ушав
штурмана.--Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом,-- добавил
он, коснувшись головы штурмана.-- Ты переживаешь.
     -- Может быть,-- ответил штурман.
     -- Напрасно. Твои переживания ничего не  изменят. Я попрошу, чтобы тебе
дали отпуск.
     -- А потом?
     -- Что "потом"? Развлечешься, где захочется.
     -- Хотел бы услышать, -где именно.
     -- У тебя что, нигде нет подружки?
     -- Нет,-- сухо ответил штурман.
     -- Тогда сходишь в кино.
     -- А потом?
     -- Вернешься, и все наладится.
     -- Ты так думаешь?
     -- Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия из-за этой катастрофы: тебе
должны были дать отпуск.
     Взявшись  за  дверную ручку, врач  обернулся, и его широкое, как  луна,
доброе лицо расплылось в улыбке.
     --  Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили
сюда еду.
     В наступившей ночи  нарождался  глухой  гул  -- ка-залось,  гудит  сама
земля;  гул нарастал,  становился  мощным рокотом, в нем  возникали  ревущие
органные  ноты -- это во  мраке взлетали самолеты.  Штурман  встал,  натянул
домашнюю  куртку и вышел, В небе,  словно на цирковой арене,  плясали белые,
красные  и  зеленые  звездочки  бортовых огней.  Они растянулись  далеко над
полями; ждали, пока подстроятся все тяже-лые четырехмоторные самолеты, чтобы
взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в бое-вом порядке, и
с ураганным  грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к
югу.
     Так было каждую ночь, и  время от времени штурман занимал свое место --
уголок в одном  из самолетов  эскадры  -- и, склонившись над картами в своем
за-кутке,  ставил первую точку, вычисляя скорость  и  силу ветра. Но на этот
раз  он отказался от полета.  Он не хотел, как  продажная девка, кочевать из
экипажа в  экипаж  и летать  с пилотами,  которых не знает, а то и просто  с
болванами. Не могло быть и речи, что он по-летит с  Ромером. Штурман летал в
хорошем экипаже, но это не помешало случиться катастрофе. Нет, он не  станет
испытывать судьбу и не согласится, как дурак,  вместе с Ромером ставить свою
жизнь на карту, даже если  это  необходимо, чтобы увеличить на единицу число
самолетов, участвующих  в операции. Самолетом больше или меньше, это  ничего
не меняет.
     Не  успел  он  вернуться  к себе, как в комнату вва-лился Адмирал.  Его
маленькие  глазки  сверкали;  он то  и дело потирал рукой  чудовищный  шрам,
рассекавший  его лоб, словно след  от сабельного  удара  в какой-то  прошлой
войне. Адмирал  бросился  к нему  и,  по  своему  обыкновению, принялся  его
тискать, с грубоватой неж-ностью.
     --  Ты  болен?  -- спросил Адмирал и фыркнул.--  Я видел  врача.  Тебе,
такому здоровяку,  нужен  отдых?  Посмотри на  меня: двадцать  три вылета  в
восточные  зоны   и   на  оккупированные  территории,  и  как  огурчик.  Еще
восемь-десять   вылетов   --   и   баста.  Могу   рассчиты-вать   на  вечную
признательность объединенных наций. Вместе поедем домой, и тогда уж я покажу
тебе де-вочек.
     -- Ладно, кончай,-- сказал штурман.-- Ты не на увольнительной?
     --  Не  моя очередь. Но можешь быть уверен, -- не унимался Адмирал,-- я
свое не пропущу.  Я не из тех, кто рвется к смерти во что  бы то ни стало да
побыст-рей. Мне спешить некуда. Надо и молодым поточить зубки.
     -- Кто полетел с Ромером?
     --  Ага, вот оно  что!--воскликнул  Адмирал.--Не знаю,  какой-то  новый
штурман -- только что кончил училище  и не расстается с  ластиком на шнурке.
Ну что ж, посмотрим. А ты отказался?
     -- С Ромером я не полечу. Хватит с меня одного раза.
     -- Бедняга  Ромер,-- глухо произнес  Адмирал, слов-но читая отходную.--
Можешь   поверить,   всем   станет   легче,    когда   он    отправится   ad
patres1. Ты прав. Но не говори об этом.
     --  Нет,  буду говорить, потому что сказать это нужно.  Пусть  командир
базы сам летит штурманом с Ромером, если ему нравится. Только не я. Куда это
они? -- спросил он, кивнув на окно.
     -- На Рур. Какой-то нефтеперегонный завод, что ли.
     --  И  по-твоему,  я  должен  был  лететь с Ромером,  чтобы научить его
держать курс среди этого фейер-верка? Все вы убийцы! --  закричал штурман.--
Все вы знаете, что Ромер -- плохой нилот и что он сдал экза-мены в авиашколе
только  благодаря счастливой слу-чайности. Но когда имеешь дело с зенитками,
на удачу рассчитывать  нечего. Пускай меня собьют, если такая у меня судьба,
но я хочу  быть с  людьми, которые бу-дут защищаться  до последнего. А  не с
болваном, де-лающим из себя мишень. Мне тоже приходилось оста-ваться одному,
когда зенитный огонь хлестал по брюху. По своей охоте  я бы  в это больше не
ввязался, а с Ро-мером, сам знаешь, дело гиблое.
     -- Знаю,--сказал Адмирал.--Не  кипятись. Сейчас-то ты не с Ромером. А в
своей постели. Лучше обмоз-гуй, что ты сейчас делал бы, не будь ты болен.
     -- Не будь я болен...--повторил штурман.--Врач хочет попросить для меня
отпуск.
     -- Знаю.
     -- А зачем? Что я буду с ним делать?
     -- Это время не будешь никого заменять.
     -- Да, правда.
     --  'А  когда возвратишься,  тебе, может быть, найдут  новый экипаж или
подпишут перемирие.
     -- Ну да,--сказал штурман,--я забыл эту старую шутку.
     -- Но  ведь  в конце концов  перемирие подпишут!  -- закричал  Адмирал,
воздевая руки.-- На той стороне

     ' К праотцам (лат.).
     его ждут еще больше, чем мы. Что ты тогда ска-жешь?
     -- Когда придет этот день, мы уже все будем мерт-вецами.
     --   Только   не   я,--  запротестовал   Адмирал.--   Только   не   мы.
Посмотри-ка.--Он  коснулся  своего  шрама.-- Вот  моя звезда. Ты  думаешь, я
выбрался из этой пере-делки только для  того, чтобы стать  потом  удобрением
для померанской картошки? Подумай-ка.  Я уже давно мог умереть. И ты тоже --
почему же именно ты, один из всех, в ту ночь остался в живых?
     -- Слишком просто  все  у  тебя выходит.  И вообще это не довод. Каждая
такая катастрофа --  предупреж-дение  нам.  Если  будем продолжать  в том же
духе, мы доиграемся.
     --  Чепуха,--  ответил  Адмирал.--  Во  всяком  случае,  пускай  ребята
сбрасывают свои бомбы на нефтепере-гонные заводы. Они уже столько времени их
бомбят,  что  парням с  той  стороны  давно пора  сменить  свои самолеты  на
лошадок.
     Адмирал захохотал.
     --  Спокойной  ночи,   штурман,--сказал   он.  Он   вышел,  и  штурман.
раздраженно потушил свет. Ночь была тихая. А в небе над Руром,  должно быть,
уже  начали   шарить  прожекторы,   стараясь   нащупать   передовую   группу
бомбардировщиков.

     Когда  штурман проснулся,  он увидел подсунутую  под дверь записку.  Он
поднялся  и прочитал ее. Это был  новый приказ:  "Штурману  лейтенанту  Рипо
явить-ся 28 октября к десяти часам к командиру эскадры".
     "Ну  вот,-- подумал он,--  пошли  неприятности.  А  может,  это  насчет
отпуска".  Он  побрился,  оделся, сел  на велосипед и  поехал  завтракать  в
столовую.
     Как всегда  наутро  после  ночного  вылета,  зал  был наполовину  пуст.
Летчики, вернувшиеся из полета, еще  спали, и  только наземная служба  и те,
кто  ночью был свободен от полета, глотали porridge '  и  пили чай. Адмирала
еще не было. Штурман выпил стакан чаю,

     ' Овсяная каша (англ.).
     съел  несколько тостов, потом  направился к бару  и, усевшись в кресло,
стал листать потрепанные журна-лы. Ему показалось, что его избегают.
     "Что это  с ними?--спросил он себя.--В долгие  раз-говоры  я  обычно не
вступаю, но со мной всегда здоро-ваются..."
     Он  был  уже  в  холле,  когда  появился  Адмирал;  гла-за  у него были
полусонные, и на красном лице выде-лялся ослепительно белый рубец.
     -- Плохи дела? -- спросил штурман.
     -- Надеюсь, ты в курсе?
     -- Что случилось?
     Адмирал пожал плечами и наклонился к нему.
     -- Ромер не  вернулся,-- тихо сказал  он. Штурман вздрогнул, словно  от
удара, и медленно побрел к выходу. "Вот оно,-- подумал он.-- Ну что ж, этого
можно было ожидать".
     Он вышел и поискал свой велосипед на стоянке. Он понимал, что его будут
считать виновником гибели  Ромера и его экипажа, как будто Ромер  не мог уже
сто раз погибнуть, и вовсе не потому, что ему не доста-вало штурмана Рипо, а
просто потому, что был  болва-ном. Но  величие смерти  уже  делало это слово
неспра-ведливым  и  оскорбительным  по  отношению к погиб-шему. Не Ромер был
болваном,  а те,  кто его использо-вал,  кто швырнул его  в  кровавый поток.
Ромер был  мужествен. Быть может, он страдал, сознавая,  что  обречен.  Ведь
было  так  легко сказать: "Я чувствую,  что  в не состоянии заниматься  этим
делом. Это выше моих способностей".  Но он молчал, а доказательств того, что
зенитки сбивают  не только плохие,  но  и  хо-рошие экипажи, было  более чем
достаточно.  Впрочем, потому ли его  сбили,  что он был плохим летчиком, пли
потому, что на сей раз  он подошел к  объекту точно в  назначенное время? На
какое-то  мгновение  штурман  пожалел, что  не  полетел с  ним.  Теперь  все
разреши-лось бы. Конец заботам, как говорил врач. Конец коле-баниям -- пойти
или не  пойти к незнакомке, конец  раз-думьям,  где бы приткнуться на  шесть
отпускных дней, и полная уверенность, что имя твое будет числиться в длинном
списке героев.
     В штабе  эскадры  его заставили  четверть часа  про-ждать в канцелярии,
затем дежурный  офицер провел  его в кабинет.  Штурман  отдал  честь и  снял
пилотку.  Командир эскадры  сидел за полированным  столом,  положив руки  на
бювар   между   двумя   бомбовыми  стабилизаторами,  которые   служили   ему
пепельницами.  Его  суровое лицо с тяжелой челюстью  и черными  глазами  под
высоким,  уже облысевшим лбом, где залегли  глу-бокие складки, казалось  еще
совсем молодым. В ком-нате было жарко натоплено; в  приоткрытых дверцах двух
несгораемых  шкафов  виднелись папки с делами.  Командир  эскадры  не  подал
штурману руки.
     -- Как вы себя чувствуете? -- спросил он. Штурман немного успокоился.
     -- Устал, господин майор.
     -- Вы все еще не оправились после катастрофы?
     -- Пожалуй.
     --  Не говорите мне: "Пожалуй",-- сказал командир эскадры.--  Вы должны
знать точно.
     -- Я еще не пришел в себя, не могу примириться с гибелью экипажа.
     --  Ничего  не  попишешь.  Мне  приходится  мириться  с гибелью  многих
экипажей.
     -- Это разные вещи. Я единственный, кто остался в живых.
     --  Именно  поэтому,  пока  я  не  подыщу вам новый экипаж,  вы  будете
заменять штурманов, выбывших из строя.
     -- Прекрасно, господин майор.
     -- Вы говорите: "Прекрасно", но вчера вечером вы отказались от полета.
     -- Я не отказался,-- ответил штурман.-- Я не мог. Это не одно и  то же.
Я был не в состоянии подгото-виться к вылету.
     --  У вас  был врач.  Он просит для вас  отпуск на неделю. Я бы дал вам
отпуск, если  б вы полетели, но вы этого не сделали; а экипаж,  с которым вы
должны были лететь, не вернулся.
     -- Я здесь ни при чем, господин майор.
     -- Неправда. Я уверен, если бы вы были с ними, они вернулись бы.
     --  Капитан Ромер все равно долго  не продержался бы, участвуя в ночных
бомбардировках.
     -- Какие  у  вас  основания это утверждать?  -- сухо  спросил  командир
эскадры, откидываясь в кресле.
     -- Это общее мнение летчиков, господин майор.
     -- А знаете ли вы общее мнение на ваш счет?
     Штурман молчал.
     --  Считают, что вы несете моральную ответствен-ность за гибель экипажа
Ромера.
     -- Не понимаю, в чем она состоит.
     -- Вчера вечером капитан Ромер узнал, что вы не хотите с ним лететь. Вы
этого  ему  не  сказали,  но отго-ворка болезнью его  не  обманула.  Днем вы
казались  достаточно  здоровым,  чтобы лететь:  вас  видели  в сто-ловой  на
завтраке.   Свободным  был   только   один  штур-ман  --   молодой   офицер,
участвовавший  всего  в  двух  операциях;  его  пилот  вывихнул  лодыжку.  Я
предло-жил Ромеру  вычеркнуть его экипаж из списка назна-ченных к вылету. Он
отказался и потребовал молодого штурмана.
     -- А почему штурман капитана Ромера не мог ле-теть?
     -- Капитан  Ромер отказался от него, и флаг-манский  штурман  отстранил
его от операций из-за серьезных ошибок, обнаруженных в его летных рапортах.
     --  Но я, господин майор, с вашего позволения, могу  предположить, что,
полети я с капитаном Ромером, я был бы теперь там же, где он.
     -- Да, здесь.
     -- Нет,--ответил штурман и выдержал паузу.-- В Руре  или в море; от нас
и следа не осталось бы.
     -- Ладно, Рипо,-- сказал командир эскадры и встал.--  Считайте себя под
арестом.
     -- На каком основании, господин майор?
     -- Я сформулирую это позже. Конечно, мнение  врача, который считает, что
вам нужен отдых, немало-важно, хотя вы к нему даже не обращались; но мне-ние
командира тоже имеет значение. Можете быть сво-бодны.
     Направляясь в столовую,  штурман заметил,  что у него дрожат колени. Не
от страха, а от бешенства. Как мог человек, знающий их ремесло, сказать  ему
такое?  Как можно было не почувствовать никакой жалости к единственному, кто
остался в живых  после гибели  двух экипажей? Как  могло  командиру  эскадры
прийти  в  голову,  что,  уцелев  после  воздушного  столкновения,   штурман
согласится пойти под начало  плохого пилота? Возможно,  подобная  жестокость
необходима, когда  по-сылаешь людей на  гибель, и  лучше, когда страдаешь от
нее, чтобы смерть показалась желанным  избавлением от этих мучений? Но разве
ничего уже не значила доб-рота? Ведь не наемники же ребята в эскадре. Каждый
из них подчинялся дисциплине, которая вела к  победе, шел  на  трудности, на
смертельный риск, мирился со страхом,  потому  что эти жертвы были нужны для
спа-сения родины; и  вместе с тем каждый из  них, как ребе-нок, цеплялся  за
какое-нибудь бесхитростное утешение:
     радость после успешной  трудной  бомбардировки;  чув-ство товарищества,
участие в грубых  развлечениях  в барах соседнего  городка. И для  наказания
штурман не нуждался  в аресте. Чей-нибудь дружеский упрек задел  бы его куда
больше, чем это дурацкое взыскание. Но тут  все в нем восстало против этого.
Он никогда не признает себя виновным в смерти Ромера, хотя бы даже косвенно;
понятно, начальство всегда сумеет най-ти удобную формулировку, чтобы снять с
себя  ответ-ственность. Зачем  командиру  эскадры  .  понадобилось  согласие
Ромера  на то, чтобы вычеркнуть его самолет из списка тех, что должны были в
эту ночь бомбить нефтеперегонный завод? Почему он сам не вычеркнул его, ни о
чем  не  спрашивая, на  том простом  основании, что экипаж  Ромера  был не в
состоянии  выполнить бое-вое  задание? Тут он  вспомнил слова  врача:  "Тебе
должны  были  сразу  дать  отпуск..."  В  самом  деле,  в  RAF  было принято
немедленно после катастрофы освобождать  от  полетов  тех,  кто  уцелел;  их
отпускали  развеяться  и  распить  в пивной  кружечку-другую с  под-ружками.
Почему французы не  соблюдали этого обы-чая? Из тщеславного желания казаться
сильнее дру-гих? Но перед лицом смерти все одинаково бессильны.
     Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело
вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко  стучало, так  же  как в ночь,
когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дро-жали. Голос предков
молчал,  словно их привело в за-мешательство то, что происходило, но штурман
был ис-полнен решимости не уступать, чем бы это ему ни гро-зило, и, когда из
столовой вышел Адмирал, он остано-вил его.
     -- Послушай,--сказал штурман,--Люсьен нало-жил на меня арест.
     Летчики  называли  командира  эскадры  по  имени,  и эта  фамильярность
выражала  отнюдь  не   пренебреже-ние,   а  симпатию.  Не  раз   в   тяжелых
обстоятельствах Люсьен  проявлял себя человеком отважным, и ому го-товы были
простить  многое,  потому  что в общем-то его любили.  Но откуда у  него эта
внезапная строгость? От бессознательной антипатии к штурману?
     -- Какое определение? -- спросил Адмирал.
     -- Не подобрал еще.
     Штурман потянул Адмирала в бар. Никто там не выпивал,  только несколько
офицеров листали газеты и журналы, и радио мурлыкало какую-то мелодию.
     -- Скажи  мне,-- начал штурман,-- я хочу знать, не изменил ли ты своего
мнения  со вчерашнего вечера. Может быть, ты тоже считаешь, что я виноват  в
смерти Ромера?
     -- Ты с ума сошел,--ответил Адмирал.--Но ты знаешь ребят. Некоторые так
думают.
     -- Они бы  полетели с ним через неделю после прыжка из гибнущей машины?
Я и не знал, что среди  нас  столько героев. Но что думаешь ты? -- настаивал
штурман.
     -- Я бы поступил так же, как ты.
     --  Неужели,--продолжал  штурман,--Люсьен  ни-когда  не  беспокоится  о
собственной шкуре? Адмирал хмыкнул.
     -- Он  такой  же, как и все мы.  Правда, вылетает он  с  тем  экипажем,
который выбирает сам, и только когда сам решает лететь -- не то что мы.
     -- Почему же тогда ему не нравится, что и  мы думаем о себе?  Может, он
воображает, что по утрам  мы распеваем у себя в комнате "Марсельезу" и целый
день  повторяем:  "Родина  превыше всего"?  Или ему не  знакомы такие мелкие
мысли, как  "Сегодня я себя плохо чувствую"?  И он  никогда не задумывается,
вер-нется ли из полета?
     --  Как все  мы,  как  все  мы,--повторил Адмирал.--  Слушай,  ты  меня
смешишь.
     -- Почему?
     -- Ты бы хотел, чтобы  командир эскадры вел себя так же, как  ты. Но ты
только   лейтенант.   Увидишь,   когда  станешь  майором,   захочешь   стать
полковником. И тогда. ..
     --  Но  послушай,--сказал штурман,--разве Люсьена  никто не  ждет дома?
Мать?  Или  жена?  Или дети?  Неужели у  него  никогда не  возникает желания
уменьшить потери,  спасти кому-то  другому жизнь?  У  меня  почти никого  не
осталось, но мне такие мысли знакомы.
     --  Успокойся,--сказал  Адмирал.--Я  поговорю  о  тебе  с  врачом.  Все
уладится.
     Адмирал   отошел  от  него,   и  штурман  внезапно  по-чувствовал  себя
бесконечно одиноким среди этих лю-дей, которые,  уткнувшись носом в журналы,
избегали его взгляда. Может, скоро они станут отворачиваться от него, словно
он  какой-то  злодей.  Когда он  сказал Адмиралу: "У  меня  почти никого  не
осталось...",--  он вдруг  вспомнил молодую женщину.  Его  охватило  желание
скорее  бежать к  ней, броситься, как ребенок, в ее объятия и рассказать обо
всем, что с ним случилось. "Розика..." Это имя  вырвалось у  него впервые, и
он произнес его с нежностью, в которой не  было  ничего чувственного, потому
что он искал только сострадания. Но ведь  ему ничего не было известно о ней,
он знал  только  одно: она приняла его, не  спрашивая, он ли ви-новат в том,
что два самолета столкнулись во время полета, и не на его ли совести то, что
его товарищи не успели прыгнуть  следом за ним. Просто потому,  что она была
женщиной,  война  казалась  ей  достаточным  объяснением  всех  человеческих
страданий.  И  впервые после ночи, когда произошла ката-строфа,  он мог быть
добрым,  как  ему хотелось, таким,  каким  он был  бы, если  бы не  жестокие
требования войны. Ему было жаль Ромера,  который,  может быть,  не погиб,  а
бродит  где-то  по  вражеской  территории,  пытаясь  уйти  от  преследования
полицейских собак. Он знал,  что если  Ромер  вернется, он попросится к нему
штурманом.  Не из презрения к смерти,  не ради того, чтобы оправдаться, и уж
совсем не  для того, что-бы бросить вызов дуракам, а  для того,  чтобы  быть
ря-дом с тем, кто тоже уцелел.

IV

     В эту ночь вылет  был отменен. Штурман целый  день  просидел  у себя  в
комнате, куда ему  приносили поесть; он слышал, как  летчики ушли в барак на
ин-структаж,  а через три часа, громко распевая и  хлопая дверьми, вернулись
обратно.
     Он тоже  почувствовал облегчение.  Адмирал к нему не зашел, а сам он не
стремился никого  видеть. Он  ждал.  Порой  ему приходило в  голову,  что  в
нази-дание  другим  командир эскадры может  передать дело в  трибунал; но он
отдавал себе отче