пейте чай.  А то он остынет.  Большими глотками штурман допил
чашку. Без са-хара чай казался горьким, это чай военной поры, но он сохранял
свой аромат, тогда как на базе чай был похож на отвар пырея.
     -- Еще чашку?
     Он уже напряженно вслушивался, стараясь разли-чить легкий шорох шин, но
казалось, тишина,  объяв-шая  ночь, будет  длиться  вечно.  У  него возникло
иску-шение  увлечь женщину на  кушетку, под мягкий свет лампы. "Будет ли она
сопротивляться?"   --  спросил  он   себя.  Но  тотчас  прогнал  эту  мысль,
почувствовав вне-запный  стыд. "Не слишком торопись,-- сказал он  себе.-- Не
все  сразу".  Сейчас, после пережитой им  катастро-фы,  он  испытывал легкое
убаюкивающее опьянение от того, что вел себя так непринужденно  в незнакомом
доме, рядом с женщиной,  чей сон  он. нарушил. "Это от тишины..." -- подумал
он. Вся его жизнь была одним за-тянувшимся воплем, который одна смерть могла
обо-рвать.  Под  не   умолкающий  грохот,  подобный  шуму  во-допада,  он  с
максимальной точностью рассчитывал ско-рость, время и расстояние. Ошибись он
-- и он  бросил бы свой  экипаж навстречу тысяче опасностей, подсте-регающих
тех, кто отклонялся от верного  курса. Ти-шина  смущала штурмана, и, держа в
руке пустую чаш-ку, он не знал, что ему делать.
     -- Вы устали? Вам нужно бы прилечь.
     -- Нет,--  сказал он.--  Сейчас подъедет машина. Ночь для  меня еще  не
кончилась. Если я сделаю пе-редышку, я не смогу продержаться. А тогда...
     Он не договорил.
     -- Вы верите, что эта война когда-нибудь кончит-ся? -- спросил он.
     -- Говорят, что скоро.
     -- Это говорят уже давно.
     Он снова машинально порылся в карманах, по-том поискал за голенищами.
     -- Вы что-то потеряли?
     -- Портсигар. Наверное, выпал где-то в поле.
     -- Если хотите, я попрошу поискать его завтра,-- сказала женщина.
     -- О, это ни к чему. Я отдал бы все портсигары на свете...
     Он  снова не договорил.  Он хотел сказать: "Все порт-сигары на свете не
стоят того, что я испытываю здесь..."
     Автомобильный гудок заставил его  вздрогнуть. Почти в  ту  же  минуту в
дверь постучали.
     -- Не спешите,-- сказал штурман.--  Они подождут. Он сжал ладонями лицо
женщины.  Свет  падал  те-перь  издали  на  это  лицо,  иштурман  мог  лучше
раз-глядеть выступающие скулы,  глаза -- должно  быть, та-кого же цвета море
после  шторма,--  маленький,  ничем не примечательный рот, вздернутый нос  и
слабый под-бородок. "И только-то",--подумалось  ему.  Он  коснулся губами ее
щеки около рта, потом легонько оттолкнул женщину и шагнул к дверям.
     --  До  скорого  свидания?  --  сказала она.  Он  не  ответил.  Женщина
услышала,  как  он  говорит  с  кем-то на улице. Дверцы хлопнули,  и  машина
тро-нулась.

     II
     Машина  остановилась у  бараков intelligence [Служба разведки (англ.)],
когда прошло уже немало времени, с тех пор как приземлился последний самолет
их  группы. На площадке  не  было грузовиков,  развозивших экипажи с летного
поля. В светлом прямоугольнике двери возникали массивные силуэты.
     Штурман тоже толкнул дверь,  и  на него обрушился шум  голосов и  яркий
свет  ламп, висящих  над  столами  в большом  прокуренном  помещении.  Потом
наступила  внезапная  тишина,  и, заметив  группу поджидавших его  офицеров,
штурман  выдавил из себя  улыбку. При его появлении  они прервали разговор и
подошли к нему.  Ничто не принуждало штурмана улыбаться, просто  он  считал,
что так  будет легче  и  он  не  выдаст своих чувств.  Сначала  он обменялся
рукопожатиями,  потом  командир  авиабазы начал задавать  вопросы, и  кольцо
офицеров сомкнулось у него за спиной.
     -- Вы знаете, как все произошло?
     -- Я ничего не понял,-- ответил штурман.
     -- Вы не слышали, о чем говорили в самолете пе-ред катастрофой?
     -- Я отключил внутреннюю связь, хотел спокойно сложить карты и записать
последние наблюдения. Я только слышал удар.
     -- Сильный?
     -- Это было похоже на... Похоже на треск падаю-щего дерева.
     -- Что же вы тогда сделали?
     -- Я включил внутреннюю связь. И услышал голос хвостового стрелка -- он
спрашивал,  что  делать. Пилот  спокойно ответил: "Приготовьтесь  к прыжку".
Потом, через несколько секунд...
     -- Через сколько?
     --  Через три-четыре.  Пилот скомандовал:  "Прыгай-те".  Я  открыл люк,
предупредил бомбардира и бро-сился вниз.
     --  Вы что-нибудь  заметили в воздухе? --  спросил  командир базы после
небольшой паузы.
     --  По  всему  небу  --  самолеты,  и  больше  ничего.  Он  не  решился
рассказать, как  приземлился на свекловичном поле и потерял портсигар. В нем
все словно  заледенело.  Эти  вопросы заставили его заново  пережить  каждую
минуту  драмы. Значит, все это  было так страшно? Но События разворачивались
столь стре-мительно, что у него просто не было времени подумать, представить
себе, что происходит, или хотя бы выбрать наименьшую опасность.
     -- Вам повезло,--сказал командир базы.--Поздрав-ляю вас. Благодарю.
     И  сразу  штурман-лейтенант  Рипо  почувствовал себя свободным. Даже не
отдав  чести,  он  повернулся  спи-ной  к  офицерам  и,   как  обычно  после
возвращения из полета, направился к грубо сколоченной деревянной не-крашеной
стойке, где маленькие  официантки разливали в  чашки  чай.  Из экипажей двух
самолетов,  столкнув-шихся  при возвращении из  Дуйсбурга,  он единствен-ный
уцелел. Но это лучше, чем остаться вместе со всем экипажем на черной  доске,
с которой intelligence-officer один за  другим стирал  номера возвращающихся
самолетов и имена  их командиров.  В этот  вечер  стерли  также номера  двух
разбившихся самолетов, потому  что уже знали об их судьбе, и в сводке они не
упомина-лись среди отсутствующих. Теперь они вернулись на свою базу.
     -- Чертов Рипо, везет же тебе!
     Штурман обернулся.  Пилот, прозванный  Адмира-лом, потому  что  начинал
службу во флоте, притянул его за шею и потрепал по затылку.
     --  Чаю не надо,--бросил Адмирал  официанткам.-- Рому.  Хороши девки,--
сказал он на ухо штурману,--  если бы не я, и не подумали бы предложить тебе
рому.  Наверное,  берегут  для  своих  красавчиков. Глотай-ка,--  сказал он,
протягивая штурману стакан. -- Закрой гла-за и -- хоп! Расскажешь потом.
     Штурман  повиновался. От встречи с товарищем, от шума звучавших  вокруг
него  голосов, среди которого он снова почувствовал себя таким,  как все, от
обжи-гающего спирта и  острых приправ блаженное тепло разлилось по всему его
телу. Это было возвращение к людям.
     Глядя на него маленькими, как у  куницы, глазками, светящимися радостью
на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой.
     -- Ты мне делаешь больно.
     --  Ну  и  прекрасно, идиот! --  сказал Адмирал,  раз-жимая руку.--Тебе
могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я...
     -- Что ты?
     -- Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя?
     -- Спасибо,-- сказал штурман.-- Но  не  преувеличи-вай. Ты и  сейчас не
красавец.
     Лоб  Адмирала пересекал чудовищный шрам, иду-щий к макушке и терявшийся
в волосах.
     -- Брось,-- сказал Адмирал, проводя  рукой по  гла-зам.-- А  все-таки я
нравлюсь. Ну как, тебе лучше? -- спросил он.
     --Да.
     Все  прошло.  Штурман чувствовал  такую легкость в ногах и сердце,  что
почти  забыл о  пережитом. Ему казалось,  что дурной сон  исчез  и  он вдруг
очутился па солнечном  пляже. "Нет, невозможно,-- сказал он себе,--это скоро
вернется..."
     -- Ты не  допил. Кончай! -- скомандовал Адмирал. Он снова  повиновался.
На этот раз ром вызвал у
     него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри.
     -- Ты получишь  право носить на левой руке золо-той парашютик,-- сказал
Адмирал.
     -- Ты веришь, что он золотой?
     --  Конечно,  нет. Золотом  с парашютистами  не рас-плачиваются.  Но во
всяком случае, девочки будут то-
     бой восхищаться. Да, скажи,-- поинтересовался он,-- где ты приземлился?
     -- На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили
около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался.
     -- И ты  сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира
базы". И страдал от этого, признайся. А потом?
     -- Потом я сориентировался.
     -- Тебя пустили в дом?
     -- Ну да, пустили. Одним словом...
     --  Что  "одним  словом"?  Ты  что-то от  меня  скры-ваешь!  --вскричал
Адмирал.--Женщина?
     --  Идиот!  --  поспешно  оборвал  его  штурман.--  Уго-стили  чаем,  я
позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись,  что я не  вернусь. Штурманы
дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж?
     -- Клянусь тебе,-- сказал Адмирал,-- мы не  такие уж прохвосты. Я сразу
о тебе подумал. Еще вчера ве-чером я видел  тебя в баре.  И не мог поверить,
что для тебя все кончено;  а потом узнал,  что ты  цел и  невре-дим. Тогда я
призвал ребят в свидетели:  "Этот чертов Рипо  всегда выйдет сухим из воды".
Ведь так?--до-бавил он, награждая штурмана дружескими тумаками.
     -- Ладно, -- сказал штурман. -- Проводи меня. Я пой-ду спать.
     -- Где твой велосипед? -- спросил Адмирал, когда они вышли.
     -- Черт с ним, с велосипедом,-- ответил штур-ман.--Мне нужно пройтись.
     Они  пошли  вдоль  ограды  аэродрома,  миновали  кон-трольно-пропускной
пункт,  где часовые теснились  во-круг  печурки,  и вышли на  шоссе,  откуда
тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они
ускорили шаг, кровь в  жилах побежала быстрее, и они  согрелись.  Небо  было
пасмурное.  Штур-ман  по   временам  поглядывал   вверх,  надеясь   отыскать
какую-нибудь  звезду, но ночь поглотила их  все. Справа на пламенеющем  небе
вырисовывались стволы буков.
     -- В Дуйсбурге,-- сказал Адмирал,-- было поярче. Ты видел?
     -- Да. Я мог бы там остаться.
     -- Но не остался. А хотел бы?
     -- Нет.
     Они  подошли к  городку  летчиков, где  под сенью ду-бовой рощи, сейчас
едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа.
     --  Спокойной  ночи,--сказал  штурман.  Они  пожали друг другу  руки, и
Адмирал    отпра-вился   к    себе.    "До   чего   же    мы    все    стали
бесчувствен-ными,--подумал штурман.--Он  хочет, чтобы  я  вер-нулся  в  свою
комнату  и  отдохнул, и оставляет меня одного, точно  это самый обыкновенный
вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно
немного  поболтать  с  ним.  А ведь он..." Штурман был искренне  привязан  к
Адмиралу, да  и Адмирал в этот  вечер ради него покинул свой экипаж.  Обычно
летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой  компанией.  Так люди
забывали о стычках во время полета,  о вспышках раздражительности, о рез-ких
словах, которыми они порой обменивались в ми-крофон. Опасность миновала, они
становились мягче,  и каждый  приписывал другому заслуги в успехе опера-ции.
На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и
дружеская непринуж-денность снимала всякие  различия  в положении и зва-нии.
Теперь штурман остался один, он словно оси-ротел, но его бросило в дрожь при
мысли,  что он мог  разделить  участь товарищей.  Значит,  ни бомбардир,  ни
хвостовой стрелок не  успели выброситься  с парашю-том. Должно быть, самолет
развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не
слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дере-ва..."  Может,  потому, что
как  раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль  о спасении
заставила его на минуту позабыть обо всем на свете.
     Он толкнул  дверь  своего домика  и тут вдруг вспом-нил о незнакомке  с
Вэндон-Эли. Он даже не спросил,  как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так
ему будет  казаться, что это лицо,  склонившееся  над  ним в глу-бокой ночи,
только  пригрезилось,  когда   он  лежал,  за-рывшись  носом  и  ладонями  в
свекольную ботву. Что значило  имя? Имя  ничего не  добавило  бы. Знай он ее
имя,  он, быть может, не решился бы обнять эту жен-щину  с  такой нежностью.
Нет,  нежность не то слово. Вовсе  не нежность была в этом объятии, но дикая
не-укротимость  животного,  у  которого одно  чувство  сме-няет  другое  без
всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь.
     Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время
запахивала  на  груди, малень-кие ноги в  домашних туфлях, ее  сонное  лицо,
растре-панные волосы. Должно  быть, она совсем молоденькая, и  ей так трудно
было  не  закрыть  снова  глаза,  не  по-грузиться  в  сон,  который нарушил
настойчивый  звонок.  А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой  высоте
над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета,
когда  штурман был уверен  в маршруте,  он  позволял себе  минутный отдых  и
старался  представить, какие сны видят мужчины и женщины  в спящих селениях,
над  которыми пролетал  самолет.  Склонившись  в  тусклом  свете над  своими
на-вигационными линейками, картами и компасом, он ду-мал о  том, что люди на
земле  в ночном мраке  пре-даются  любви,  и каждый  раз  испытывал  горькое
чув-ство  от  сознания того, что втянут в какое-то дело, которое лишает  его
всех  других радостей,  кроме од-ной -- достигнуть цели  точно в назначенную
минуту или наверстать время, упущенное из-за встречного вет-ра. Уже два года
он был отрезан  от  семьи, и  никакая другая привязанность не согревала  его
душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться.
Вся  предшествующая жизнь представлялась. ему  навсегда  отошедшей  юностью,
образы которой дви-гались в зыбкой  и  обманчивой дымке сновидения. С войной
он вступил в иную  пору своей жизни, где  чувствовал себя беззащитным  перед
лицом всякого рода врагов -- как внутренних, так и внешних, и не было у него
иного прибежища, кроме товарищества.
     Не то  чтобы  он не  искал  любви.  Где-то в  глубине  его души  любовь
продолжала жить, подобно скрытой ране или  неутоленной жажде.  Порою мысль о
ней вы-зывала  у  него  вспышку  жестокой иронии или же  приступ меланхолии,
овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он
не желал прибегать к тем  приемам, которыми пользова-лись товарищи, обольщая
девушек в барах  и добиваясь мимолетных свиданий,  где они пускали на  ветер
все, в  чем  штурман  видел смысл  встречи  мужчины и жен-щины. И все  же он
испытывал  неясное сожаление, словно упустил  что-то. Быть может,  все  дело
было  в  том, что он плохо знал английский язык?  Ведь как  бы правильно  ни
говорила по-французски эта женщи-на,  между  ними  всегда будет существовать
барьер --  трудность выразить  себя  так,  чтобы  понял  другой, и  старание
избежать различных словесных тонкостей.
     Он  помешал   угли,  еще   тлевшие  в  печке,  которую  вечером  обычно
растапливал  дневальный,  и  подбросил  в  нее  полный  совок.  Потом  вдруг
почувствовал страш-ную усталость  и, не раздеваясь,  растянулся на по-стели.
Тишина близящейся к утру  ночи сразу обсту-пила его, и он невольно застонал,
снова настигнутый мыслью  обо всем происшедшем.  Значит, он положил карандаш
на  столик в тот  самый момент,  когда само-лет затрещал. Он дернул  шторку,
отделявшую его  от пилота, и, хотя давно  был готов к этому, с тех  пор, как
посвятил  себя  профессии, которая  могла  привести толь-ко  к  одному  -- к
смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти  в  то
же мгнове-ние  он повис  во мраке под  куполом  покачивающегося парашюта, он
скользил по свекловичному полю,  и не-знакомая женщина склонялась  над  ним.
"Вы  ранены?.."  Он  ощупывал  себя,  вставал  на  ноги и  сворачивал  купол
парашюта.  "Я  в полном  порядке,  но остальные погибли..."  Он показывал на
пламя,  озарявшее  гори-зонт, беззвучно  рыдал,  и  по щекам его, как  капли
дождя, струились слезы.

     Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца  угощали
пивом.  Товарищи  и  даже   ко-мандиры  эскадрилий  хлопали  его  по  плечу,
произно-сили  одни  и  те  же горячие поздравления,  а  губы  их  мучительно
кривились, и это было сильнее всяких слов.
     Да, он вернулся к ним  издалека. Говоря  точнее,  с  ру-бежа смерти,  и
каждый из них, видя его в живых, ис-пытывал изумление.
     Летчики  свыклись  со  смертельным  риском, но не с реальностью смерти.
Смерть  оставалась для них по-нятием  метафизическим.  Если  бы  они реально
предста-вили  ее себе, они  не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали,
что, углубляясь  во мраке  неба в  распо-ложение врага, они могут быть сбиты
огнем  зениток  или истребителей. Они слышали о  столкновениях в воз-духе, а
иногда случались аварии  при  взлете: четырех-моторные самолеты, нагруженные
тысячами литров горючего,  врезались в купы деревьев, горели  и взрыва-.лись
вместе  с  бомбами.   Но   при  этом  смерть   ассоцииро-валась  с   простым
вычеркиванием из списка. Люди исчезали,  вот и все. Сначала номер самолета и
фами-лия командира целый вечер оставались на доске выле-тов, и  каждый,  кто
возвращался, бросал на них сочув-ственный и понимающий взгляд. Смерть -- это
для дру-гих.  Затем  имена  не вернувшихся исчезали  с  доски. Вольнонаемные
торопились   упаковать  их   вещи,  чтобы,  наклеив   этикетки,  отнести  на
специальный   склад.   Ка-кое-то  время   о   погибших  еще  помнили,  потом
каждо-дневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только
идиоты могли  называть это  жизнью. Скорее это  было похоже на каторгу,  где
неви-димые  и  безжалостные  надсмотрщики  расправлялись с  провинившимися и
отстающими. Никто  из тех,  что  уже рухнули в пылающий костер, не вернулся,
но,  в конце  концов,  это, по-видимому,  было  не более ужасно, чем  вся их
жизнь.  Каждый  вечер  летчики  вскакивали  по  тревоге,  повинуясь  приказу
громкоговорителя,  ревущего в каждом бараке, и готовились к  полету.  В двух
слу-чаях из  трех вылет  отменялся из-за  погоды.  По  курсу  или над  целью
оказывались  слишком густые скопления облаков, подняться  на  большую высоту
самолеты не  могли  из-за своего груза,  а при плохой видимости  лег-ко было
врезаться в хвост передней машины.
     Штурман чуть было  не погиб при таком столкнове-нии. Он почти онемел от
ужаса. Он прыгнул с пара-шютом, а весь экипаж  его самолета  сгорел недалеко
от  аэродрома. Обломки дымились еще и на  следующий день. Среди обуглившихся
тел можно  было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового
стрелка в его искореженной турели. Люди из специаль-ных команд положили их в
гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священ-ник
осенил  крестным  знамением   покрывающие  гробы  трехцветные  полотнища.  У
штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах --происходящее имело для
него еще  сугубо личный смысл, и каждому хоте-лось расспросить его обо всем.
Но никто ни о чем не спрашивал.  Скорбное выражение губ заменяло разговор по
душам.
     На другой день штурман хотел было излиться Ад-миралу.
     -- Ладно,-- прервал его тот.-- Взгляни-ка сюда.-- II он показал на свой
шрам.--Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут.
     Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал  рассказывать и
об остальном: о встрече с  не-знакомой  женщиной. Это касалось только его. И
была еще  одна причина.  В  ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот
видишь, нет худа без добра".
     Штурман уже испытывал желание  снова  побывать в доме 27 по Вэндон-Эли.
Поселок  Саусфилд,  затеряв-шийся,  словно   звездочка  в  галактике,  среди
бесконеч-ного множества английских коттеджей, с их подстри-женными газонами,
с коньками на шиферных или цвет-ных  черепичных крышах, с почтовыми ящиками,
кото-рым не страшна любая непогода, расположен был все-го в шести километрах
от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался.  Товарищи стали
бы рас-спрашивать  его -- ведь он никогда никому не звонил  --  и