булавку, завернутую в клочок упаковочной ваты. Визит ростовщика Тадея и те
пятьдесят тысяч франков, которые, судя  по  подслушанному  мною  разговору
между Леони и его приятелями, он отсчитал ему по нашем приезде в  Венецию,
полностью совпадали с воспоминанием, связанным с этим утром.
   - Итак, - воскликнула я, заломив руки и подняв их ввысь, словно  говоря
сама с собою,  -  все  потеряно  для  меня,  даже  уважение  матушки!  Все
отравлено, даже воспоминание о Швейцарии! Эти  шесть  месяцев  любви  были
предназначены для того, чтобы утаить кражу!
   - И чтобы сбить с толку правосудие, - добавил Генриет.
   - Да нет, да нет же! - воскликнула я, исступленно глядя  на  него  так,
словно собиралась о чем-то расспросить. - Он любил меня, несомненно любил.
Когда мне на  память  приходит  та  пора,  я  во  всем  нахожу  бесспорное
подтверждение его любви. Просто это был вор,  который  похитил  девушку  и
шкатулку, который любил и ту и другую.
   Генриет пожал плечами; я почувствовала, что заговариваюсь,  и  когда  я
попыталась снова собраться с мыслями, мне захотелось во что бы то ни стало
узнать причину непостижимого влияния, которое он оказывал на Леони.
   - Вы хотите это знать? -  спросил  он  и  на  минуту  задумался.  Потом
добавил:
   - Я вам об этом расскажу, я могу об этом  рассказать.  Впрочем,  трудно
себе представить, что вы прожили с ним год, так ни о чем и не  подозревая.
Ведь он в Венеции, должно быть, многих одурачил у вас на глазах...
   - Одурачил? Он! Каким образом? Подумайте, о чем вы  говорите,  Генриет!
Вы на него и так уже взвалили достаточно обвинений.
   - Я все еще продолжаю считать,  что  вы  не  способны  были  стать  его
сообщницей, но берегитесь - как бы вам не стать ею в будущем! Подумайте  о
вашей семье. Не знаю, до каких  пор  можно  безнаказанно  быть  любовницей
мошенника! - Слушая вас, я умираю со стыда, сударь,  так  беспощадны  ваши
слова. Довершите задуманное вами: разбейте вконец мое сердце, рассказав  о
том, что дает вам, собственно говоря, право распоряжаться жизнью и смертью
Леони? Где вы с ним познакомились? Что вам известно о его прошлом? Я, увы,
ничего об этом не знаю. Я увидела в нем столько противоречивого,  что  уже
не знаю, богат он или беден, знатного или  простого  он  происхождения;  я
даже не знаю, свое ли имя он носит.
   - Это единственная вещь, которую, по милости случая,  он  не  украл,  -
ответил Генриет. - Его действительно зовут  Леоне  Леони,  и  он  является
потомком одного из самых знатных  родов  Венеции.  У  его  отца  было  еще
кое-какое состояние, и он владел тем самым палаццо, где вы  недавно  жили.
Он питал безграничную нежность  к  своему  единственному  сыну,  чьи  рано
проявившиеся  способности  предвещали  недюжинную  натуру.  Леони  получил
тщательное воспитание и уже в пятнадцать лет объездил пол-Европы со  своим
наставником.  За  пять  лет  он  изучил  с  невероятной  легкостью   язык,
литературу  и  нравы  народов,  среди  которых  он  побывал.  Смерть  отца
заставила его вернуться в Венецию вместе с наставником. Наставник этот был
аббат Дзанини, которого вы часто могли видеть минувшей зимой у вас в доме.
Не знаю, правильно ли вы о нем судили: это человек с  живым  воображением,
отменно тонким вкусом, необычайно образованный, но крайне  безнравственный
и, несомненно, подлый, умело прикрывающийся при этом терпимостью и здравым
смыслом. Он, естественно развратил совесть своего воспитанника, подменив в
душе его  понятия  о  справедливости  мнимым  представлением  о  жизненной
мудрости, которая якобы  заключается  в  том,  что  можно  идти  на  любые
забавные шалости, на любые выгодные проделки, на любой хороший или  дурной
поступок, лишь бы прельстить человеческое сердце. Я  познакомился  с  этим
Дзанини в Париже и, помнится, слышал, как он  рассуждал,  что,  мол,  надо
уметь творить зло, чтобы уметь  творить  добро,  надо  уметь  наслаждаться
пороком,  чтобы  уметь  наслаждаться  добродетелью.  Человек  этот,  более
осторожный, более пронырливый и более хладнокровный,  чем  Леони,  гораздо
глубже его по своим знаниям.  Леони  же,  увлеченный  своими  страстями  и
сбитый с пути своими причудами, подражает ему лишь отдаленно, совершая при
этом массу промахов, которые окончательно губят его в глазах общества,  да
и уже его погубили, ибо отныне он отдал себя на милость нескольких  алчных
сообщников и кое-кого из числа порядочных  людей,  чье  великодушие  скоро
истощится.
   Смертельный холод постепенно сковывал  мои  члены  по  мере  того,  как
Генриет рассказывал мне  все  это.  Я  сделала  над  собою  усилие,  чтобы
выслушать его до конца".



        "16"

   "В двадцатилетнем возрасте,  -  продолжал  Генриет,  -  Леони  оказался
обладателем  приличного  состояния  и  смог  отныне  поступать,  как   ему
вздумается. В его  положении  было  чрезвычайно  просто  заняться  добрыми
делами. Но он счел, что отцовское наследство далеко не  соответствует  его
честолюбивым замыслам, и в ожидании того, что ему удастся  увеличить  свое
состояние до размеров, отвечающих его желаниям  осуществить  уж  не  знаю,
какие именно - сумасбродные  или  преступные  -  затеи,  он  за  два  года
промотал все эти деньги. Его дом,  который  он  отделал  с  известной  вам
роскошью, стал местом встреч всех беспутных молодых людей  и  всех  падших
женщин Италии. Там принимали многих иностранцев, любителей изящного образа
жизни;  и  так  Леони,  успевший  за  время  своих  путешествий   завязать
знакомство со множеством приличных людей, завел  теперь  во  всех  странах
самые блестящие связи и обеспечивал себе самых полезных покровителей.
   В это многочисленное общество  неизбежно  втерлись,  как  то  случается
повсюду, интриганы и мошенники. В Париже вокруг Леони я заметил нескольких
личностей, внушивших мне  недоверие,  которые,  как  я  нынче  подозреваю,
составили,  должно  быть,  вместе  с  ним  и  маркизом  де  ***   компанию
великосветских жуликов. Покорно следуя их  советам,  наставлениям  Дзанини
или  своим  природным  склонностям,  молодой  Леони,   по-видимому,   стал
упражняться в шулерстве. Несомненно одно: он развил в себе этот талант  до
высочайших пределов и применял его, вероятно, во всех городах  Европы,  не
возбуждая ни малейших подозрений. Окончательно разорившись,  он  уехал  из
Венеции и снова пустился в странствия, уже как  авантюрист  Тут  нить  его
приключений ускользает от меня. Дзанини, от которого я частично слышал то,
что вам рассказываю, утверждал, будто с этого времени потерял его из виду,
и  узнавал  лишь  из  писем,  приходивших  нерегулярно,   о   бесчисленных
превратностях  фортуны  и  бесчисленных  светских   интригах   Леони.   Он
оправдывал себя в том, что воспитал  такого  ученика,  говоря,  что  Леони
увлекся  побочной  стороной  его  доктрины,  но  извинял  и  воспитанника,
расхваливая в нем поразительное умение жить, душевную силу  и  присутствие
духа, с которой тот подчинял себе судьбу, стойко встречая и преодолевая ее
превратности. Наконец Леони  приехал  в  Париж  со  своим  верным  другом,
известным вам маркизом де ***,  и  там-то  мне  представилась  возможность
приглядеться к нему и составить о нем суждение.
   Тот же Дзанини представил его княгине X***, чьих детей  он  воспитывал.
Благодаря своему замечательному уму этот человек уже несколько лет занимал
в обществе княгини менее зависимое  положение  по  сравнению  с  тем,  что
обычно занимают гувернеры в знатных семьях.  Он  учтиво  встречал  гостей,
умело направлял беседу, прекрасно пел и дирижировал на концертах.
   Леони с его умом и талантом был принят весьма радушно и вскоре многие с
восторгом стали искать его общества.  На  некоторые  парижские  кружки  он
оказывал то же огромное влияние, какое впоследствии, на ваших  глазах,  он
сумел оказать на целый провинциальный город. Он великолепно  держал  себя,
редко играл, но при этом всегда проигрывал огромные суммы маркизу де  ***.
Этого маркиза Дзанини ввел в  салон  вскоре  после  Леони.  Хотя  тот  был
соотечественником Леони, он притворялся, что его не знает,  и  рассказывал
на ухо  всем  и  каждому,  будто  в  Венеции  они  повздорили,  оказавшись
соперниками в любви; и, мол, хотя тот и другой  уже  исцелились  от  своей
страсти, это ничуть не примирило их между собой. Вследствие  этого  обмана
никто и не подозревал, что оба они стакнулись ради мошеннических проделок.
   Этими  проделками  они  и  занимались  целую  зиму  не  внушая  и  тени
подозрения. Порою тот и другой проигрывали  колоссальные  суммы,  но  чаще
всего они выигрывали, причем каждый из них жил по-княжески. Однажды  некий
мой приятель, который крупно проигрывал против  Леони,  заметил,  что  тот
подает неуловимый знак венецианскому  маркизу.  Он  смолчал  и  в  течение
нескольких дней прилежно наблюдал за  тем  и  другим.  Однажды,  когда  мы
вместе с ним понтировали и постоянно проигрывали,  он  подошел  ко  мне  и
сказал: "Взгляните на этих двух итальянцев: я убежден и  заявляю  почти  с
полной уверенностью, что они сговорились и плутуют.  Завтра  я  уезжаю  из
Парижа по крайне неотложному делу я поручаю вам  тщательно  проверить  мои
наблюдения и, в случае необходимости, оповестить своих друзей  Вы  человек
разумный и осторожный и будете действовать, надеюсь, лишь твердо зная, что
вам надо делать. Во всяком случае, если вы столкнетесь с этими субъектами,
не упустите случая назвать им мое имя,  как  первого,  кто  их  уличил,  и
напишите мне я беру на себя свести счеты с одним из них". Он  оставил  мне
свой адрес и уехал. Я присмотрелся к  обоим  рыцарям  наживы  и  полностью
убедился в том, что друг мой не ошибся. Окончательно раскрыть их нечестные
проделки мне удалось как раз на одном из вечеров, у княгини X***. Я тотчас
же взял Дзанини под руку и отвел его в сторону.
   "Знаете ли вы, - спросил я его, -  тех  двух  венецианцев,  которых  вы
здесь представили?" - "Превосходно, - ответил он  весьма  самодовольно.  -
Одного я воспитывал, а другой из них - мой  приятель".  -  "С  чем  вас  и
поздравляю, - сказал ему я, - это два шулера"
   В реплике моей прозвучала такая уверенность, что он изменился  в  лице,
несмотря  на  все  свое  умение  притворяться.  Я   заподозрил,   что   он
заинтересован в их выигрыше, и заявил ему, что намерен  разоблачить  обоих
его земляков. Он окончательно смутился и стал усиленно  умолять  этого  не
делать. Он попытался убедить меня, что я ошибаюсь. Я  попросил,  чтобы  он
провел меня с маркизом в свою комнату Там я все объяснил в немногих  очень
ясных словах, и маркиз даже не стал оправдываться: он побледнел и  лишился
чувств. Не знаю, попросту ли разыграли эту сцену он и аббат,  но  они  так
горестно  заклинали  меня,  маркиз  выглядел  столь  пристыженным,   столь
сокрушенным, что я по доброте своей смягчился. Я потребовал только,  чтобы
он немедленно покинул Францию вместе с Леони. Маркиз согласился на все. Но
мне хотелось самому потребовать того  же  от  его  сообщника,  и  я  велел
сказать ему, чтобы он пришел  наверх.  Он  заставил  долго  ждать  себя  и
наконец явился, но не с покорным видом и не дрожа всем телом, как  тот,  а
трепеща от ярости и сжимая кулаки. Он рассчитывал, быть  может,  устрашить
меня  своею  наглостью,  я  же  ответил,  что   готов   дать   ему   любое
удовлетворение, какое он только захочет, но прежде  публично  обличу  его.
При этом я предложил маркизу от имени моего друга сатисфакцию  на  тех  же
условиях. Наглость Леони была поколеблена. Его приятели внушили ему,  что,
если он будет упорствовать, он погиб.  Он  решил  покориться,  но  не  без
сильного сопротивления и ярости, и оба  уехали,  не  появившись  больше  в
гостиной. Маркиз на следующий день отправился в Геную, Леони - в Брюссель.
Оставшись наедине с Дзанини в его  комнате,  я  дал  ему  понять,  что  он
внушает мне определенные подозрения и что я намерен изобличить  его  перед
княгиней. Поскольку у меня не было против него непреложных  доказательств,
он проявил меньшую покорность, нежели маркиз,  и  не  стал,  подобно  ему,
умолять о пощаде, однако я заметил, что он напуган не менее  его.  Дзанини
пустил  в  ход  всю   гибкость   своего   ума,   чтобы   заручиться   моей
благосклонностью и молчанием. Все же я заставил аббата признаться, что ему
в какой-то степени известны гнусные проделки его воспитанника, и  принудил
его к правдивому рассказу о нем. И тут осторожность изменила Дзанини:  ему
бы следовало упорно утверждать, что он ничего не знает;  но  суровость,  с
которой я угрожал разоблачить представленных им гостей,  привела  к  тому,
что он потерял самообладание.
   Я расстался с ним в твердой уверенности,  что  он  пройдоха,  такой  же
подлый, как и те двое, но более осмотрительный.  Я  сохранил  его  рассказ
втайне из соображений, касавшихся моей собственной репутации. Я  опасался,
как бы влияние, которое он имел на княгиню, не оказалось убедительнее моей
честности, как бы он хитроумно ни выставил меня в ее глазах обманщиком или
сумасбродом, что делало бы поведение мое крайне нелепым. Да мне и  надоела
эта грязная история. Я постарался забыть о ней и через три месяца уехал из
Парижа. Вы знаете, кого я прежде всего искал на бале  у  Дельпека.  Я  был
тогда еще в вас влюблен, и, находясь на вечере всего какой-нибудь час,  не
знал, что вы собираетесь замуж. Я обнаружил вас в  толпе  гостей;  подойдя
ближе, я увидел подле вас Леони. Я подумал, что мне все  это  снится,  что
меня обманывает сходство черт. Я стал расспрашивать и  убедился,  что  ваш
жених -  тот  самый  мошенник,  который  украл  у  меня  три-четыре  сотни
луидоров. Я не надеялся  вытеснить  его,  мне  как  будто  даже  этого  не
хотелось. Быть в вашем сердце преемником подобного человека,  быть  может,
осушать на ваших щеках следы его поцелуев - при этой мысли вся моя  любовь
замирала. Но я поклялся себе, что невинная девушка и порядочная  семья  не
станут жертвой обмана со стороны негодяя. Вы знаете, что  наше  объяснение
было немногословным; но ваша  роковая  страсть  сделала  тщетными  усилия,
которые я прилагал к тому, чтобы вас спасти.
   Генриет  замолчал.  Я  сидела,  опустив  голову,  и   была   совершенно
подавлена: мне казалось, что я  уже  не  смогу  никому  смотреть  в  лицо.
Генриет продолжал:
   - Леони ловко вышел из положения, похитив свою невесту  у  меня  же  на
глазах, иначе говоря - украв миллион в тех бриллиантах,  которые  были  на
ней. Он спрятал и вас и ваши драгоценности неизвестно где. Проливая  слезы
над несчастной судьбою дочери,  ваш  отец  плакал  отчасти  и  над  своими
прекрасно оправленными бриллиантами. Как-то однажды он наивно признался  в
моем  присутствии,  что  более  всего  его  удручает  в  этой  краже  одно
обстоятельство: эти драгоценности будут, несомненно,  проданы  за  полцены
какому-нибудь еврею, а эти чудесные оправы,  такой  тонкой  работы,  будут
сломаны и расплавлены их укрывателем,  который  не  захочет  себя  выдать.
"Стоило после этого так трудиться! - говорил он со слезами  на  глазах.  -
Стоило иметь дочь и так любить ее!"
   Отец ваш был, видимо, прав. Ибо  на  вырученные  из  краденного  деньги
Леони смог блестяще прожить в  Венеции  всего  лишь  три  месяца.  Родовое
палаццо ко времени его приезда  оказалось  проданным  и  теперь  сдавалось
внаем. Он снял его  и,  как  говорят,  восстановил  свое  имя  на  карнизе
внутреннего двора,  не  осмеливаясь  поместить  его  над  главным  входом.
Поскольку очень мало кто определенно знает, что он жулик,  его  дом  снова
сделался местом встреч многих порядочных людей, которых  там,  несомненно,
одурачивали его сообщники.  Но,  должно  быть,  опасение,  что  его  могут
разоблачить, помешало ему к ним присоединиться, так как в  скором  времени
он снова разорился. Он ограничился тем, что терпел  любое  разбойничество,
которое эти злодеи учиняли у него в  доме;  он  в  их  руках  и  не  может
отделаться от  тех,  кого  больше  всего  ненавидит.  Нынче  он,  как  вам
известно, общепризнанный любовник княгини Дзагароло;  эта  дама,  когда-то
очень красивая, теперь сильно поблекла и обречена в недалеком  будущем  на
смерть от чахотки... Полагают, что она завещает все свое состояние  Леони,
который прикидывается  безумно  влюбленным  в  нее  и  которого  сама  она
страстно любит. Он же подстерегает час завещания. Тогда вы  вновь  станете
богаты, Жюльетта. Он, должно быть, уже говорил вам: еще немного  терпения,
и вы замените княгиню  в  ее  театральной  ложе;  вы  будете  выезжать  на
прогулку в ее колясках, вы только смените на них герб; вы  будете  сжимать
вашего любовника в объятиях на той роскошной постели, где она умрет, и  вы
сможете даже носить ее платья и драгоценности.
   Жестокий Генриет сказал, быть может, и еще  что-нибудь,  да  я  уже  не
слышала: я упала на пол в страшнейшем нервическом припадке".



        "17"

   "Очнувшись, я убедилась, что лежу на диване и нахожусь наедине с Леони.
Он смотрел на меня нежно и озабоченно.
   - Душа моя, - сказал он, увидя, что я пришла в себя, - скажи мне, что с
тобою? Почему я застал тебя в таком ужасном состоянии? Что у  тебя  болит?
Какая новая беда тебя постигла?
   - Никакая, - отвечала я и говорила правду, ибо в эту минуту ни о чем не
помнила.
   -  Ты  меня  обманываешь,  Жюльетта,  кто-то  тебя  обидел.   Служанка,
находившаяся подле тебя, когда я  вошел,  сказала,  что  какой-то  мужчина
заходил сюда нынче поутру, что он долго оставался с тобою и что, уходя, он
поручил ей оказать тебе помощь. Кто этот человек, Жюльетта?
   В жизни своей я ни разу не лгала и потому не смогла ему ответить. Я  не
желала назвать Генриета. Леони нахмурился.
   - Тайна! - воскликнул он. - Тайна между нами! Не думал я, что ты на это
способна. Но ведь ты же здесь никого не знаешь! Разве что... Если это  он,
то у него крови не хватит в жилах, чтобы смыть наглое  оскорбление.  Скажи
мне, Жюльетта, приходил к тебе Шальм? Приставал ли  он  к  тебе  опять  со
своими гнусными предложениями или снова клеветал на меня?
   - Шальм! - вскричала я. - Да разве он в Милане? - И мною овладел  ужас,
который, должно быть отразился на моем лице, ибо Леони  понял,  что  я  не
знаю о приезде виконта.
   - Если это не он, - прошептал Леони, как бы разговаривая сам с собою, -
кто же может быть этот визитер, который запирается  на  три  часа  с  моей
женой и потом оставляет ее в обмороке. Маркиз весь день не отходил от меня
ни на шаг.
   - О боже, - воскликнула  я,  -  стало  быть,  все  ваши  отвратительные
приятели здесь! Сделайте, ради бога, так, чтоб они не знали, где я живу, и
чтобы я их больше не видела.
   - Но кто же все-таки тот мужчина,  что  бывает  у  вас  и  кому  вы  не
отказываете в праве переступать порог  вашей  комнаты?  -  спросил  Леони,
становясь все более задумчивым и бледнея с  каждой  минутой.  -  Жюльетта,
отвечайте! Я требую, вы слышите?
   Я почувствовала, что попала в ужасное положение. Я сжала руки  и  молча
молилась.
   - Вы мне не отвечаете, - сказал  Леони.  -  Бедная  женщина!  Вы  плохо
владеете собой. У вас есть любовник, Жюльетта! Что ж, вы правы, раз у меня
есть любовница.  Я  дурак,  если  не  могу  этого  перенести  ведь  вы  же
согласились на то, чтобы  я  делил  сердце  и  постель  с  другой.  Но  я,
разумеется, не могу быть столь великодушным. Прощайте!
   Он взял шляпу и  надел  перчатки,  как-то  судорожно  и  вместе  с  тем
безучастно; затем вынул свой кошелек, положил его на камин  и,  не  сказав
мне более ни слова,  даже  не  взглянув  на  меня,  вышел  из  комнаты.  Я
услышала, как он спускается по лестнице ровным, неторопливым шагом.
   От изумления, растерянности и страха кровь застыла у меня в жилах.  Мне
почудилось, что я вот-вот сойду с ума; я заткнула себе рот платком,  чтобы
не закричать; затем усталость одолела меня, и я снова  впала  в  состояние
какого-то гнетущего отупения.
   Среди ночи в комнате мне послышался шу