и,
уткнувшись лицом в шаль, зарыдала от гнева и стыда.
   В тот же вечер я пригласила Леони к себе в  будуар  и  призвала  его  к
ответу за то, что его друзья так дурно  относятся  ко  мне.  Он  воспринял
нанесенное мне оскорбление столь легкомысленно, что я ощутила  смертельный
укол в самое сердце.
   - Ты дурочка, - заявил он. - Ты знаешь, что  такое  мужчины;  их  мысли
нескромны, а слова и подавно. В лучшем случае это просто  повесы.  Женщине
сильной  духом  следует  попросту  смеяться  над  их  бахвальством,  а  не
сердиться на него.
   Я упала в кресло и расплакалась, горько восклицая:
   - Матушка! Матушка! Что сталось с вашей дочерью!
   Леони попытался успокоить меня, и ему это очень быстро удалось. Он стал
передо мною  на  колени,  принялся  целовать  мне  руки  и  плечи,  умоляя
пренебречь глупыми словами и думать лишь о нем и его любви.
   Увы, - отвечала я, -  что  мне  прикажете  думать,  когда  ваши  друзья
хвастают, что подберут меня, как подбирают ваши трубки, когда те перестают
вам нравиться!
   -  Жюльетта,  -  говорил  он,  -  оскорбленная  гордость  делает   тебя
язвительной и несправедливой. Я был  распутником,  ты  знаешь,  я  нередко
говорил  тебе  о  разнузданных  забавах,  которым  я  предавался  в   годы
молодости. Но мне кажется, я очистился от всего этого, вдыхая воздух нашей
горной долины. Друзья мои все еще ведут беспутный образ жизни, который вел
я. Они не знают и не смогли бы понять, чем были для нас те шесть  месяцев,
что мы провели в  Швейцарии.  Но  ты,  неужто  ты  способна  их  позабыть,
отречься от них?
   Я попросила у него прощения, и слезы мои, стекавшие ему на  лицо  и  на
его чудесные  волосы,  стали  менее  горькими;  я  постаралась  забыть  об
испытанном мною тягостном впечатлении. К тому же я льстила себя  надеждой:
он, конечно, заявит своим друзьям, что я отнюдь не  содержанка  и  что  им
надлежит меня уважать. Но он этого не пожелал или даже  вовсе  не  подумал
это сделать, ибо на другой же день я заметила, что господин Шальм  бросает
на меня все время назойливые взгляды с возмутительным бесстыдством.
   Я дошла до отчаяния, но совершенно не знала, каким  образом  избавиться
от бед, на  которые  сама  себя  обрекла.  Я  была  слишком  горда,  чтобы
чувствовать себя счастливой, и слишком любила, чтобы уйти.
   Однажды вечером я зашла в гостиную, чтобы взять книгу, забытую мною  на
рояле.  Леони  сидел  в  кругу  своих  немногих  избранных   друзей;   они
объединились за чайным столиком в слабо  освещенном  конце  комнаты  и  не
заметили моего присутствия. Виконт, казалось, находился в одном  из  своих
наиболее злобных, саркастических настроений.
   - Барон Леоне де Леони, - сказал он сухо и насмешливо,  -  известно  ли
тебе, мой друг, что ты жестоко зарываешься?
   - Что ты этим хочешь сказать? - отозвался Леони. - В Венеции я  еще  не
наделал долгов.
   - Но они у тебя скоро появятся.
   - Надеюсь, что так, - отвечал Леони с величайшим спокойствием.
   - Клянусь создателем! - воскликнул его собеседник. - Никто не умеет так
разоряться, как ты: полмиллиона за три месяца - это, знаешь  ли,  недурной
образ жизни!
   Эта внезапная реплика приковала меня к месту окаменев и затаив дыхание,
я стала ждать продолжения этой странной беседы.
   - Полмиллиона? - равнодушно переспросил венецианский маркиз.
   - Ну да, - откликнулся Шальм,  -  еврей-ростовщик  Тадей  отсчитал  ему
пятьсот тысяч франков в начале зимы.
   - Отлично, - заметил маркиз. - Леони,  а  ты  уплатил  за  наем  твоего
наследственного палаццо?
   - Черт побери! Притом вперед, - сказал Шальм. - Да разве иначе  его  бы
сдали ему!
   - Ну, а что ты намерен делать, когда  у  тебя  не  будет  ни  гроша?  -
спросил у Леони кто-то другой из его близких друзей.
   - Долги, - отвечал Леони с невозмутимым хладнокровием.
   - Это проще, чем найти евреев, которые не тревожат нас в  течение  трех
месяцев, - сказал виконт.
   - А что ты будешь делать, когда кредиторы возьмут тебя за шиворот?
   - Сяду на кораблик, - ответил Леони с улыбкой.
   - Прекрасно. И отправишься в Триест?
   - Нет, уж это слишком близко. В Палермо - там я еще ни разу не был.
   - Но когда приезжаешь в какое-нибудь новое место, - заметил  маркиз,  -
надо с первых же дней привлечь к себе внимание.
   - Провидение позаботится об  этом,  -  отозвался  Леони,  -  оно  любит
отважных.
   - Но не ленивых, - бросил Шальм. - А я не знаю никого на свете, кто был
бы ленивее тебя. Какого черта ты торчал шесть месяцев в Швейцарии с  твоей
инфантой?
   - Ни слова об этом! - отпарировал Леони. - Я любил ее  и  выплесну  мой
бокал в лицо любому, кто найдет в этом повод для забавы.
   - Леони, ты слишком много пьешь! - крикнул еще кто-то из гостей.
   - Возможно, - ответил Леони, - но что сказано, то сказано.
   Виконт не  ответил  на  этот  своеобразный  вызов,  и  маркиз  поспешил
перевести разговор в иное русло.
   - Но почему, черт возьми, ты не играешь? - спросил он Леони.
   - Да убей меня бог! Я играю каждый день ради того, чтобы  вам  угодить,
я, ненавидящий игру. Я скоро спячу от вашей страсти к картам и костям,  от
ваших карманов, бездонных, как бочка данаид, и от ваших ненасытных рук. Вы
же все сплошь дураки. Стоит вам выиграть, и, вместо того, чтобы  отдохнуть
и насладиться жизнью в свое удовольствие, вы беснуетесь, пока счастье  вам
не изменит.
   - Счастье, счастье! - воскликнул  маркиз.  -  Всем  известно,  что  это
такое!
   - Покорно благодарю! - сказал Леони. - Я этого больше и знать не желаю:
уж слишком бесцеремонно обошлись со мною в Париже. Как я подумаю, что  жив
еще человек, которого, дай-то бог, скорей бы черти унесли!..
   - И что же? - спросил виконт.
   - Человек, - подхватил маркиз, - от которого мы  должны  избавиться  во
что бы то ни  стало,  если  хотим  вновь  обрести  свободу  на  земле.  Но
потерпим: нас двое против него!
   - Будь покоен, - заявил Леони, - я еще  не  настолько  позабыл  древние
обычаи нашей страны, что не сумею очистить  наш  путь  от  того,  кто  мне
мешает Не будь этой чертовой любви, что засела мне  в  башку  я  бы  легко
управился с ним в Бельгии.
   - Ты? - удивился маркиз. - Но ведь  тебе  еще  ни  разу  не  доводилось
выступать в такого рода деле, да и мужества у тебя на это не хватит.
   - Мужества? - вскричал Леони, привстав с места и сверкнув глазами.
   - Не горячись, - откликнулся маркиз с тем презрительным  хладнокровием,
которым они все отличались. - Пойми  меня  как  должно:  у  тебя  достанет
мужества убить медведя или кабана, но, чтобы убить  человека,  ты  слишком
напичкан сентиментальными и философскими идеями.
   - Может быть, - ответил Леони, снова усаживаясь в кресло. - И все же, я
не уверен.
   - Так ты не хочешь заняться игрой в Палермо? - спросил виконт.
   - К черту игру! Если  бы  я  мог  еще  увлечься  чем-нибудь  -  охотой,
лошадьми, смуглой калабрийкой, - я бы забрался на будущее лето в Абруццы и
провел бы еще несколько месяцев, позабыв обо всех вас.
   - Так увлекись снова Жюльеттой! - посоветовал виконт с усмешкой.
   - Жюльеттой я снова не увлекусь, - раздраженно возразил Леони, -  но  я
дам тебе пощечину, если ты еще хоть раз произнесешь ее имя.
   - Ему надо чаю, - сказал виконт, - он мертвецки пьян.
   -  Полно,  Леони,  -  воскликнул  маркиз,  сжимая  ему  локоть,  -   ты
возмутительно груб с нами нынче вечером. Что с тобою? Разве мы тебе больше
не друзья? Ты сомневаешься в нас? Говори!
   - Нет, я в вас не сомневаюсь, - отвечал Леони, - вы мне  вернули  ровно
столько, сколько я у вас взял. Я знаю, чего вы все стоите. Добро и  зло  -
обо всем этом я сужу без предрассудков и без предубеждения.
   - Хотелось бы на это посмотреть, - пробормотал виконт сквозь зубы.
   - Эй, пуншу, пуншу! - закричали остальные. -  Не  бывать  у  нас  нынче
веселью, если мы окончательно не  споим  Шальма  и  Леони.  У  них  что-то
разгулялись нервы. Пусть же они придут в блаженное состояние!
   - Да, друзья мои, добрые  мои  друзья,  -  воскликнул  Леони,  -  пунш,
дружба, жизнь, прекрасная жизнь! Долой карты! Это  они  нагоняют  на  меня
тоску! Да здравствует опьянение! Да здравствуют  женщины!  Да  здравствует
лень, табак, музыка, деньги!  Да  здравствуют  молодые  девушки  и  старые
графини! Слава дьяволу, слава любви! Слава  всему,  что  дает  жизнь.  Все
хорошо, когда ты достаточно  здоров,  чтобы  пользоваться  и  наслаждаться
всем.
   Тут они  все  встали,  затянув  хором  какую-то  вакхическую  песню.  Я
убежала, поднялась по  лестнице  в  состоянии  полубезумия,  как  человек,
которому чудится, что его преследуют, и упала без чувств на пол у  себя  в
комнате".



        "12"

   "На следующее утро меня нашли распростертой  на  ковре,  оцепеневшей  и
холодной, как труп: я заболела горячкой. Леони как будто ухаживал за мной.
Мне кажется, я его видела у своего изголовья, но обо  всем  этом  я  помню
лишь смутно. Через три дня опасность  миновала.  Леони  время  от  времени
приходил справляться о моем здоровье и проводил  со  мною  часть  дня.  Он
уходил из палаццо ежедневно в шесть часов вечера и возвращался  только  на
следующее утро. Об этом я узнала позже.
   Из всего слышанного мною я отчетливо поняла лишь одно, от чего я пришла
в отчаяние: Леони разлюбил меня. До той поры я  не  хотела  этому  верить,
хотя  все  его  поведение  заставляло  меня  так  думать.  Я   решила   не
способствовать долее  его  разорению  и  не  злоупотреблять  тем  остатком
сочувствия и благородства, которые вынуждали  его  все  еще  считаться  со
мной. Я попросила его зайти ко мне, как только почувствовала себя в  силах
выдержать подобное свидание, и рассказала ему обо всем, что я  слышала  на
свой счет из его уст во время кутежа; об остальном я умолчала. Мне были не
вполне ясны те мерзости,  которые,  казалось,  я  угадывала  из  слов  его
друзей; да мне и не хотелось в это вникать.  Впрочем,  я  была  готова  ко
всему к участи покинутой, к полному отчаянию и даже к смерти.
   Я заявила ему, что собираюсь уехать через неделю, что отныне  не  желаю
принимать от него никакой помощи. У меня сохранилась булавка отца;  продав
ее, я  получу  более  чем  достаточную  сумму  денег,  чтобы  вернуться  в
Брюссель.
   Мужество,  с  которым  я  говорила  и   которому   способствовало   мое
лихорадочное состояние, поразило Леони своей неожиданностью. Он все  время
молчал и, охваченный волнением, шагал взад и вперед по  комнате.  Внезапно
из груди его вырвались рыдания и стоны; задыхаясь, он упал на стул. Увидев
его в таком состоянии, я испугалась  и,  помимо  моей  воли  поднявшись  с
шезлонга, участливо склонилась над ним. Тут он  порывисто  обнял  меня  и,
исступленно прижав к своей груди, вскричал:
   - Нет, нет! Ты меня не бросишь, я никогда на  это  не  соглашусь!  Если
твоя гордость, вполне естественная и справедливая, останется непреклонной,
я лягу у твоих ног на пороге  этой  двери  и  покончу  с  собой,  если  ты
перешагнешь через меня. Нет, ты не уйдешь: ведь я тебя страстно люблю,  ты
единственная женщина на свете,  которую  я  смог  еще  уважать  и  которой
способен  был  восхищаться  после  шестимесячного  обладания.  То,  что  я
говорил, было глупо, гнусно и лживо. Ты не знаешь, Жюльетта, о, ты еще  не
знаешь всех моих несчастий!  Ты  не  знаешь,  на  что  меня  обрекает  эта
компания погибших людей куда меня влечет душа, созданная из бронзы,  огня,
золота и грязи, дарованная мне и небом и адом! Если ты разлюбила  меня,  я
не хочу больше жить. Чего только я не сделал, чем только  не  пожертвовал,
что только не осквернял, чтобы привязаться к той  гнусной  жизни,  которую
они мне создали! Какой глумящийся демон овладел моим рассудком  настолько,
что я все еще нахожу в ней какую-то прелесть и рву,  стремясь  насладиться
ею, самые священные узы? О, настало время с этим покончить!  С  того  дня,
как я живу на свете, у меня была лишь одна поистине  прекрасная,  поистине
чистая пора - когда я обладал тобою и обожал тебя. Она  очистила  меня  от
всех моих бесчестных поступков, и мне надлежало оставаться в шале  и  быть
погребенным под снегом; я умер бы, примирившись с тобой, с богом и с самим
собою, тогда как сейчас я погиб и в твоих и  в  моих  собственных  глазах.
Жюльетта, Жюльетта! Пощади  меня,  прости!  Я  чувствую,  что  сердце  мое
разорвется, если ты уедешь.  Я  еще  молод,  я  хочу  жить,  я  хочу  быть
счастлив, а счастлив я буду только с тобою. Неужто ты способна казнить  за
богохульство, что вырвалось у пьяного?  Неужто  ты  этому  веришь,  можешь
поверить? О, как я страдаю, как я страдал эти  две  недели!  У  меня  есть
тайны, от которых горит все мое нутро; если бы я мог тебе их поведать.  Но
ты никогда не смогла бы выслушать их до конца.
   - Я знаю их, - отвечала я. - Если бы ты меня любил, все остальное  было
бы мне безразлично.
   - Ты их знаешь! - вскричал он с помутившимся взглядом. - Ты их  знаешь!
Что тебе известно?
   - Мне известно, что вы разорены, что палаццо это вовсе не ваше, что  вы
промотали за три месяца огромную сумму денег. Я знаю, что  вы  привыкли  к
этому ненадежному образу жизни и к этому  беспутству.  Я  не  знаю,  каким
образом вы так быстро все спускаете и каким образом восстанавливаете потом
ваши ресурсы; думаю, что игра -  это  и  ваше  разорение  и  ваши  доходы.
Полагаю,  что  вы  находитесь  в  пагубном  окружении,  что  вы  пытаетесь
восставать против дурных советов; полагаю, что вы стоите на краю пропасти,
но что вы можете еще спастись.
   - Да, да! Все это правда, - воскликнул он, - ты знаешь все! И ты готова
мне это простить?
   - Если б я не потеряла вашу любовь, - ответила я ему, - то полагала бы,
что ничего не теряю, расставаясь с этим  дворцом,  этой  роскошью  и  этим
обществом, которые мне ненавистны. Какими бедными мы бы ни были, мы всегда
могли бы жить, как мы жили в нашем шале, там или в ином  месте,  если  нам
наскучила Швейцария. Если бы вы меня по-прежнему любили,  вы  не  были  бы
погибшим человеком,  потому  что  вы  бы  не  думали  ни  об  игре,  ни  о
распутстве, ни об одной из тех страстей, которые  вы  прославили  в  вашем
дьявольском тосте. Если бы вы меня любили, мы уплатили бы из того,  что  у
вас еще остается, ваши долги и отправились бы  в  какое-нибудь  уединенное
место, где мы скрылись бы от чужих глаз и любили бы друг друга, где  бы  я
быстро позабыла обо всем, что недавно узнала, где бы я никогда вам об этом
не напоминала, где бы это меня не мучило... Если б вы меня любили!..
   - О, я люблю тебя, люблю! - вскричал он. - Едем же! Бежим! Спаси  меня!
Будь моей благодетельницей, моим ангелом-хранителем, каким ты всегда была.
Прости, прости меня!
   Он бросился к моим  ногам,  и  все,  что  только  может  внушить  самая
пламенная страсть, он сказал мне с таким пылом, что я этому поверила...  и
буду верить всегда. Леони меня обманывал, унижал и любил в одно  и  то  же
время.
   Как-то, чтобы избежать жестоких упреков, которые я ему высказывала,  он
попытался оправдать страсть к игре.
   - Игра, - сказал он с тем притворно искренним красноречием, которое так
покоряло меня, - это страсть, пожалуй,  еще  более  сильная,  чем  любовь.
Принося людям еще больше трагедий, она более упоительна, более героична во
всем, что ведет к ее цели. Надо признаться - увы! - цель эта с виду низка,
зато пыл могуч, отвага великолепна, жертвы  безоговорочны  и  безграничны.
Никогда, знай, Жюльетта, никогда женщины не могут внушить  такой  страсти.
Золото обладает большей притягательной силой,  нежели  они.  По  силе,  по
мужеству, по преданности, по упорству любовник,  в  сравнении  с  игроком,
лишь беспомощное дитя,  чьи  усилия  достойны  сожаления.  Сколь  немногие
мужчины у тебя на глазах жертвовали ради своей любовницы тем  непостижимым
сокровищем, той драгоценной необходимостью,  тем  условием  существования,
без чего, как принято думать, жизнь становится невыносимой и  что  зовется
честью! Среди них я, пожалуй, не знаю ни одного, чья преданность пошла  бы
дальше принесения в жертву собственной жизни. Игрок же ежедневно  жертвует
своей честью - и тем не менее продолжает жить. Игрок страстен и стоек;  он
хладнокровно торжествует и хладнокровно  терпит  поражение;  за  несколько
часов из последних слоев общества он поднимается в  первые;  за  несколько
часов он спускается туда, откуда он пришел, не меняя при этом ни позы,  ни
выражения лица. За несколько часов,  не  сходя  с  места,  к  которому  он
прикован своим демоном, он испытывает все превратности жизни, все  капризы
судьбы, отражающие различные общественные ранги. Поочередно, то король, то
нищий,  одним  прыжком  он  преодолевает   гигантскую   лестницу,   всегда
невозмутимый,  всегда  владеющий  собою,  всегда  поддерживаемый   могучим
честолюбием, всегда томимый жгучей  жаждой,  которая  его  губит.  Кем  он
станет через минуту - принцем или рабом? Каким он выйдет из этого логова -
нагим или согбенным под тяжестью золота? Какая  разница!  Он  придет  сюда
завтра вновь  попытать  счастья,  проиграть  состояние  или  его  утроить.
Нестерпим для него только покой. Он как буревестник, что не может жить без
вспененных волн, без яростных порывов ветра. Его обвиняют в  том,  что  он
любит золото; он любит его так мало, что швыряет целыми  пригоршнями.  Эти
адские дары не способны ни пойти ему впрок, ни насытить его. Не  успел  он
стать богачом, как ему уже не терпится разориться, чтобы  испытать  лишний
раз это щекочущее нервы жестокое волнение, без  которого  жизнь  для  него
бесцветна. Что же представляет собою золото в его  глазах?  Само  по  себе
нечто меньшее, чем для вас мельчайшие крупицы песка. Но золото для него  -
это символ добра и зла, которые он пришел искать и которым  хочет  бросить
вызов. Золото - это его  потеха,  его  бог,  его  мечта,  его  демон,  его
любовница, его поэзия; это тень, которую он преследует, хватает, сжимает и
снова выпускает из рук, дабы иметь  удовольствие  начать  борьбу  снова  и
вступить еще раз в рукопашную схватку с судьбою. Поверьте, это  прекрасно!
Пусть это нелепо, это  предосудительно,  ибо  энергия,  затраченная  таким
образом, бесполезна для общества, ибо человек,  направляющий  свои  усилия
для достижения такого рода цели, крадет у себе подобных  все  то  хорошее,
что он мог бы им сделать  при  меньшем  себялюбии.  Но,  осуждая  его,  не
вздумайте его презирать, крохотные существа, не способные ни на добро,  ни
на зло; взирайте лишь с ужасом на этого титана воли, который ведет  борьбу
среди разбушевавшегося моря ради одного удовольствия проявить свою силу  и
как бы выплеснуть ее из себя. Себялюбие влечет его к тяготам и опасностям,
точно так же как вас оно приковывает  к  терпеливому  и  полезному  труду.
Сколько, по-вашему, людей на свете, работающих на благо родины, позабыв  о
себе? Он честно отделяется от них, отходит в сторону; он располагает своим
будущим и настоящим, своим покоем и честью. Он обрекает себя на мучения  и
на усталость. Оплакивайте его заблуждение, но не приравнивайте себя к нему
в тайниках вашей гордости ради того, чтобы прославиться за его счет. Пусть
его  роковой  пример  послужит  вам  лишь  утешением  в  вашей  безобидной
ничтожности.
   - О боже! - воскликнула  я.  -  Какими  же  софизмами  вскормлено  ваше
сердце, или, вернее, как же слаб мой ум! Неужто игрока нельзя презирать? О
Леони, отчего вы, у кого так много силы, не употребили  ее  на  то,  чтобы
побороть самого себя ради ваших ближних?
   - По-видимому, - отвечал он с горькою усмешкой, - оттого, что  я  плохо
понял жизнь; оттого, что самолюбие было мне плохим советчиком. Ибо, вместо
того чтобы  выйти  на  сцену  роскошного  театра,  я  взобрался  на  такие
подмостки, где гуляет вольный ветер; ибо, вместо того чтобы  провозглашать
мнимо моральные сентенции и играть героические роли, я, желая развить свои
мускулы, забавлялся тем, что выказывал чудеса силы и ловкости и  ходил  по
натянут