догадались
бы,  что он что-то скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед
и отправился на место своего приземления поискать портсигар.
     Из-за этого портсигара штурмана мучили  угрызе-ния  совести.  Он сказал
незнакомке,  что отдал бы все  портсигары  на свете... А ведь  этот  гладкий
серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как
давно  это  было!  Их  роман  не имел  продолжения:  началась  война, и  все
оборвалось. Быть Может, когда-нибудь  все  свои воспоминания, в том числе  и
эту ночь у незнакомки, он принесет в  дар какой-ни-будь другой женщине. "Что
это за  потребность попусту  болтать  и говорить то, что  не  имеет никакого
смыс-ла..." --  укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно,  что он  как бы
воспользовался  для  своих  целей смертью товарищей.  "Я  единственный,  кто
остался в живых",-- сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла
она  вырвать их  у  того, кто должен был в  эту минуту  гореть  в  огне?  Он
воспользовался смертью ре-бят, чтобы показаться интересным, вызвать  жалость
и добиться у нее успеха.
     "Рипо,-- сказал  он  себе,--  ты мне противен". Он  ча-сто так призывал
себя в свидетели,  обращаясь  к  себе  по фамилии. Это  поддерживало  его  в
трудные минуты.  Например, когда  его упрекали в высокомерии, прини-мая  его
скрытность  и сдержанность  за презрение, или когда он узнавал, как глупо  и
злобно  переиначивались  некоторые  его   слова:   "Рипо,  ты   прав.  Пусть
говорят..." Или когда кто-то  из начальства упрекал его в том, что, критикуя
методы  инструктажа,  он подает дурной  пример молодым штурманам:  "Рипо, не
уступай". Он был спокоен, когда слышал  в себе этот  одобрительный голос. Он
шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было
известно,  что  он  ведет  свое  происхождение от целой  дина-стии  упрямых,
строптивых,  не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных
тяже-лым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за
это. Мать часто говорила ему:
     "Ты другой..." Она хотела  сказать, что он образован-ней  своего отца и
деда. Но он не считал это компли-ментом.
     Неодобрительный голос предков привел его в мрач-ное  расположение духа.
Главным образом поэтому он  и  не решился  позвонить  у двери незнакомки. Не
оста-навливаясь, он просто  проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором
его приняли. Но сомнения быть не  могло. Тропинка со свекловичного поля вела
прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад  и виднелась
посыпанная  гравием   дорожка.  Дом  был  совсем  простым,  с  пристройками,
надстройками  и навесами  для  машин;  все  было опутано, словно  паути-ной,
стеблями дикого винограда, где еще краснело не-сколько листочков. У штурмана
было  сильное  иску-шение сойти  с  велосипеда,  но  он  не посмел.  Правда,
незнакомка сказала ему: "До -  свидания",--  голосом,  в  котором,  пожалуй,
звучала  просьба, но  образ  женщины, который он себе рисовал,  не имел  уже
ничего  общего с реальностью,  а именно  встречи с реальностью опа-сался он,
воскрешая  в памяти  картины  той  ночи.  Он  мысленно сжимал  незнакомку  в
объятиях, впивался гу-бами в ее губы, увлекал ее на диван, и  он возвращался
к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть
отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь,-- с улыбкой говорил он себе,--
они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с  ней".
Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку.
Уби-вали, не  видя убитых, и всякий раз нужно было при-ложить немало усилий,
чтобы поверить,  что ты  дей-ствительно  сбрасываешь бомбы,  а не имитируешь
бомбовой удар  на  учениях. И  если тебя убивали,  ты  понятия не  имел, кто
держал  тебя  в   сетке  прицела  не-ведомого   истребителя-охотника  или  в
перекрестье не-известной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся
на тебя в кромешной тьме, ты  не успевал избежать  удара и  смерть накрывала
вас обоих. А  штур-ман та. вовсе  никогда не  прикасался к  оружию. Для него
война состояла  в  том, чтобы  определять  курс, рассчи-тывать  расстояния и
время, устанавливать  по звездам местоположение самолета -- и делать все это
в сосед-стве со смертоносным грузом, который  в любую минуту мог взорваться.
Порой при мысли об этом сердце вдруг  замирало; потом он пожимал плечами. Не
будь он штурманом -- его послали бы еще куда-нибудь. Отка-жись  он сражаться
-- его расстреляли бы.  Если бы  он попытался уклониться  от участия  в этом
вселенском  побоище,  его  повсюду  преследовали бы, мучили.  Лучше  все  же
сражаться в  рядах  тех, кто хоть  как-то отстаи-вает свободу, провозглашает
уважение  к человеческой совести.  К тому же  у штурмана  не было выбора. Он
ни-когда не  смог бы сродниться  ни с каким другим наро-дом, кроме своего, а
его народ страдал. Так он разре-шил для себя этот вопрос. Не лучшим образом,
он со-знавал это. Но как еще было выпутаться?

     Через неделю после катастрофы, днем, он, испыты-вая  некоторую тревогу,
нажал кнопку звонка  в доме  27 по  Вэндон-Эли.  Дверь открыла незнакомка, и
лицо ее осветилось внезапной радостью.
     -- Почему вы так долго не приходили?
     -- Боялся вас побеспокоить.  И еще он спрашивал себя, какое чувство она
испы-тывала к нему и хотела ли его повидать.
     -- Я уже тревожилась. Думала, может, вы забо-лели. Входите.
     Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких
случаях  на лице  у  него появля-лось смущенное и  в  то  же время  сердитое
выражение,  и  нетрудно  было  догадаться,  что   он   не   очень-то   умеет
приноравливаться  к неловким  ситуациям.  Но  незна-комка  была одна,  и  он
вздохнул с облегчением.
     -- Я приготовлю вам чаю, хорошо?
     Он  кивнул.  И  на  этот  раз  ритуал чаепития призван  был помочь  ему
держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о  которой
стало  на-столько нереальным,  что  ему  нелегко было связать  его  со  всем
происшедшим,  он  уселся  в  кожаное   кресло  ря-дом  с  красной  кушеткой.
Застекленные двери  с раздви-нутыми  портьерами  выходили  прямо в  сад, уже
опусто-шенный осенней непогодой; последние  цветы жались у красных кирпичных
стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence-officer часто
сиживал  в  этом  кресле,  покуривая  трубку,  пока  жена готовила  чай,  и,
отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он
находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объ-ектам и
вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман
сидит в его  люби-мом  кожаном кресле только потому, что после  столкновения
двух  бомбардировщиков  он  упал  почти  на   кры-шу  его  дома.  "Вот  они,
превратности   войны",--   улы-баясь,   подумал  штурман,  когда  незнакомка
поставила перед ним на столик поднос.
     -- Я мог бы позвонить,-- сказал он,-- но не знал, как вас зовут.
     -- Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.
     -- Я сам должен был спросить у  вас. Но все про-изошло так неожиданно в
ту ночь,
     -- Правда?
     Некоторое  время она  молча намазывала тосты  мас-лом,  потом ничего не
выражающим голосом спросила:
     -- Как вы себя чувствуете?
     -- Хорошо.
     -- Вы уже пришли в себя?
     --  Если  вы имеете в  виду катастрофу  и  прыжок  с парашютом,  тогда,
да,--ответил он.--Об остальном не могу этого сказать.
     -- Об остальном? О! -- воскликнула она с удивле-нием.--Мне кажется, для
вас это так привычно.
     "Мы  из  этого не выпутаемся,-- сказал  он  себе.-- Нужно будет  все ей
объяснять. Это слишком трудно".
     -- Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно,--  добавил
он устало .
     Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался
снова  почувствовать  то,  что так  взволновало его  на прошлой  неделе,  но
очарование ис-чезло:  очарование ночи  и  только что разбуженной не-знакомой
женщины в зеленом халатике, который так  и  хотелось  распахнуть. Сколько ей
может быть лет? Года двадцать четыре,  наверное. Коротко остриженные  темные
волосы  придавали  ее  лицу  что-то детское,  а свет голубых  глаз  делал ее
похожей на рубенсовский порт-рет, висевший слева от камина, напротив красной
плю-шевой кушетки.
     -- Я много думал о вас,-- сказал штурман.
     -- Правда?
     --Все  это было  так  необычно...  Он  снова  представил  себе  молодую
женщину, со-всем одну в доме, когда он позвонил,
     -- Могу я теперь узнать, как вас зовут? -- спросил он, помолчав.
     -- Конечно. Розика. А вас?
     -- Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда гово-рил с базой по телефону.
     -- Я имею в виду имя.
     -- О!  -- сказал он.-- Никто никогда не зовет  меня по имени. Оно очень
заурядное, и я его не выношу. Альфред.
     Англичанке  это  .ничего  не  объясняло. Имя было  не  хуже  других,  и
женщина, конечно, не могла понять,  почему его можно ненавидеть. Если бы она
стала на-зывать  штурмана  Альфредом  --  ведь в Англии обраще-ние  по имени
имеет  не совсем  то же  значение, что во Франции,-- он почувствовал бы себя
неловко,  а может, это просто  его рассмешило бы.  В своей стране он все-гда
просил женщин называть его как-нибудь иначе, но здесь все было по-другому.
     Женщина  спросила,  приступил  ли он  снова  к  бое-вым  операциям.  Он
объяснил,  что  числится  теперь в  ре-зерве  и  будет  снова  летать, когда
какой-нибудь штур-ман выйдет из строя.
     --  Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать  придется.
От всего остального меня ни-кто не освободит.
     Женщина  опять  посмотрела на него  с  удивлением.  Он употребил  то же
слово, что минутой раньше, но со-всем в другом смысле.
     -- Я хочу сказать, что учитывается количество, а не  сложность заданий.
Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда
бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел
до цели. Но  это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished
Flying Cross -- Крест за летные заслуги (англ.)]
     Впрочем,  это опять  вопрос везения. Если мотор откажет рядом с  целью,
кончить дело  не трудно. Если  же далеко от нее, то это  невоз-можно, потому
что  самолет не может набрать  высоту. Тогда приходится сбрасывать  бомбы  в
море,  и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбоч-ками  --
по числу успешных вылетов,-- механики ри-суют грушу.
     Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом.
     -- Разве у вас такие же строгости?
     -- Да. Точно такие же.
     Надо было сказать: "Такая же глупость",  но он сдержался. Хотя французы
и пользовались репутацией  фантазеров, но тут  они строго  следовали  уставу
RAF.  Каждые   семь   боевых  вылетов  --  благодарность,  возрас-тающая  по
инстанциям.  Первый раз--в приказе по эскадре,  второй -- по бригаде, третий
--  по  дивизии и так  далее. Нужно только  стараться, чтобы все шло гладко.
Если ты выбросился с парашютом или  вернул-ся  с изрешеченным фюзеляжем, это
ничего не прибав-ляло. Те, кто ухитрялся пройти через все,  были настоя-щими
ловкачами.
     -- И все же,-- сказал штурман,-- если бы я не уча-ствовал во всем этом,
я чувствовал бы себя несчастным.
     Ему  и  в  голову не приходило, что тут  можно  плу-товать. Его  страна
переживала  тяжелые  испытания, и  нельзя  было стоять  в стороне.  Накануне
катастрофы  ему  предлагали  перейти  в  авиашколу,  но  он  отказался.  Как
сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной
героики?  Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требова-лось
время.
     -- Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу.
     -- С того вечера меньше.
     Она сочувственно посмотрела на него.
     -- Выпейте еще чаю.
     "Ну  вот,-- подумал  он.--  Как только  коснешься са-мого  важного, она
уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он  мне нужен, ее чай? Я  хотел бы..."
Он не  на-ходил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благо-родных романах,
подойти с  женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно
раство-ряются  в  сумерках поля,  а  потом,  дождавшись  наступ-ления  ночи,
запрокинуть ее голову и целовать в губы.

     "В  сущности,--  сказал  он  себе,--  я  хочу  одного:  при-вязаться  к
чему-нибудь на  этой  земле, где  все от меня ускользает,  вернуться к самой
обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя
     надежды на это у меня почти не осталось".
     В угасающем  свете дня он смотрел  на лицо моло-дой женщины --  Розики,
ибо так ее  звали.  Ее красота была  красотой юности, ни с  чем не сравнимой
хрупкой прелестью цветка.  Через десять лет  ее кожа утратит нежность, плечи
станут костлявыми, а глаза потеряют  свой  блеск.  Но ведь штурман больше не
собирался  строить  какие-то  расчеты  на  будущее.  Кто осмелился бы  здесь
говорить о будущем? Ему достаточно моло-дости, которую  он видел перед собой
сейчас. Он не про-сил большего и не чувствовал никаких угрызений со-вести по
отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не  церемонился
бы,  если б ему  представилась возможность  изменить жене; к тому же штурман
как  бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников,  которые  наставляют
летчиков, как убе-речься от противовоздушной обороны, но сами и не по-думают
сунуться в бой. Все было  бессмысленно и запу-танно. Штурман хорошо понимал,
что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы жен-щина
пригласила  его  еще раз?  Кто  поверит, что  между  ними  просто  дружеские
отношения?  Когда  мужчина бы-вает  в доме, где живет одинокая  женщина, все
понимают, что  это не для  того, чтобы читать вместе молитвы. Со-седи начнут
болтать, и intelligence-officer быстро узнает, что у его жены любовник.
     Штурман отодвинул  чашку,  отказываясь от всех своих  планов. "Не будем
упорствовать,-- сказал  он  себе.--  Рассчитывать  не  на  что.  Вернемся  в
лагерь", Он поднялся.
     -- Вы уходите?
     -- Я и так засиделся,-- сказал  он.-- Злоупотребил вашей любезностью. Я
хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее.
     -- Вежливости?
     -- Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер.
     -- Мне очень жаль, что вы уже уходите.
     -- Ничего  не поделаешь. Так,  пожалуй, лучше.  Внезапно  беспредельная
грусть овладела им.  "Сло-ва,--  подумал он,-- они только обманывают и ранят
пас..." Глупая  бесполезная грусть,  и  он  сам виноват, ведь  он не  сделал
ничего, чтобы завоевать эту жен-щину. Чего он  хотел -- чтобы она загородила
ему до-рогу,  упала к его ногам?  Будь он чуточку терпеливей,  он выиграл бы
время,  а  выиграй  он  время, все  было  бы в  порядке.  Прежде всего нужно
стараться дожить до  мира, не дать себя убить  накануне. В любви тоже ни-что
не потеряно окончательно, раз можно снова уви-деться. Но его охватило  вдруг
бесконечное  равнодушие к  самому  себе.  К  своей  жизни, к своему счастью.
Се-годня вечером он  примет снотворное  и  пораньше  ляжет в постель,  чтобы
забыть об этом  приключении, о само-летах, которые сотрясают небесные своды,
о  новых  вылетах  с  незнакомым экипажем,  о  ночах,  наполненных  гудением
эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах
с товарищами в  баре,  о новостях, услышанных по радио, о дурном на-строении
командира базы  и о первых  холодах, предве-стниках наступающей  зимы.  Пока
война  не кончена, лучше  никуда  больше не  выходить с базы и не  искать ни
женского тепла, ни тепла домашнего очага.
     -- Надеюсь, до свидания,--сказала женщина на .пороге.
     -- До свидания, Розика. Thank  you '.  У решетки он обернулся и помахал
рукой. "Thank  you",--повторял про себя  штурман, уда-ляясь от  дома.  В эту
единственную  за  весь  разговор  английскую   фразу   он  вложил   и   свое
разочарование,  и злость на  себя, и отчаяние, которое схватило его за руку,
словно невидимый спутник. Все в нем точно ока-менело.
     ' Спасибо (англ.).
     III

     Ни в этот вечер, ни на следующее утро  штурман не появился  в столовой,
но  никто этого не заметил. Он при-шел к самому концу второго  завтрака, сел
за пустой столик, наспех поел и,  возвратившись в  комнату, снова растянулся
на постели.
     Около  пяти часов заревели громкоговорители. Вы-зывали экипажи, а через
некоторое время постучали и к нему.
     -- Что это?
     Рассыльный  протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью  лейтенанту Рипо
приказывается принять  участие в боевой операции в  составе экипажа капитана
Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры.
     -- Отнесите это тому, кто вас прислал,-- сказал штурман.-- Я болен.
     --  Нужно расписаться,  господин  лейтенант.  Он написал на  полях:  "Я
болен"--и расписался. Рассыльный ушел.  Ромер считался  плохим  пилотом. .Он
уже несколько раз попадал в ситуации,  которые могли  кончиться катастрофой,
так  что  каждое его воз-вращение  было настоящим  чудом. Чтобы благополучно
вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще
большое  мастерство  и  летный  навык,  почти  ставший  инстинктом.  В  тех,
на-пример, случаях, когда бомбы не  могли  накрыть цель или сбросить  их  не
позволяла   какая-нибудь   неполадка   в   механизме,  инструкция  запрещала
разворачиваться непосредственно над объектом, как это  можно было бы сделать
где-нибудь над полями в Англии.  Так как тра-ектории самолетов пересекались,
то  прежде всего нуж-но было  избежать столкновения, суметь различить темные
громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся
на добычу истребителей и  потом опять  нырнуть в клокочущий и ревущий  поток
снарядов,  чтобы под огнем  сотен  зени-ток  снова точно  зайти  на  цель  и
сбросить  бомбы.  Один  этот  маневр,  во  время  которого  летчики   сыпали
чудо-вищными проклятиями, был сущим кошмаром и требо-вал от всего экипажа, и
в  первую очередь от  пилота,  огромной  выдержки и четкости. Но лицо пилота
Ромера, казалось,  было отмечено  печатью  обреченности.  По  натуре он  был
молчалив, и  летчики  его экипажа  говорили, что он не обращает внимания  на
предупреж-дения  стрелков,  сообщающих  об опасной  близости  ка-кого-нибудь
самолета. Словно ничего не слышит.
     --  Ромер...--проворчал  штурман.--Почему  бы  про-сто   не   написать:
"Сегодня ночью лейтенанту Рипо при-казывается свернуть себе шею"?
     Была  уже ночь, когда в комнату  переваливаясь  во-шел толстяк --  врач
авиабазы.
     -- Ну,--  сказал  он своим  обычным добродушным  тоном,-- что у нас  не
клеится? Штурман сел на койке.
     -- Все,--сказал он.--Я на ногах не держусь.
     -- Почему ты не пришел ко мне?
     -- Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось.
     -- Ты знаешь порядок. Должен был меня преду-предить.
     -- Я надеялся, что пройдет,--  устало проговорил штурман.--Я не ожидал,
что сегодня мне предложат лететь.
     -- С Ромером? -- В глазах у врача блеснула хитрая искорка.
     -- Все равно с кем. Я не могу.
     -- Приляг.
     Врач любил  летчиков.  Он  распил с  ними не одну кружку пива, и  в его
медпункте  их всегда  ожидал хо-роший прием. Многих лечили  здесь от гриппа,
брон-хита, гайморита, а также от  кое-каких болезней,  кото-рыми заражали их
девушки  из соседнего городка. Как только кто-нибудь из летчиков  заболевал,
командир экипажа заставлял его  пойти  на медпункт,  потому что  на  большой
высоте воспаление носовой  полости или  гортани  могло привести к  серьезным
неприятностям. Вообще-то  летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с
ними  что-то случалось,  то  большей частью  они нуждались скорее в отходной
священника, чем в помощи врача.
     -- У  тебя ничего нет,-- объявил врач, тщательно  осмотрев и  просл