сь  страшно.  Заговаривать  с  ним  я   не
осмеливалась, но мои робкие взгляды молили его о снисхождении. И тогда его
глаза будто  увлажнялись,  и  незаметный  вздох  вырывался  из  груди;  он
отворачивался, словно пытаясь скрыть или подавить свое волнение,  и  затем
снова погружался в задумчивость. И я льстила себя надеждой, что  теперь  к
нему пришли благостные мысли, что вскоре он откроет мне душу и скажет, что
отныне он возненавидел порок и полюбил добродетель.
   Надежды мои стали ослабевать, когда вновь появился маркиз  де  ***.  Он
никогда не бывал у нас дома, зная, какое отвращение я  к  нему  испытываю;
зато он прохаживался под окнами и вызывал Леони или подходил  к  дверям  и
как-то особо стучал, давая знать, что он здесь. Тогда Леони выходил к нему
и подолгу отсутствовал. Однажды я увидела, как они несколько раз прошли по
улице взад и вперед; с ними  был  и  виконт  де  Шальм.  "Леони  погиб,  -
подумалось мне, - да и я тоже. Того гляди  здесь  произойдет  какое-нибудь
новое преступление".
   Вечером  Леони  вернулся  поздно;  я  услышала,  как,   расставаясь   с
приятелями у подъезда, он говорил им:
   - А вы ей скажете, что я рехнулся, совершенно рехнулся,  что,  не  будь
этого, я никогда бы на такое не согласился. Ей надобно понять, что  нищета
свела меня с ума.
   Я не посмела потребовать у него объяснений и подала ему скромный  ужин.
Он до него не дотронулся и стал нервно мешать дрова  в  камине.  Затем  он
спросил у меня эфира и, приняв очень сильную дозу, лег и как будто  уснул.
Я всегда работала по вечерам, насколько хватало сил, не поддаваясь ни сну,
ни усталости. В этот вечер я была так утомлена,  что  легла  спать  уже  в
полночь. Не успела я лечь, как послышался легкий шум: мне показалось,  что
Леони одевается, собираясь куда-то выйти. Я окликнула его и спросила,  что
он делает.
   - Да ничего, - отвечал он. - Мне хочется встать и подойти к тебе; но  я
боюсь света: ты знаешь, он мне  действует  на  нервы  и  вызывает  ужасную
головную боль; погаси его.
   Я послушалась.
   - Ну, как, готово? - спросил он. - Теперь ложись в  постель,  я  должен
тебя поцеловать, жди меня.
   Это проявление нежности, в  которой  он  мне  отказывал  уже  несколько
недель подряд, заставило  мое  бедное  сердце  затрепетать  от  радости  и
надежды. Мне хотелось думать, что это пробуждение любви повлечет за  собой
пробуждение его разума и совести.  Я  села  на  край  постели  и  стала  с
восторгом ждать его.  Он  устремился  в  мои  объятия,  распростертые  ему
навстречу, и, страстно прижав меня к груди, повалил на кровать. Но в то же
мгновение  какое-то  чувство  недоверия,  ниспосланное   мне   небом   или
подсказанное мне моим тонким чутьем, побудило меня провести рукою по  лицу
того, кто меня обнимал. Леони  за  время  своей  болезни  отпустил  усы  и
бороду; я же ощутила под рукой гладко выбритое лицо. Я вскрикнула и  резко
отстранила его.
   - Что с тобою? - услышала я голос Леони.
   - Разве ты сбрил себе бороду? - спросила я.
   - Как видишь, - ответил он.
   Но тут я почувствовала, что в то самое время, как голос  его  звучит  у
меня под ухом, чьи-то губы впиваются в мои. Я вырвалась с той силою, какую
нам придают гнев и отчаяние, и, отбежав в дальний  конец  комнаты,  быстро
приподняла ночник, который перед тем лишь  прикрыла,  но  не  погасила.  Я
увидела лорда Эдвардса, сидевшего на кровати с глупым и растерянным  видом
(кажется,  он  был  пьян),  и  Леони,  который  бросился  ко  мне,  словно
полоумный.
   - Мерзавец! - крикнула я ему.
   - Жюльетта, - сказал  он  сдавленным  голосом,  глядя  на  меня  шалыми
глазами, - уступите, если вы меня любите. Для меня это выход из нищеты, от
которой, как вы видите, я погибаю.  Речь  идет  о  моей  жизни  и  о  моем
рассудке, вы это знаете. Спасите меня ценою вашей преданности: а вы  -  вы
будете богаты и счастливы с человеком,  который  давно  уже  вас  любит  и
которому ради вас ничего не жаль.  Соглашайся,  Жюльетта,  -  добавил  он,
понизив голос, - или я зарежу тебя, как только он выйдет из комнаты!
   Страх помутил мне разум:  я  выбросилась  из  окна,  рискуя  разбиться.
Проходившие мимо солдаты подняли меня, лежавшую без сознания, и  внесли  в
дом. Когда я пришла в себя, Леони и его сообщники уже ушли.  Они  заявили,
что я кинулась из окна в припадке мозговой  горячки,  когда  они  вышли  в
другую комнату, чтобы позвать мне кого-нибудь на помощь. Они  притворились
страшно потрясенными. Леони оставался дома, пока осматривавший меня хирург
не объявил, что никаких переломов нет. Тогда Леони ушел,  сказав,  что  он
еще вернется, но прошло два дня, а он не появлялся. Он так и не пришел,  и
я с той поры его не видела".
   На этом Жюльетта кончила свой рассказ и на  время  умолкла,  сломленная
усталостью и горестными воспоминаниями.
   - Вот тогда-то, бедное мое дитя, - сказал я ей, - я  и  познакомился  с
тобою. Я жил в том же доме. Рассказ о твоем падении из окна вызвал во  мне
известное любопытство. Вскоре я узнал, что ты молода и достойна серьезного
внимания; что Леони, обращавшийся с тобою самым грубым  образом,  в  конце
концов бросил тебя, лежавшую почти при  смерти  и  совершенно  нищую.  Мне
захотелось на тебя взглянуть. Когда я подошел к твоей постели, ты бредила.
О, как ты была красива,  Жюльетта!  Как  прекрасны  были  твои  обнаженные
плечи,  твои  распущенные  волосы,  губы,  пересохшие   от   жара,   лицо,
преображенное силой страданий; Какой прекрасной ты казалась  мне  и  в  ту
минуту, когда, в полном изнеможении, ты роняла голову на подушку,  бледная
и поникшая, словно белая роза, что осыпается от полуденной жары! Я не  мог
отойти от тебя.  Я  почувствовал  к  тебе  какое-то  неодолимое  влечение,
какое-то участие, которое я  никогда  дотоле  не  испытывал.  Я  пригласил
лучших врачей города; я  обеспечил  столь  нужный  тебе  тщательный  уход.
Бедная брошенная девочка! Я проводил ночи у твоей постели, я  увидел  твое
отчаяние, понял твою любовь. Я никогда не любил; ни одна женщина, казалось
мне, не сможет ответить на ту большую страсть, на какую я чувствовал  себя
способным. Я искал сердце столь же пылкое, как и мое. Все те, с которыми я
соприкасался, внушали мне недоверие,  и  вскоре,  постигнув  черствость  и
суетность  женских  сердец,  я  убедился,  что  сдержанность  моя   вполне
благоразумна. Твое сердце показалось мне тем единственным, что может  меня
понять. Женщина, способная на такую любовь и  на  такие  страдания,  какие
испытала ты, была воплощением моей мечты. Я пожелал,  не  слишком  на  это
надеясь, завоевать твою нежную  привязанность.  Я  позволил  себе  сделать
попытку тебя утешить, убедившись, что люблю тебя искренне  и  великодушно.
Все, о чем ты говорила в бреду, дало мне возможность узнать тебя настолько
же, насколько потом это позволила наша близость. Я понял, что  ты  женщина
возвышенной души, по тем молитвам, которые ты  вслух  воссылала  богу:  их
непередаваемо скорбное благочестие было воистину потрясающим.  Ты  просила
прощения за Леони, всегда только прощения, и никогда не  молила  о  мщении
ему Ты взывала к душам покойных родителей, повествуя срывающимся  голосом,
ценою каких невзгод ты  искупила  свое  бегство  и  их  скорбь.  Порою  ты
принимала  меня  за  Леони  и  осыпала  гневными  упреками;  иной  раз  ты
воображала себя вместе с ним в Швейцарии и  страстно  обнимала  меня.  Мне
было бы нетрудно злоупотребить твоим заблуждением, и любовь,  загоравшаяся
у меня в груди, превращала твои безумные ласки в настоящую пытку. Но я был
готов скорее умереть, нежели  поддаться  своим  желаниям,  и  жульнический
поступок лорда Эдвардса, о котором ты  неустанно  твердила,  представлялся
мне самой бесчестной подлостью, на какую только способен человек.  Наконец
мне посчастливилось спасти твою жизнь и рассудок, бедняжка Жюльетта; с той
поры ты доставила мне немало страданий и много-много счастья. Быть  может,
я безумец, потому что мне мало одной твоей дружбы и одного обладания такою
женщиной, как ты, но любовь моя неутолима. Я хотел бы быть любимым так же,
как был в свое время любим Леони,  и  я  досаждаю  тебе  этим  безудержным
желанием. Я лишен его красноречия и обольстительности, зато я люблю  тебя.
Я тебя не обманывал и никогда не обману. Твое истомленное сердце могло  бы
давно отдохнуть, уснув на моем. Жюльетта! Жюльетта! Когда ты полюбишь меня
так, как умеешь любить?
   - Отныне и навеки, - отвечала мне она. - Ты меня спас, ты меня выходил,
и ты любишь меня. Я была безумна,  теперь  это  ясно,  что  любила  такого
человека. Все, что я тебе сейчас рассказала, вызвало у меня в  памяти  все
мерзости, о которых я почти забыла. Я испытываю лишь отвращение к прошлому
и не хочу к  нему  возвращаться.  Ты  хорошо  сделал,  что  заставил  меня
рассказать обо всем этом; теперь я спокойна и чувствую,  что  мне  уже  не
дороги связанные с ним воспоминания. А ты - ты мой  друг,  мой  спаситель,
мой брат и мой возлюбленный.
   - Скажи: и "мой муж", молю тебя, Жюльетта!
   - Мой муж, если ты того хочешь, -  сказала  она,  целуя  меня  с  такою
пылкой нежностью, какую дотоле еще ни разу не проявляла, и слезы радости и
признательности выступили у меня на глазах.



        "23"

   На следующий день, проснувшись, я почувствовал себя  таким  счастливым,
что мне уже не хотелось уезжать из  Венеции.  Погода  стояла  великолепная
Солнце было теплым, как весною. Изящно одетые дамы заполняли набережные  и
смеялись забавным шуткам масок, которые, откинувшись на  парапеты  мостов,
задевали прохожих  и  отпускали  то  дерзости  дурнушкам,  то  комплименты
хорошеньким женщинам. Был последний день карнавала -  печальная  годовщина
для Жюльетты. Мне хотелось ее развлечь; я предложил ей прогуляться, и  она
согласилась.
   Я испытывал гордость оттого, что она идет  со  мною  рядом.  В  Венеции
женщины редко опираются на руку своего спутника,  их  только  поддерживают
под локоть, когда  они  поднимаются  или  спускаются  по  белым  мраморным
лестницам мостиков, перекинутых на каждом шагу через каналы.  В  движениях
Жюльетты было столько гибкости и грации, что я испытывал  истинно  детскую
радость, когда, при переходе через эти мостики, она  слегка  опиралась  на
мою ладонь. Все взгляды были обращены на нее, и  женщины,  которым  обычно
красота другой женщины не доставляет удовольствия, глядели по меньшей мере
с завистью на ее изящный наряд  и  на  походку,  которой  им  хотелось  бы
подражать. Мне кажется, я все еще вижу и туалет и осанку Жюльетты. На  ней
было платье из фиолетового бархата, на шею она накинула  боа,  а  в  руках
держала маленькую горностаевую муфту. Белая атласная  шляпа  обрамляла  ее
все еще бледное лицо, но черты его были  так  поразительно  красивы,  что,
несмотря на минувшие семь-восемь лет смертельных  треволнений  и  невзгод,
она всем казалась самое большее восемнадцатилетней. На ногах  у  нее  были
фиолетовые шелковые чулки, такие прозрачные, что сквозь  них  просвечивала
ее кожа, матово-белая, как алебастр. Когда она уже  проходила  и  не  было
больше видно ее лица, все глядели вслед ее маленьким ножкам,  столь  редко
встречающимся в Италии. Я был счастлив, что ею так любуются, и говорил  ей
об этом, а она улыбалась мне кротко и нежно. Я был счастлив!..
   По каналу Джудекки плыл  разукрашенный  флагами  баркас  со  множеством
масок и музыкантов на борту.  Я  предложил  Жюльетте  сесть  в  гондолу  и
подойти  к  баркасу,  чтобы  посмотреть  на  карнавальные   костюмы.   Она
согласилась. Целые группы гуляющих последовали нашему примеру, и вскоре мы
очутились среди флотилии лодок и гондол, которые сопровождали баркас и как
бы служили ему эскортом.
   Из  разговоров  между  гондольерами  мы  узнали,   что   эта   компания
замаскированных состоит из богатых и самых модных молодых  людей  Венеции.
Они и в самом деле отличались необычайной элегантностью;  костюмы  на  них
были очень  богатые,  а  убранство  баркаса  составляли  шелковые  паруса,
вымпела  из  серебристого  газа  и  прекрасные  восточные  ковры.   Наряды
замаскированных воспроизводили одежду старых  венецианцев,  которых  Паоло
Веронезе,  удачно  используя  анахронизм,  изобразил  на  многих  полотнах
религиозного содержания, в том числе на великолепной картине "Брак в  Кане
Галилейской",  что  была  преподнесена  Венецианской  республикой  в   дар
Людовику XIV и ныне находится  в  парижском  музее.  На  борту  баркаса  я
особенно заприметил человека в длинном  бледно-зеленом  шелковом  одеянии,
затканном золотыми и серебряными арабесками. Он стоял и играл  на  гитаре;
его благородная поза, высокий рост и пропорциональное  сложение  были  так
хороши, что казалось, будто он нарочно создан для того, чтобы носить  этот
великолепный наряд. Я указал на  незнакомца  Жюльетте,  которая  рассеянно
взглянула на него и, думая о чем-то другом, ответила:
   - Да, да, восхитителен.
   Мы продвигались все дальше и, подталкиваемые другими  лодками,  подошли
вплотную к разукрашенному баркасу как раз с  той  стороны,  где  находился
этот человек. Жюльетта стояла рядом со мною, опершись  о  кабину  гондолы,
чтобы не упасть от толчков,  которые  мы  то  и  дело  получали.  Внезапно
незнакомец наклонился к Жюльетте, словно желая убедиться, что  это  именно
она, передал гитару соседу, сорвал с себя черную маску и снова  повернулся
к нам. Я увидел его лицо, на редкость красивое и благородное. Жюльетта его
не заметила. Тогда он шепотом окликнул ее,  и  она  вздрогнула,  точно  от
электрического удара.
   - Жюльетта! - повторил он громче.
   - Леони! - исступленно воскликнула она.
   Все это до сих пор мне  еще  кажется  сном.  Меня  будто  ослепили:  на
какое-то  мгновение  я,  помнится,  вообще  перестал  что-либо  видеть.  В
безудержном порыве Жюльетта устремилась к борту. Вмиг, как по  волшебству,
она очутилась на баркасе в объятиях Леони;  губы  их  слились  в  безумном
поцелуе. Кровь бросилась мне в голову, зазвенела в  ушах,  застлала  глаза
сплошной пеленой. Не знаю, как все произошло. Я пришел в себя, лишь  когда
стал подниматься по лестнице в свой номер. Я был один; Жюльетта  уехала  с
Леони.
   Мною овладела неслыханная ярость, три часа  кряду  я  вел  себя,  точно
эпилептик. К вечеру мне пришло письмо от Жюльетты следующего содержания:

   "Прости, прости меня, Бустаменте! Я люблю тебя, глубоко уважаю и,  стоя
на коленях, благословляю за твою любовь и твои благодеяния.  Не  питай  ко
мне ненависти: ты ведь знаешь, что я себе не принадлежу и чья-то  незримая
рука направляет  меня  и  бросает,  помимо  моей  воли,  в  объятия  этого
человека. О друг мой, прости меня, не мсти ему! Я люблю его и не могу  без
него жить. Я не могу знать, что он живет на свете, и не  стремится  в  его
объятия, я не могу видеть, что он проходит мимо, и не следовать за ним.  Я
его жена, он мой властелин, -  тебе  это  понятно!  Мне  не  уйти  от  его
пламенной любви, от его власти. Ты же видел, могла ли  я  противиться  его
призыву. Какая-то притягательная сила, как некий магнит,  подняла  меня  и
бросила ему на грудь. А ведь я стояла подле тебя,  и  рука  моя  лежала  в
твоей. Почему ты меня  не  удержал?  У  тебя  недостало  силы:  рука  твоя
разжалась, губы твои даже не смогли меня окликнуть. Ты видишь - от нас это
не зависит. Существует некая тайная воля, некая магическая  сила,  которой
мы подвластны и которая  совершает  эти  поразительные  вещи.  Я  не  могу
порвать узы между собой и Леони: каторжников спаривают цепи, прикованные к
общему ядру, но приковала их рука божья.
   О дорогой мой Алео, не проклинай  меня!  Я  у  твоих  ног.  Молю  тебя,
позволь мне быть счастливой. Если б ты знал, как  он  меня  еще  любит,  с
какою радостью он меня встретил! Какие это были ласки, какие слова,  какие
слезы!.. Я будто пьяная, мне кажется, что это сон!.. Я должна простить ему
преступление,  которое  он  совершил  в  отношении  меня;  он  был   тогда
сумасшедшим. Расставшись со мною, он приехал в Неаполь в состоянии  такого
душевного расстройства, что его тотчас заперли в больницу для умалишенных.
Не знаю, каким чудом он вышел оттуда здоровым и по какой милости судьбы он
снова достиг теперь вершины богатства.  Но  он  еще  более  красив,  более
блестящ и более страстен, чем когда-либо. Позволь же, позволь  мне  любить
его, даже если я буду счастлива всего лишь день и завтра умру. Разве  тебе
не подобает меня простить за то, что я люблю  его  так  безумно,  -  тебе,
питающему ко мне столь же слепую и злополучную страсть?
   Прости, я схожу с ума: я уже не знаю, ни о чем говорю, ни о  чем  прошу
тебя. О, не о том, чтобы меня подобрать и простить, когда  он  меня  снова
бросит. Нет! Для этого  я  слишком  горда,  не  бойся!  Знаю,  что  я  уже
недостойна тебя, что, устремившись на этот баркас, я навсегда рассталась с
тобою, что я не смогу ни выдержать  твоего  взгляда,  ни  коснуться  твоей
руки. Прощай же, Алео! Да, я пишу, чтобы проститься с тобою, ибо  не  могу
уйти от тебя, не сказав, что сердце мое уже обливается кровью, что настает
день, когда оно порвется от сокрушения и раскаяния. Да, ты будешь отомщен!
Теперь же успокойся! Прости, пожалей меня, помолись обо мне. Знай,  что  я
не какая-нибудь неблагодарная дура, которой нет дела до твоего великодушия
и до всего, чем она тебе обязана. Я всего лишь несчастная, которую  влечет
за собою рок и которая не в силах остановиться. Оглянувшись на тебя, я шлю
тебе тысячу прощальных приветов, тысячу поцелуев, тысячу благословений. Но
буря настигает меня и уносит вдаль. Погибая на камнях, о которые она  меня
разобьет, я буду повторять твое имя и призывать тебя, как ангела прощения,
как посредника между богом и мною.
   Жюльетта".

   Письмо это  вызвало  у  меня  новый  приступ  ярости;  затем  наступило
отчаяние: три часа подряд я рыдал как ребенок и наконец, в изнеможении  от
усталости, заснул на стуле посреди той самой большой комнаты, где Жюльетта
рассказала мне свою историю. Проснувшись, я был уже  спокоен.  Я  растопил
камин и медленным, размеренным шагом прошелся несколько раз по комнате.
   Когда  рассвело,  я  снова  сел  и  уснул;  решение  мое   созрело,   я
окончательно успокоился. В девять часов  утра  я  вышел  из  дому,  собрал
сведения  во  всех  концах  города  и  узнал  некоторые  важные  для  меня
подробности. Никто не знал, каким образом Леони снова поправил свои  дела;
известно было лишь, что он  богат,  сорит  деньгами  и  распутничает;  все
модники  бывали  у  него,  рабски  подражали  ему  в  манере  одеваться  и
становились  его  товарищами  по  развлечениям.  Маркиз   де   ***   всюду
сопровождал его и делил с ним все радости роскошной жизни;  оба  они  были
влюблены в очень известную куртизанку, но в  силу  какого-то  неслыханного
каприза эта женщина отвергла все их предложения. Ее упорство так  разожгло
желания Леони, что он давал ей  самые  невероятные  обещания,  и  не  было
такого безумства, на которое она не могла бы его подбить.
   Я отправился к этой женщине, но повидать ее оказалось нелегко.  Наконец
меня впустили и провели к ней; она надменно спросила, что мне угодно,  тем
тоном, каким говорят, когда  желают  поскорее  избавиться  от  назойливого
посетителя.
   - Я пришел просить вас об услуге, - сказал я. - Вы ненавидите Леони?
   - Да, - отвечала она, - я ненавижу его смертельно.
   - Осмелюсь спросить, почему?
   - Леони соблазнил мою младшую сестру, которая жила во  Фриуле,  девушку
честную и поистине святую. Она умерла в больнице. Я готова  разрезать  ему
сердце зубами.
   -  Не  хотите  ли  пока  что  помочь  мне  подвергнуть   его   жестокой
мистификации?
   - Да, хочу.
   - Не угодно ли вам написать ему и назначить свидание?
   - Да, но только с условием, что я на него не пойду.
   - Разумеется. Вот образец письма, которое вы напишите:
   "Я знаю, что ты отыскал свою жену и что ты ее любишь. Вчера я не желала
тебя знать: это каза