении, в размахе все
полет, все достижимо - самые дальние моря, самые чужие берега...  и  наконец
ты летишь в беспредельной синеве...
   В душе Гэм билось беспокойство; и шло  оно  не  из  минувшего,  ведь  она
всегда жила настоящим, минувшее было для нее не более чем замирающим  вихрем
кильватерных струй. Она давно поняла, что ярко и полно живет только тот, кто
всем своим существом предается мгновению и живет  им  так,  будто  после  не
будет ничего...
   Есть ли что-нибудь более жестокое, чем этот эгоизм, которому  ведом  лишь
собственный хмель  и  который  вечно  упивается  лишь  собою?..  И  есть  ли
что-нибудь более правдивое, более истинное?.. Слова сами пришли на  ум,  Гэм
мысленно последовала за ними - и залилась краской, сообразив, что шли они от
того, к кому она стремилась сейчас всеми фибрами своего готового к  сражению
существа.
   IX
   Лавалетт, лежа в кресле под тентом, смешивал  виски  с  ледяной  содовой.
Выжал лимон, плеснул соку в содовую. Потом небрежно бросил  кожуру  на  пол,
ополоснул руки в стоящей рядом  чашке,  взял  полотенце  и  не  спеша  вытер
пальцы.
   Подняв глаза, он увидел прямо перед собой Гэм и без  малейшего  удивления
поздоровался,  словно  видел  ее  всего  лишь  час  назад.  Она  внимательно
вгляделась в его лицо - непроницаемая маска.
   - Вы приехали как нельзя более кстати, - сказал он, - без  вас  мои  дела
очень затянулись бы. Но об этом мы поговорим  вечером.  Вы  ведь,  наверное,
хотите переодеться. В ваших комнатах все по-прежнему, как вы привыкли. Слуга
проводит вас наверх; если вам что-то нужно, скажите ему, он все сделает. А я
пока подготовлюсь к делам и после дам вам необходимые объяснения.
   Вечером Лавалетт коротко рассказал о деле: речь шла о том,  чтобы  добыть
кое-какие важные планы. Владельцем их  был  некий  мексиканец,  который  вел
переговоры   с    двумя    англичанами,    помощниками    правительственного
уполномоченного. В Калькутте Лавалетт встретится со  своим  агентом,  а  тот
познакомит его с мексиканцем. И вот тут потребуется помощь Гэм.
   - Вы должны  в  точности  выяснить,  о  чем  идет  речь  и  насколько  он
продвинулся в переговорах с англичанином. Я кое-что  разузнал  насчет  этого
мексиканца. Человек он очень осторожный и хитрый. Но, как и все  мы,  питает
слабость к женщинам. - (Гэм покраснела.) - Если вы изловчитесь найти к  нему
подход, он сам вам  все  расскажет.  Я  очень  на  это  рассчитываю.  Планы,
которыми он располагает, имеют огромное значение. Мы  непременно  должны  их
заполучить. И заполучим.
   Гэм спустилась в сад. Она не ответила Лавалетту, только крикнула снизу:
   - Воздух - как теплая ванна... в нем можно утонуть, он бездонный,  в  нем
нет опоры...
   Лавалетт рупором приставил ладони к губам и крикнул:
   - Бездонный... бездонный  -  какие  звуки...  Бездонный...  опоры...  как
свинец и клей...
   Гэм раскинула руки.
   - Мне хочется плыть... в прозрачном фиорде... - И с  легкой  улыбкой  она
принялась срывать ветки тамаринда.

   Мексиканец недоверчиво  взглянул  на  Лавалетта  и  слегка  неуклюже,  но
проворно склонился перед Гэм. Она подала ему руку и сумела сделать так,  что
он ее не поцеловал. Когда мексиканец говорил, он то и дело подмигивал  одним
глазом и бурно жестикулировал.
   - Нужно дать ему выпить, - насмешливо сказал Лавалетт, - тогда  и  руками
махать перестанет, потому что придется держать стакан... Видите, я  стараюсь
заранее уладить важные формальности. - С этими словами он  отошел  к  своему
агенту.
   Через несколько дней мексиканец пригласил  Гэм  и  Лавалетта  к  себе.  В
разговоре он беспрерывно обращался к Гэм, пытаясь пробудить в ней интерес  к
своей особе. Она оставалась холодна и неприступна. Лавалетт многозначительно
посмотрел на нее и предложил своей соседке выйти на террасу, подышать свежим
воздухом. Оставшись наедине с Гэм, мексиканец решил воспользоваться  случаем
и приударить за нею. Она приняла высокомерный вид и словно бы не слышала его
слов.  Мексиканец  почувствовал  это,   стушевался   и   настолько   потерял
самообладание, что упомянул имя Лавалетта.  Гэм  ответила  ледяным  тоном  и
направилась к двери. От какой-то необъяснимой злости ей  хотелось  оскорбить
его. Мексиканец поспешил следом,  схватил  ее  за  локоть,  хотел  удержать,
объясниться. Гэм остановилась, не оборачиваясь  к  нему.  Только  оглянулась
через плечо и молча, с презрением  посмотрела  на  руку,  вцепившуюся  в  ее
локоть. Он пристыженно разжал пальцы.
   В эту минуту под каким-то предлогом вернулся Лавалетт. Он тотчас заметил,
что Гэм заупрямилась. А она с интересом ждала, что он теперь  предпримет.  К
ее удивлению,  Лавалетт  бросил  мексиканцу  несколько  очень  резких  слов,
предложил ей руку и прошел в гардеробную.

   На следующий день  Лавалетт  ни  единым  словом  не  обмолвился  об  этом
инциденте, чем поверг Гэм в некоторое  замешательство.  Она  даже  мысли  не
допускала, что он изменил свои планы, и настороженно  ждала  дальнейших  его
шагов.
   Она ждала, ведь преимущество всегда на стороне молчаливого. И вот однажды
Лавалетт как бы невзначай сказал:
   - На днях предстоит новая встреча с мексиканцем. Он принес  извинения  за
тот инцидент. Кстати, я запамятовал сделать вам  комплимент:  вы  с  большим
искусством придали делу надлежащий поворот. Тогда мексиканец не  доверял  ни
мне, ни вам. Теперь он полагает себя в полной  безопасности,  ведь,  по  его
мнению, - Лавалетт иронически посмотрел на Гэм,  -  если  бы  я  был  в  нем
заинтересован, то действовал бы совершенно иначе.
   Гэм решила пропустить  это  двусмысленное  заявление  мимо  ушей,  только
спросила:
   - И когда же состоится встреча?
   - Через два дня. У меня. Переговоры мексиканца с англичанами продвинулись
уже так далеко, что в этот вечер его нужно разговорить любой ценой, ведь  он
вполне может прийти к соглашению с нашим противником.
   Гэм запустила пробный шар:
   - А если срок будет упущен...
   - Нет, это исключено. Вероятно... да что там, я просто уверен, что  вы  и
на сей раз найдете какой-нибудь изящный способ решить все в нашу пользу.
   - Решить в нашу пользу... гм... может быть, и найду...
   Гэм чувствовала - за шутливостью  слов  подстерегает  опасность.  Она  не
хотела, но  что-то  в  ней  настороженно  напряглось.  Щит  и  меч  тихонько
лязгнули: впереди бой.

   Мексиканец встретил ее чуть ли не подобострастно. Гэм была  приветлива  и
дружелюбна. Он воспрянул духом и, поминутно моргая, смотрел на  нее  как  бы
даже бесхитростно. Гэм  совсем  оттаяла  и  позволила  ему  проводить  ее  в
столовую. Там было еще несколько человек, которые  изо  всех  сил  старались
поддержать светскую беседу. Лавалетт был необычайно  обходителен.  Во  время
застолья он, улучив минуту, послал Гэм  лукавую  улыбку,  чем  поверг  ее  в
легкое замешательство.  Она  еще  не  привыкла  к  внезапным  переменам  его
настроений. Он бросал ей вызов демонизмом своей натуры, но когда она,  заняв
круговую оборону, намеревалась принять бой, он вдруг увертывался  от  нее  -
весело хохочущий мальчишка, да и  только,  а  она  опять  стояла  совершенно
растерянная   от   его   непредсказуемости,    которая    самовластно    все
переворачивала, ставила с ног на голову и превращала в игру.
   Имея одно, он не отказывался и от другого - вот  что  особенно  восхищало
Гэм. Неожиданно ей подумалось: а ведь  это  много  больше,  чем  напряженная
замкнутость Клерфейта и даже человечность Кинсли, -  оно  затрагивало  самые
сокровенные основы, шло из тех глубин, где облик всех вещей одинаков  и  где
они  сливаются  воедино,  оно  было  непредсказуемо  и  постоянно  в   своем
непостоянстве, как сама жизнь.
   Уловить это невозможно, стоило приблизиться  -  и  оно  менялось  подобно
Протею. Но Гэм чувствовала, что и в ней растут те же  силы,  -  неуязвимость
Лавалетта дразнила, побуждала к нападению, она любила ее и потому  не  могла
не осаждать - и не подрывать. Во что бы то ни стало она должна проникнуть  в
его укрепления и разрушить их, а после безутешно сокрушаться содеянному.  Но
удастся ли это? Стены гладкие и высокие... и не хотят поддаваться, и  трещин
в них нет...
   Гэм снизошла до мексиканца и выслушала его робкие извинения. Более  того,
она даже сумела отмахнуться от этого недоразумения и заговорила с ним о  его
родине.
   Он тотчас воодушевился и обращался  теперь  только  к  ней.  Наконец  все
встали из-за стола. Мексиканец проводил Гэм в соседнюю комнату, а когда  его
позвали сесть в ближних комнатах за игру, отказался. Гэм спросила, любит  ли
он свою родину.
   Лишь очень немногое он любит так, как родину.
   Гэм не стала допытываться, что мексиканец имеет в виду,  но  разговор  не
прекратила, спросила его, когда он думает уехать домой.
   Через неделю-другую в общем-то надо закончить одно дело,  а  там  пора  и
восвояси.
   Гэм опять не спросила, что это за дело, только обронила:
   - Если дело одно-единственное, то уж наверняка очень важное.
   - Да, очень важное... и выгодное.
   - Тогда речь, вероятно, о каком-то изобретении...
   - Не совсем так. Вопрос, скорее, военного характера.
   - Любопытно. Но, должно быть, и опасно.
   - Да, в самом деле опасно.
   Гэм легонько улыбнулась. Она знала, что теперь достаточно лишь продолжить
расспросы. Но ей хотелось совсем другого - предостеречь мексиканца. Когда  в
комнату как бы невзначай забрел Лавалетт, она окликнула его.
   - Наш  друг  так  неосмотрителен.  -  Алые  губы  улыбались.  -  У  него,
оказывается, есть важные секреты...
   Однако же Лавалетт не выказал ни малейшего удивления. Поднес  ее  руку  к
губам и по-приятельски сказал мексиканцу:
   - Умейте молчать. О секретах даже думать не стоит, ведь  можно  ненароком
проговориться. А вы прекрасно знаете, - Лавалетт доверительно кивнул, -  что
как раз в женском обществе такое случается  с  легкостью...  Хорошо,  что  я
пришел вовремя и смог вас предупредить. Ступайте-ка лучше к  игрокам...  Там
не так опасно и... - он насмешливо посмотрел Гэм прямо в глаза, - вообще все
намного проще...

   По жилам Гэм пробежал огонь. Лавале