в  закрытом  сосуде  сохраняется  вечно;   стоит   лишь
приоткрыть этот сосуд - и аромат быстро улетучится.  Если  бы  я  могла  в
любую минуту поговорить о Леони, рассказать  тебе  о  малейших  перипетиях
нашей любви, перед моими глазами заново прошло бы все то хорошее и дурное,
что  он  мне  сделал.  Твоя  же  сильная  неприязнь  кажется   мне   порою
несправедливой, и в глубине души я готова простить такие обиды, которые  -
услышь я о них из чужих уст - меня возмутили бы.
   - Так вот, - сказал я, - мне хочется узнать о них из твоих  уст.  Я  ни
разу еще не слышал подробности этой мрачной повести; я хочу, чтобы ты  мне
о них рассказала, чтобы ты мне поведала свою жизнь всю целиком. Узнав твои
горести, я, быть может, научусь, как  их  лучше  исцелить.  Расскажи  мне,
Жюльетта, обо всем; расскажи мне, каким образом смог этот Леони  заставить
так полюбить себя; скажи, какими чарами, какою тайною он  обладал;  ибо  я
устал тщетно искать путь к твоему неприступному  сердцу.  Я  слушаю  тебя,
говори.
   - О да! Я этого тоже хочу, - ответила она. - Это в конце концов  должно
меня успокоить. Но дай мне говорить и не прерывай меня ни  единым  намеком
на какое-либо огорчение или раздражение, ибо я расскажу тебе все, как  это
происходило. Я расскажу тебе и о  хорошем,  и  о  дурном,  о  том,  как  я
страдала и как я любила.
   - Ты мне расскажешь обо всем, и я выслушаю все, - ответил я ей. Я велел
принести новые свечи и раздуть огонь в камине. Жюльетта начала так.



        "3"

   "Как вам известно, я дочь богатого брюссельского ювелира. Отец мой  был
весьма искусен в своем ремесле,  но  при  всем  том  малообразован.  Начав
простым  рабочим,  он  стал  обладателем   крупного   состояния,   которое
умножалось день ото дня благодаря удачным коммерческим операциям. Несмотря
на недостаточность своего воспитания, он постоянно бывал в  самых  богатых
домах нашей провинции; а мою мать, красивую и остроумную  женщину,  охотно
принимали в обществе весьма состоятельных негоциантов.
   По натуре  своей  отец  был  человеком  покладистым  и  апатичным.  Это
свойство характера постепенно усиливалось в нем по мере  того,  как  росли
достаток и комфорт. Моя мать,  будучи  значительно  живее  и  моложе  его,
обладала  неограниченной  свободой  и,  пользуясь   преимуществом   своего
положения, с упоением предавалась светским удовольствиям. Она была  добра,
искренна и отличалась многими другими приятными  качествами.  Но  ей  было
свойственно  легкомыслие,  и  поскольку  красота  ее,  невзирая  на  годы,
поразительно сохранилась, то это как бы удлиняло  ей  молодость  и  шло  в
ущерб моему воспитанию. Правда,  она  питала  ко  мне  нежную  любовь,  но
проявляла ее как-то неосмотрительно и безрассудно. Гордясь  моим  цветущим
видом и кое-какими пустячными способностями, которые  она  постаралась  во
мне развить, она помышляла лишь о том, чтобы вывозить меня на прогулки и в
свет; она  испытывала  некое  сладостное,  но  весьма  опасное  тщеславие,
надевая на меня что ни день все новые украшения и  появляясь  со  мною  на
праздниках. Я вспоминаю об этом времени с болью и вместе с тем с  какой-то
радостью. С тех пор я не раз печально  размышляла  о  том,  как  бесцельно
прошли мои молодые годы, и все  же  поныне  сожалею  о  тех  счастливых  и
беспечных днях, которые бы лучше  никогда  не  кончались  или  никогда  не
начинались. Мне кажется, я все еще вижу мою мать  -  ее  округлую  изящную
фигуру, ее белые руки, черные глаза, ее улыбку, такую кокетливую и  вместе
с тем такую добрую; с первого же  взгляда  можно  было  сказать,  что  она
никогда не знала  ни  забот,  ни  неприятностей  и  что  она  не  способна
принудить других к чему бы то ни было, даже из добрых побуждений. О да,  я
ее помню! Я припоминаю, как мы с нею сидели, бывало, все утро, обдумывая и
подготавливая наши бальные туалеты, а после полудня занимались уже  совсем
другим нарядом, столь прихотливым, что нам едва оставался какой-нибудь час
на то, чтобы появиться на прогулке. Я отчетливо представляю себе мою мать,
ее атласные платья, ее меха, длинные белые перья и окружавшее ее воздушное
облачко из блонд и  лент.  Закончив  собственный  туалет,  она  на  минуту
забывала о себе и занималась мною. Мне  бывало,  правда,  довольно  скучно
расшнуровывать черные атласные  ботинки,  чтобы  разгладить  еле  заметную
складку на чулке, или примерять поочередно двадцать пар  перчаток,  прежде
чем  остановиться  на  одной  из  них,  розовый  оттенок  которой  был  бы
достаточно свеж и отвечал  бы  вкусу  матушки.  Эти  перчатки  так  плотно
облегали руку, что, снимая, я рвала их,  изрядно  намучившись  перед  тем,
чтобы их надеть; итак, все надо было начинать  сызнова,  и  мы  громоздили
целые горы рваного хлама, прежде чем выбирали какую-нибудь пару, которую я
носила всего лишь час, а затем  отдавала  горничной.  Тем  не  менее  меня
настолько приучили с детства смотреть на эти мелочи как  на  самые  важные
занятия в жизни женщины, что я терпеливо подчинялась. Наконец мы  выходили
из дому, и, слыша шорох наших  платьев,  вдыхая  аромат  наших  надушенных
муфт, все оборачивались, чтобы поглядеть нам вслед. Я постепенно  привыкла
к тому, что наше имя на устах  почти  у  всех  мужчин  и  что  их  взгляды
останавливаются на моем  лице,  хранившем  тогда  невозмутимое  выражение.
Такое вот сочетание безразличия и наивного бесстыдства  и  составляет  то,
что  принято  называть  "хорошей  манерой  держаться",  говоря  о  молодых
девушках. Что же до матушки, то она испытывала двойную гордость, показывая
и себя и дочь; я была как бы отсветом  или,  вернее,  какой-то  частью  ее
самой, ее красоты, ее богатства; мои бриллианты блестяще свидетельствовали
о ее хорошем вкусе; мои черты, схожие с ее  чертами,  напоминали  и  ей  и
другим почти не тронутую годами свежесть ее ранней молодости; и, глядя  на
меня, такую худенькую, шедшую рядом с ней, моя  мать  словно  видела  себя
дважды: бледной и хрупкой, какою  она  была  в  пятнадцать  лет,  яркой  и
красивой, какою она все  еще  оставалась.  Ни  за  что  на  свете  она  не
появилась бы  на  прогулке  без  меня:  она  решила  бы,  что  ей  чего-то
недостает, и сочла бы себя полуодетой.
   После обеда  возобновлялись  серьезные  дискуссии  по  поводу  бального
платья, шелковых чулок и цветов.
   Отец, занятый своей  коммерцией  только  днем,  предпочел  бы  спокойно
проводить вечера в кругу семьи. Но по добродушию своему он и  не  замечал,
что мы о нем совершенно забывали, и засыпал  в  своем  кресле,  тогда  как
причесывавшие нас девушки  изо  всех  сил  старались  постичь  причудливые
выдумки моей матушки. К моменту нашего выезда добрейшего человека  будили,
и он тут же покорно доставал из своих шкатулок чудесные драгоценные камни,
оправы к которым делались на заказ по его  собственным  рисункам.  Он  сам
надевал их нам на руки и на шею и любовался тем, как эти драгоценности  на
нас сверкают. Камни  эти  предназначались,  вообще  говоря,  для  продажи.
Нередко мы слышали, как некоторые  завистницы  шептались,  восторгаясь  их
блеском, и отпускали на наш счет злые шутки.  Но  мать  мирилась  с  этим,
говоря, что самые знатные дамы носят то, что им остается  от  нас,  и  это
была  сущая  правда.  На  следующий  день  к  отцу  поступали  заказы   на
драгоценности, подобные тем, что мы  надевали  накануне.  Через  некоторое
время он  отсылал  клиентам  именно  наши;  и  нас  это  не  огорчало:  мы
расставались с ними лишь для того, чтобы получить еще более красивые.
   Я росла, ведя подобный образ жизни, не задумываясь ни о настоящем, ни о
будущем и не  делая  никаких  внутренних  усилий,  чтобы  выработать  себе
характер и укрепить его. От природы я была мягкой, доверчивой, как  и  моя
мать, я, как и она, безотчетно отдавалась на волю судьбы.  И  все  же,  по
сравнению  с  нею,  я  была  не  такая  веселая;  меня  меньше  привлекали
удовольствия и тщеславие; мне словно недоставало даже той  небольшой  доли
энергии, которой обладала она, ее желания и умения развлекаться. Я  как-то
свыклась с той беспечной жизнью, что выпала мне на долю, не ценила ее и не
сравнивала  ни  с  чьей  другой.  О  страстях  я  не  имела  ни  малейшего
представления. Меня воспитали так, будто мне вообще никогда не суждено  их
узнать; мать  получила  точно  такое  же  воспитание  и  чувствовала  себя
превосходно, за неспособностью испытывать какие бы то ни было  страсти,  и
поэтому ей ни разу не приходилось с ними бороться. Мой ум приучили к таким
занятиям, где сердцу делать было нечего. Я блестяще играла на фортепьяно и
чудесно танцевала, я рисовала акварелью, отличаясь поразительной точностью
рисунка и свежестью красок, но в душе моей не было ни малейшей искры  того
божественного огня, который только один и создает жизнь и позволяет понять
ее смысл. Я обожала моих родителей ко не знала, что значит  любить  больше
или меньше. Я  могла  превосходно  сочинить  письмо  к  какой-нибудь  юной
подружке, но не знала цены ни словам, ни  чувствам.  Подруг  я  любила  по
привычке, была добра с ними по долгу и по мягкости натуры, но характер  их
меня совершенно не интересовал: я вообще ни над чем не задумывалась. Я  не
делала никакого существенного различия между ними, и больше всего  мне  по
душе бывала та, которая чаще всего ко мне приходила".



        "4"

   "Такой вот я и была. Мне шел семнадцатый год, когда в Брюссель  приехал
Леони. В первый раз я увидела его в театре. Я сидела  с  матерью  в  ложе,
неподалеку от балкона, где он находился  в  обществе  самых  элегантных  и
состоятельных молодых люди. Моя мать  первая  указала  мне  на  него.  Она
постоянно высматривала мне мужа, стараясь отыскать его среди таких мужчин,
которые были особенно блестяще одеты и стройны;  большего  для  нее  и  не
требовалось. Знатность и состояние привлекали ее лишь как нечто такое, что
дополняло более существенные данные - осанку и манеры. Человек выдающийся,
но скромно одетый мог бы внушить ей одно презрение. Для ее  будущего  зятя
требовалось, чтобы у него были особые  манжеты,  безукоризненный  галстук,
изящная  фигура,  красивое  лицо,  платье  из  Парижа  и  чтобы  он   умел
поддерживать ту непринужденную, пустую болтовню,  которая  делает  мужчину
обаятельным в глазах общества.
   Что до меня, я решительно не сравнивала одних мужчин с  другими.  Слепо
доверяясь выбору моих родителей, я и  не  стремилась  к  замужеству  и  не
противилась ему.
   Мать нашла Леони очаровательным. Правда, лицо его поразительно красиво,
и он, денди по костюму и манерам, обладает непостижимым умением  держаться
непринужденно,  мило  и  весело.  Я,   однако,   не   испытывала   никаких
романических чувств, которые заставляют  пылкие  натуры  предугадывать  их
грядущую судьбу. Я взглянула  на  него  мельком,  повинуясь  лишь  желанию
матери, и никогда не посмотрела бы  на  него  вторично,  если  бы  она  не
принудила меня к этому своими непрестанными восклицаниями по его адресу  и
тем любопытством, которое она проявляла, желая узнать  его  имя.  Один  из
знакомых нам молодых людей, которого она подозвала и расспросила,  ответил
ей, что это знатный венецианец, приятель  одного  из  видных  коммерсантов
нашего города, что, по слухам, он  обладает  несметным  состоянием  и  что
зовут его Леоне Леони.
   Моя мать пришла в восхищение  от  этого  ответа.  Коммерсант,  приятель
Леони, устраивал как раз на следующий день праздник, на  который  мы  были
приглашены. Матушке, беспечной и легковерной, оказалось вполне  достаточно
поверхностных сведений о том, что Леони богат и знатен,  чтобы  тотчас  же
заприметить  его.  Она  заговорила  о  нем  со  мною  в  тот  же  вечер  и
посоветовала мне быть красивой назавтра. Я улыбнулась, заснула ровно в тот
же час, что и в другие вечера, и мысль о  Леони  ни  на  одну  секунду  не
заставила мое сердце биться сильнее. Меня  приучили  выслушивать  подобные
планы  без  всякого   волнения.   Мать   утверждала,   что   я   настолько
рассудительна, что со мною уже  не  надобно  обращаться  как  с  ребенком.
Бедная матушка и не замечала, что сама она куда больше ребенок, чем я.
   Она одела меня так обдуманно и  так  изысканно,  что  я  была  признана
царицей бала; но поначалу все оказалось впустую;  Леони  не  появлялся,  и
мать подумала, что он уже уехал из Брюсселя.  Не  в  силах  побороть  свое
нетерпение,  она  спросила   у   хозяина   дома,   что   сталось   с   его
другом-венецианцем.
   - А! - воскликнул господин Дельпек. - Вы уже заметили моего венецианца?
- Он бросил беглый взгляд на мой туалет и все понял. - Это красивый малый,
- добавил он, - весьма знатного происхождения и пользуется большим успехом
в Париже и в Лондоне. Но должен вам признаться, что он отчаянный игрок,  и
коль скоро вы его не видите здесь, то  это  потому,  что  он  предпочитает
карты самым красивым женщинам.
   - Игрок! - воскликнула моя мать. - Это очень гадко!
   - О! - отозвался господин Дельпек. - Это как сказать. Когда у вас  есть
к тому возможность!
   - Да и в самом деле! - сказала моя мать, ограничиваясь этим замечанием.
Она уже никогда больше не интересовалась страстью Леони к игре.
   Через несколько минут после этого короткого  разговора  Леони  вошел  в
залу, где мы танцевали. Я увидела, как господин  Дельпек,  посматривая  на
меня, шепнул ему что-то на ухо. Леони обвел рассеянным взглядом танцующих;
прислушиваясь к словам своего приятеля, он наконец отыскал меня в толпе  и
даже подошел, чтобы лучше рассмотреть. В эту минуту я поняла, что моя роль
барышни на выданье несколько смешна, ибо в его любовании мною  было  нечто
ироническое; я, быть может, первый раз в жизни покраснела и  почувствовала
стыд.
   Этот стыд превратился почти что в  страдание,  когда  я  заметила,  что
через несколько минут Леоне вернулся в игорную залу. Мне  почудилось,  что
меня высмеяли и с презрением отвергли, и я рассердилась  на  мать.  Прежде
этого со мною никогда не  случалось,  и  она  подивилась  моему  скверному
настроению.
   - Полно, - сказала она мне, в свою очередь, несколько раздраженно. - Не
знаю, что с тобою, но ты заметно подурнела. Едем домой!
   Она уже поднялась с места, когда Леони, быстро пройдя через  всю  залу,
пригласил ее на тур вальса. Этот непредвиденный случай вернул матушке  все
ее оживление; она, смеясь, бросила мне свой веер и исчезла в вихре танца.
   Так как  она  страстно  любила  танцевать,  то  на  бал  нас  постоянно
сопровождала старая тетушка, старшая сестра отца,  которая  опекала  меня,
когда  я  не  получала  приглашения  на  танец  одновременно  с   матерью.
Мадемуазель Агата - так звали мою тетушку - была  старая  дева  с  ровным,
невозмутимым характером.  Она  отличалась  большим  здравым  смыслом,  чем
остальные мои домашние. Однако ей  была  присуща  некоторая  склонность  к
тщеславию - камню преткновения всех тех, кто проник в общество  из  низов.
Хотя на балу она играла довольно жалкую роль, она ни разу не жаловалась на
то, что ей приходится нас сопровождать: для нее это было поводом  показать
на старости лет нарядные платья, которые  она  не  могла  завести  себе  в
молодости. Она, разумеется,  высоко  ценила  деньги,  но  другие  соблазны
большого света привлекали ее  значительно  меньше.  Она  питала  давнишнюю
ненависть к представителям знати и не упускала случая посмеяться над  ними
и позлословить на их счет, делая это довольно остроумно.
   Женщина тонкая и  наблюдательная,  привыкшая  не  столько  действовать,
сколько наблюдать за  поступками  других,  она  быстро  разгадала  причину
внезапной перемены  моего  настроения.  Оживленная  болтовня  моей  матери
раскрыла тетушке ее намерения относительно Леони, а физиономия венецианца,
одновременно любезная, надменная и насмешливая, пояснила ей многое  такое,
чего ее невестка не понимала.
   - Погляди, Жюльетта, - сказала она, наклонясь ко мне,  -  этот  знатный
синьор смеется над нами.
   Больно задетая ее замечанием,  я  невольно  вздрогнула.  Слова  тетушки
совпадали с  моими  предчувствиями.  Я  впервые  прочла  на  лице  мужчины
презрение  к  нашему  мещанству.  Меня   приучили   потешаться   над   тем
пренебрежением, которое нам почти открыто выказывали  женщины,  и  считать
его проявлением зависти; но наша красота  избавляла  нас  до  сих  пор  от
презрения мужчин, и я решила, что  Леони  самый  большой  нахал,  которого
когда-либо видел свет. Он внушил мне отвращение; поэтому, когда,  проводив
до кресла мою мать, он пригласил меня на следующую кадриль,  я  немедленно
отказалась. Лицо его выразило такое сильное недоумение, что  я  тотчас  же
поняла, до какой степени  он  рассчитывал  на  мое  доброе  согласие.  Моя
гордость восторжествовала, и, усевшись подле матери,  я  сказала  ей,  что
очень устала. Леони отошел  от  нас,  отвесив  глубокий,  по  итальянскому
обычаю, поклон и бросив на меня пристальный  взгляд,  в  котором  сквозила
свойственная ему насмешливость.
   Матушка, удивленная моим поведением, стала опасаться, что во мне  может
пробудиться какая-то воля. Она заговорила со мною осторожно, надеясь,  что
я еще потанцую и что Леони снова пригласит меня; но я упорно не вставала с
места. Примерно через час, сквозь смутный гул бальной суеты, мы расслышали
имя Леони, названное несколько  раз  подряд;  кто-то,  проходя  поблизости
сказал, что Леони проиграл шестьсот луидоров.
   - Отлично, - сухо заметила тетушка.  -  Теперь-то  ему  впору  поискать
красавицу невесту с хорошим приданым.
   - О, ему это не требуется, - откликнулся кто-то другой, - он так богат!
   - Взгляните, - добавил третий, - он танцует и, как видно, не слишком-то
озабочен.
   И правда, Леони танцевал с самым невозмутимым видом. Затем он подошел к
нам,   отпустил   несколько   банальных   комплиментов   моей   матери   с
непринужденностью великосветского человека и попытался было  вызвать  меня
на разговор, задав несколько вопросов, обращенных как бы косвенно ко  мне.
Но я упорно хранила молчание, и  он  удалился,  делая  вид,  что  ему  это
совершенно безразлично. Мать, в полном отчаянии, увезла меня домой.
   Первый раз в жизни она меня выбранила, а я  на  нее  надулась.  Тетушка
вступилась за меня, заявив, что Леони - нахал  и  шалопай.  Мать,  которая
никогда не встречала такого противодействия, расплакалась, а вслед за  нею
и я.
   Все эти небольшие неприятности, связанные с появлением Леони  и  с  той
трагической судьбою, которую ему суждено было мне принести,  нарушили  мой
дотоле  ничем  не  возмутимый  душевный  мир.  Я  не  стану  вам  подробно
рассказывать о том, что случилось в последующие дни. Да я отчетливо  всего
и не помню, и зарождение безудержной страсти к этому человеку до  сих  пор
представляется мне каким-то диковинным сном, в котором рассудок мой  никак
не может разобраться. Несомненно, однако, что холодность моя задела  Леони
за живое, изумив и даже ошеломив его. Он сразу же стал относиться  ко  мне
почтительно, что удовлетворило  мою  уязвленную  гордость.  Я  видела  его
каждый день на балах и на прогулке, и моя неприязнь к  нему  быстро  таяла
перед необычайной заботливостью и скромной  предупредительностью,  которую
он мне настойчиво выказывал. Тщетно моя тетушка пыталась предостеречь меня
от  Леони,  обвиняя  его  в  высокомерии;  я  уже  не   чувствовала   себя
оскорбленной ни его поведением, ни его словами; даже  черты  его  утратили
выражение того затаенного сарказма, который больно  задел  меня  в  начале
нашего знакомства. Во взгляде его день ото дня  все  явственнее  светилась
какая-то непостижимая мягкость и нежность. Казалось, он занят только мною;
жертвуя своей  страстью  к  картам,  он  танцевал  теперь  ночи  напролет,
приглашая то матушку, то меня, или непринужденно  болтал  с  нами.  Вскоре
Леони пригласили к нам. Я несколько  побаивалась  его  посещения;  тетушка
предсказывала мне, что он найдет у нас в доме тысячу пов