м. Я открыла глаза и, не понимая,
что, собственно, происходит, увидела Леони, который нервно  шагал  взад  и
вперед, а также маркиза, который,  сидя  за  столом,  опоражнивал  бутылку
водки. Я не пошевельнулась. Вначале я и не пыталась вникать в то, что  они
тут делают. Но  мало-помалу  долетавшие  до  меня  слова  дошли  до  моего
сознания и приобрели какой-то смысл.
   - Повторяю тебе, я его видел, уверен в этом, -  говорил  маркиз.  -  Он
здесь.
   - Проклятый  пес!  -  отозвался  Леони,  топнув  ногой.  -  Пропади  он
пропадом, только бы от него избавиться!
   - Недурно сказано, - заметил маркиз. - И я того же мнения.
   - Он уже вторгается ко мне в спальню и терзает эту несчастную женщину!
   - А ты уверен, Леони, что ей это так уж неприятно?
   - Молчи, гадина! И не пытайся внушить мне подозрений к этой бедняжке. У
нее ничего не остается на свете, кроме моего уважения.
   - И любви господина Генриета, - подхватил маркиз.
   Леони сжал кулаки.
   - Мы ее избавим от этой любви, -  вскричал  он,  -  и  излечим  от  нее
фламандца!
   - Ах, Леони, только не делай глупости!
   - А ты, Лоренцо, не делай подлости!
   - И ты называешь это подлостью? У нас, видно,  разные  представления  о
ней. Ты преспокойно сводишь в могилу свою Дзагароло, чтобы унаследовать ее
состояние, и вместе с тем ты счел бы предосудительным, если бы я спровадил
на тот свет врага, чье существование сковывает нас по рукам и ногам.  Тебе
кажется вполне естественным, несмотря на запрет врачей, щедро дарить  свою
нежность бедной чахоточной и тем ускорять конец ее страданий...
   - Иди к черту! Если этой исступленной  угодно  быстрее  жить  и  вскоре
умереть, к чему я буду ей мешать? Она достаточно  хороша,  чтобы  находить
меня всегда послушным, а я недостаточно люблю ее, чтобы ей противиться.
   - Какой ужас! - шепнула я, и голова моя снова упала на подушку.
   - Твоя жена как будто что-то сказала, - заметил маркиз.
   - Она бредит, - отвечал Леони, - у нее жар.
   - А ты уверен, что она нас не подслушивает?
   - Нужно прежде всего, чтобы у нее достало силы  нас  подслушивать.  Она
тоже очень больна, бедняжка Жюльетта! Она не жалуется, она страдает молча.
У нее нет двадцати горничных, которые бы ей прислуживали,  она  не  платит
любовникам за то, чтобы те потворствовали  ее  болезненным  причудам:  она
умирает целомудренно, как святая, подобно искупительной жертве между небом
и мною.
   Тут Леони присел на край стола и разрыдался.
   - Вот что делает водка, - спокойно заметил  маркиз,  поднося  рюмку  ко
рту. - Я это предсказывал, выпивка всегда будоражит тебе нервы.
   - Оставь меня в покое, грубое животное! - воскликнул  Леони  и  толкнул
стол так, что тот едва не упал на маркиза. - Дай мне поплакать. Ты  же  не
знаешь, что такое угрызения совести, ты не знаешь, что такое любовь!
   -  Любовь!  -  произнес  маркиз  театрально,  передразнивая  Леони.   -
Угрызения совести! Какие звучные, какие высоко драматические слова!  Когда
ты отправишь Жюльетту в больницу?
   - Да, ты прав, - заметил Леони с  мрачным  отчаянием.  -  Поговорим  об
этом, так-то лучше. Это меня устраивает, я способен на все. В больницу так
в больницу! Она была так хороша, так ослепительна! Появился я - и  вот  до
чего ее довел! Ах, я готов рвать на себе волосы!
   - Полно! - сказал маркиз, немного помолчав. - Не слишком ли ты  сегодня
расчувствовался? Ей-ей, кризис  тянется  уж  больно  долго...  Поразмыслим
теперь здраво: ты серьезно решил драться с Генриетом?
   - Вполне серьезно, - отвечал Леони. - Ты  ведь  серьезно  намереваешься
его убить?
   - Это другое дело.
   - Это совершенно одно и то же. Он не владеет ни одним видом оружия, а я
отлично владею любым из них.
   - За вычетом кинжала, - отозвался маркиз, - и умения стрелять в упор из
пистолета; впрочем, ты убиваешь только женщин.
   - Уж этого-то мужчину я убью, - ответил Леони.
   - И ты полагаешь, что он согласиться с тобою драться!
   - Согласиться, он мужествен.
   - Но он не сошел с ума. Прежде  всего  он  добьется,  чтобы  нас  обоих
арестовали, как воров.
   - Прежде всего он даст мне удовлетворение. Я намерен  вынудить  его  на
это. Я влеплю ему публично пощечину в театре.
   - А он ее вернет, назвав тебя обманщиком, мошенником, шулером.
   - Ему это придется доказать. Его здесь не знают,  а  у  нас  тут  самое
блестящее положение. Я выдам его за лунатика и фантазера. И  когда  я  его
убью, все подумают, что я был прав.
   - Да ты спятил, дорогой мой,  -  отвечал  маркиз.  -  У  Генриета  есть
рекомендации ко всем самым богатым негоциантам Италии.  Семья  его  хорошо
известна и пользуется доброй славой в  коммерческом  мире.  У  него  лично
найдутся, несомненно, друзья в городе или по меньшей  мере  знакомые,  для
которых его слова окажутся весьма убедительными. Он будет  драться  завтра
вечером, предположим. Так пойми: дня ему  хватит  на  то,  чтобы  сообщить
двадцати человекам, что он дерется с тобою, ибо видел, как ты  плутуешь  в
карты, а ты счел его вмешательство в твои дела неуместным.
   - Пусть он это скажет, пусть ему поверят, а я его все же убью.
   - Дзагароло выгонит тебя и порвет свое  завещание.  Вся  знать  закроет
перед тобою двери, а полиция  предложит  тебе  поволочиться  где-нибудь  в
других краях.
   - Ну что ж! Поеду в другие края. К моим  услугам  будет  вся  остальная
часть земли, когда я избавлюсь от этого человека.
   - Да, но кровь его вспоит  целый  выводок  обвинителей.  Вместо  одного
господина Генриета тебя будет выслеживать весь Милан.
   - Боже! Что же делать? - воскликнул Леони с тоской.
   - Назначить фламандцу свидание от имени  твоей  жены  и  успокоить  ему
кровь добрым охотничьим ножом. Дай-ка мне вон тот листок бумаги, я  сейчас
ему напишу.
   Леони, не слушая его, открыл  окно  и  впал  в  глубокую  задумчивость.
Маркиз тем временем писал. Окончив, он окликнул приятеля.
   - Послушай-ка, Леони, и скажи, умею ли я писать любовные записки:

   "Друг мой, я не могу вас больше принять у себя дома: Леони знает все  и
угрожает мне жестокими побоями. Заберите меня  отсюда,  иначе  я  погибла.
Отвезите меня к матушке или упрячьте  в  какой-нибудь  монастырь.  Словом,
делайте со мною что угодно, но только  вызволите  меня  из  того  ужасного
положения, в котором я сейчас нахожусь. Приходите завтра к порталу собора,
в час ночи, и мы сговоримся об отъезде. Мне нетрудно встретиться  с  вами:
Леони проводит все ночи у княгини Дзагароло.  Не  удивляйтесь  нелепому  и
почти неразборчивому почерку: Леони в припадке ярости едва не вывихнул мне
правую руку. Прощайте!
   Жюльетта Ройтер".

   - Мне сдается,  что  письмо  это  составлено  благоразумно,  -  добавил
маркиз, - и может показаться фламандцу вполне правдоподобным, какова бы ни
была степень его близкого знакомства с твоей  женой.  Слова,  которые  она
недавно произнесла в бреду, обращаясь, видимо, к нему,  заставляют  нас  с
уверенностью предполагать, что он предложил отвезти ее на родину... Почерк
неровен, и знает ли он руку Жюльетты или нет.
   - Посмотрим,  -  сказал  Леони,  наклоняясь  над  столом  и  пристально
вглядываясь в записку.
   Лицо его было страшно и выражало  поочередно  то  сомнение,  то  полную
уверенность. Дальше я  уже  ничего  не  помню.  Мозг  мой  изнемог,  мысли
спутались. Я снова впала в какую-то летаргию".



        "18"

   "Когда я пришла в себя, тусклый свет лампы освещал все те же  предметы.
Я медленно приподнялась на постели и увидела,  что  маркиз  сидит  на  том
самом месте, на котором сидел, когда я потеряла сознание. Была  еще  ночь.
На столе по-прежнему виднелись бутылки, письменный прибор  и  еще  что-то,
чего я не могла разглядеть и что походило на оружие. Леони  стоял  посреди
комнаты. Я  пыталась  припомнить  предыдущий  диалог  его  с  маркизом.  Я
надеялась, что обрывки омерзительных фраз, приходивших мне  на  память,  -
всего лишь клочки бредовых сновидений, и как-то не сразу поняла, что между
прежним разговором и тем,  что  начинается  сейчас,  прошли  целые  сутки.
Первые слова, которые дошли до моего сознания, были следующие:
   - Он, должно быть, что-то подозревал, так как был вооружен до зубов.  -
Говоря это, Леони вытирал платком свою окровавленную руку.
   - Полно, то, что у тебя, - всего лишь царапина, - сказал  маркиз.  -  У
меня рана в ногу посерьезнее, а мне все же придется  завтра  танцевать  на
бале, чтобы никто ни о чем не догадался. Брось твою руку,  перевяжи  ее  и
подумай лучше о другом.
   - Я не могу думать ни о чем, кроме вот этой  крови.  Мне  чудится,  что
вокруг меня целое кровавое озеро.
   - У тебя слишком слабые нервы, Леони! Ты ни на что не годен.
   - Мерзавец! - вскричал Леони с ненавистью и презрением в голосе.  -  Не
будь меня, ты был бы мертв; ты  трусливо  отступал,  и  он,  должно  быть,
ударил тебя сзади. Если бы я не счел тебя погибшим и если бы  твоя  гибель
не грозила повлечь за собою мою, ни за что я не поднял бы  руку  на  этого
человека в подобный час  и  подобном  месте.  Но  твое  яростное  упорство
поневоле сделало меня твоим сообщником Мне не хватало совершить только это
убийство, чтобы оказаться достойным твоей компании.
   - Не корчи из себя скромника, - отпарировал маркиз, - когда ты  увидел,
что он защищается, ты рассвирепел как тигр.
   - Да, верно, у меня на душе стало веселее при виде того, что он умирает
защищаясь; ибо в конце-то концов я убил его честно.
   - Очень честно! Он уже отложил встречу на завтра; но тебе не  терпелось
с этим покончить, и ты его тут же уложил.
   - Кто же в этом повинен, предатель? Почему же ты бросился на него в тот
момент, когда мы расходились, дав  друг  другу  слово?  Почему  ты  удрал,
увидя, что он вооружен, и заставил меня тем самым  тебя  защищать  или  же
ждать, чтобы он поутру заявил, что я по уговору  с  тобой  заманил  его  в
ловушку? В данную минуту я заслуживаю  смертной  казни,  и  все  же  я  не
убийца. Я  дрался  с  ним  равным  оружием,  с  равными  шансами  и  равно
мужественно.
   - Да, он прекрасно защищался, - заметил маркиз, - вы проявили, и тот  и
другой, чудеса храбрости  Это  было  прекрасное  и  поистине  великолепное
зрелище - ваша дуэль  на  ножах.  Но  должен  все  же  заметить,  что  для
венецианца ты весьма дурно владеешь этим оружием.
   - Это верно: подобным оружием я как-то не привык пользоваться.  Кстати,
я думаю, что было бы осторожнее спрятать или уничтожить этот нож.
   - Очень глупо, друг мой! Не вздумай только это делать: твоим  лакеям  и
твоим приятелям, всем до единого, известно,  что  оружие  это  всегда  при
тебе; исчезни оно, это было бы уликой против нас.
   - И то верно. Ну, а твое оружие?
   - Мое неповинно в его крови: сперва  я  несколько  раз  промахнулся,  а
после тебя мне и делать было нечего.
   - О боже мой, и это верно. Убить его хотел ты, а  слепой  рок  заставил
меня совершить то, чего я так гнушался.
   - Тебе по сердцу эти слова, мой милый, но шел  ты  на  свидание  весьма
охотно.
   - В самом деле, у меня было какое-то инстинктивное  предчувствие  того,
что я совершу по воле моего злого  гения...  Да  в  конце  концов  такова,
видимо, была судьба и его и моя. Все же мы от него избавились. Но  почему,
черт возьми, ты очистил его карманы?
   - Это все моя осторожность и выдержка. Обнаружив, что он  ограблен,  не
найдя при нем ни денег, ни бумажника, убийцу  будут  искать  среди  самого
низкого люда и никогда не заподозрят людей приличных. Случай  этот  сочтут
разбойничьим нападением, а вовсе не личной местью. Только  не  выдай  себя
каким-нибудь дурацким волнением, когда завтра ты услышишь рассказ об  этом
происшествии, а так нам бояться нечего. Пододвинь-ка свечу, чтобы  я  сжег
эти бумаги; ну, а звонкая монета никогда еще никого не компрометировала.
   - Постой! - вскрикнул Леони, схватив какое-то  письмо,  которое  маркиз
собирался сжечь с другими бумагами. - Я прочел на нем фамилию Жюльетты.
   - Это письмо к госпоже Ройтер, - сказал маркиз. - Прочтем-ка его:

   "Сударыня, если еще не поздно, если вы не  уехали  уже  вчера,  получив
письмо, в котором я звал вас поспешить к вашей дочери, не выезжайте. Ждите
ее  дома  или  встречайте  в  Страсбурге;  по  приезде  туда  я  вас  буду
разыскивать. Буду там с  мадемуазель  Ройтер  через  несколько  дней.  Она
решила бежать от окружающего ее позора и от грубостей ее  соблазнителя.  Я
только что получил записку, в которой она наконец извещает  меня  о  своем
решении. Я должен увидеться с нею нынче ночью, чтобы уточнить время нашего
отъезда. Брошу все свои дела и воспользуюсь добрым расположением  духа,  в
котором она находится и которое льстивые посулы ее любовника могут  быстро
нарушить. Его влияние на нее все  еще  огромно.  Боюсь,  как  бы  страсть,
которую она питает к этому презренному человеку, не оказалась страстью  на
всю жизнь и как бы горечь от разрыва с ним не заставила бы еще и ее и  вас
проливать обильные слезы. Будьте снисходительны и добры к  ней,  встретьте
ее по-хорошему: вам это положено по долгу матери, и вы его  выполните  без
труда. Что до меня, я суров, и  мне  легче  выразить  негодование,  нежели
жалость; я хотел бы, но не могу проявить большую приветливость, и  мне  не
суждено быть любимым.
   Пауль Генриет".

   - Это доказывает, о друг мой, -  насмешливо  произнес  маркиз,  поднося
письмо к пламени свечи, - что жена тебе верна и что ты - счастливейший  из
супругов.
   - Бедная жена! - молвил Леони. - Бедный Генриет! Он дал бы ей  счастье.
Он бы уважал и почитал ее по меньшей мере! Какой  злой  рок  бросил  ее  в
объятия жалкого авантюриста, фатально стремившегося к ней с  одного  конца
света на другой, тогда как подле нее билось сердце  порядочного  человека!
Слепое дитя! Почему твой выбор пал на меня?
   - Очаровательно! - иронически заметил маркиз. - Надеюсь, ты напишешь по
этому поводу стихи. Изящная эпитафия человеку, которого ты  зарезал  нынче
ночью, думается мне, была бы чем-то совершенно новым и не лишенным вкуса.
   - Да, я сочиню ему эпитафию, - сказал Леони, - и текст ее будет звучать
так:
   "Здесь покоится порядочный человек,  который  пожелал  быть  поборником
человеческого правосудия  против  двух  злодеев  и  которому  божественное
правосудие дало пасть от их руки".
   Леони предался горестным размышлениям, беспрестанно нашептывая при этом
имя своей жертвы.
   - Пауль Генриет! - твердил он. - Двадцати двух - двадцати четырех  лет,
не больше. Черты лица холодны, но красивы. По характеру крут и  порядочен.
Ненавидел несправедливость. До грубости превозносил честность, но  было  в
нем все же что-то нежное и грустное. Любил Жюльетту, он всегда  ее  любил.
Тщетно он боролся со своей страстью. По этому письму видно, что он все еще
ее любил и обожал бы ее, если бы сумел излечить. Жюльетта, Жюльетта! Ты бы
еще могла быть с ним счастлива, да я его убил. Я отнял у  тебя  того,  кто
мог тебя утешить. Твоего  единственного  заступника  нет  в  живых,  и  ты
по-прежнему во власти бандита!
   - Превосходно! -  сказал  маркиз.  -  Хотелось  бы,  чтоб  за  малейшим
движением твоих губ следил неотлучный стенограф ради сохранения всего того
благородного и трогательного, что ты произносишь. Что  до  меня,  я  пошел
спать. Покойной ночи, мой милый, ложись с женой, но  смени  рубашку:  черт
побери, на твоем жабо кровь Генриета!
   Маркиз ушел. Леони с минуту не шевелился, затем подошел к моей кровати,
приподнял полог и взглянул на меня. И тут он увидел, что, укрытая одеялом,
я лежу в полудремоте, но что глаза  у  меня  открыты  и  глядят  на  него.
Смотреть на мое мертвенно-бледное лицо оказалось ему не  под  силу,  моего
пристального взгляда он не вынес. Вскрикнув от ужаса, он отшатнулся,  а  я
слабым и прерывающимся голосом несколько раз ему повторила:
   - Убийца! Убийца! Убийца!
   Он упал на колени,  словно  сраженный  молнией,  и  с  умоляющим  видом
подполз к моей кровати.
   - "Ложись с женой, - шепнула ему я, повторяя слова маркиза  в  каком-то
бреду, - но смени рубашку: на твоем жабо кровь Генриета".
   Леони упал ничком на пол, издавая нечленораздельные  крики.  Разум  мой
совсем помутился, и я, помнится, стала вторить его крикам, тупо подражая с
какой-то  рабской  точностью  звукам   его   голоса   и   его   судорожным
всхлипываниям. Он решил, что я помешалась, и в  ужасе,  вскочив  на  ноги,
устремился ко мне. Мне почудилось, что он сейчас меня убьет:  я  бросилась
за спинку кровати, крича:  "Пощади!  Пощади!  Я  ничего  не  скажу!"  -  и
лишилась чувств в ту минуту, когда он, не давая  мне  упасть,  подхватывал
меня на руки, чтобы оказать помощь"



        "19"

   "Я очнулась в его объятиях, и никогда еще он не был столь  красноречив,
столь нежен и не проливал столь  обильных  слез,  умоляя  о  прощении.  Он
признал  себя  самым  низким  человеком;  единственное,  сказал  он,   что
возвышает его в его собственных глазах, - это любовь ко мне, и что ни один
порок, ни одно преступление  не  смогли  ее  заглушить.  До  той  поры  он
отбивался от обвинений, которые основывались на внешних фактах,  уличавших
его на каждом  шагу.  Он  боролся  против  очевидности  ради  того,  чтобы
сохранить мое уважение. Отныне, будучи уже  не  в  состоянии  прикрываться
явной ложью, он, желая растрогать и  сломить  меня,  избрал  иной  путь  и
выступил в новой роли. Он отбросил всякое притворство (пожалуй,  следовало
бы сказать - всякий стыд) и  признался  мне  во  всех  гнусных  поступках,
совершенных им в жизни. Но и на дне этой  пропасти  он  сумел  показать  и
пояснить мне то поистине прекрасное, что  было  ему  присуще:  способность
любить, неиссякаемую силу души, чей священный огонь не  могли  угасить  ни
самая жестокая усталость, ни самые грозные испытания.
   - Поведение мое подло, - говорил он, - но сердце мое всегда благородно:
при любом своем заблуждении оно кровоточит; оно сохранило столь же пылким,
столь же чистым, как и в  пору  ранней  юности,  чувство  справедливого  и
несправедливого, ненависть к творимому им злу, восторг перед чарующим  его
прекрасным. Твое терпение, твое целомудрие, твоя ангельская доброта,  твое
милосердие, столь же безграничное, как и милосердие божье, не смогут пойти
на пользу никому, кто бы их лучше понимал и больше ими восхищался,  нежели
я. Человек нравственный и совестливый нашел бы их естественными и ценил бы
меньше. В союзе с ним, впрочем, ты была бы попросту порядочной женщиной; с
таким, как я, ты - женщина возвышенной души, и дань  признательности,  что
скапливается в моем сердце, столь же огромна, как твои страдания и жертвы.
Ведь это что-нибудь да значит, когда тебя так любят, когда ты имеешь право
на такую безмерную страсть! От кого другого, кроме меня, ты смогла  бы  ее
потребовать? Ради кого ты вновь пошла бы на  испытанные  тобою  мучения  и
отчаяние? Думаешь, на свете есть что-либо ценное,  помимо  любви?  Что  до
меня, я этого не думаю. А  думаешь,  легко  внушить  и  испытать  истинную
любовь? Тысячи людей умирают неполноценными, не познав иной  любви,  кроме
животной: нередко тот, чье  сердце  способно  сильно  чувствовать,  тщетно
ищет, кому его отдать, и, оставаясь девственным после всех земных объятий,
надеется, быть может, найти себе  отклик  на  небесах.  О,  когда  господь
дарует нам на земле это глубокое, бурное, несказанное чувство,  не  нужно,
Жюльетта, ни ждать, ни жаждать рая: ибо рай  -  это  слияние  двух  душ  в
поцелуе любви. И не столь важно, в чьих объятиях  нашли  мы  его  здесь  -
святого или отверженного!  Проклинают  или  обожают  люди  того,  кого  ты
любишь, - что тебе за дело, ежели он платит любовью за любовь?  Ты  любишь
меня или шум, поднятый вокруг моего имени? Что ты любила во мне  с  самого
начала?  Неужто  блеск,  который  меня  окружал?  Если  теперь   ты   меня
ненавидишь, мне должно сомневаться в твоей прежней любви:  вместо  ангела,
вместо принесшей себя в жертву мученицы, чья  пролитая