с
ответом. Я из скромности не стала настаивать  и  велела  провести  себя  в
комнату, что снял Леони.
   - Если вы знаете, где его можно застать в этот  час,  -  сказала  я,  -
ступайте за ним и скажите, что приехала его сестра.
   Через час Леони появился и бросился ко мне с распростертыми объятиями.
   - Подожди, - промолвила я отступая, - если ты  меня  обманывал  до  сих
пор, не добавляй нового преступления ко всем тем, что ты уже  совершил  по
отношению ко мне. Вот, взгляни на это письмо - оно  написано  тобой?  Если
твой почерк подделали, скажи мне об этом сию же минуту, ибо  я  надеюсь  и
задыхаюсь от нетерпения.
   Леони бросил взгляд на письмо и стал мертвенно-бледным.
   - Боже мой! - воскликнула я. - А я-то полагала, что  меня  обманули!  Я
ехала к тебе почти в полной уверенности,  что  ты  не  участвовал  в  этой
подлости. Я твердила себе: он причинил мне много зла, он меня уже обманул,
но, несмотря ни на что, он меня любит. Если действительно я его стесняю  и
приношу ему вред, он сказал бы мне это примерно месяц тому назад, когда  у
меня было еще достаточно мужества, чтобы расстаться с ним, но он  бросился
к моим ногам и умолял остаться. Если он  интриган  и  честолюбец,  ему  не
нужно было меня удерживать: ведь у меня нет состояния,  а  моя  любовь  не
приносит ему никакой выгоды. С  чего  бы  ему  сейчас  жаловаться  на  мою
навязчивость? Чтобы прогнать меня, ему достаточно сказать лишь  слово.  Он
знает, что я горда: ему не следует опасаться ни слез моих, ни упреков. Для
чего ему было меня унижать?
   Я не выдержала; хлынувшие потоком  слезы  сдавливали  мне  горло  и  не
давали говорить.
   - Для чего было мне тебя унижать? - вскричал Леони в отчаянии. -  Чтобы
избежать лишнего угрызения и без того истерзанной совести. Тебе  этого  не
понять, Жюльетта. Сразу видно, что ты никогда не совершала преступления.
   Он замолчал; я упала в кресло, и мы оба замерли в каком-то оцепенении.
   - Бедный ангел! - воскликнул он наконец. - Да разве ты заслужила участь
подруги и жертвы такого негодяя, как я? Чем ты прогневила бога  до  своего
рождения, несчастная девочка, что он тебя бросил в  объятия  отверженного,
из-за которого ты погибаешь от стыда и отчаяния? Бедная  Жюльетта!  Бедная
Жюльетта!
   И, в свою очередь, он разрыдался.
   - Полно, - сказала я, - я приехала, чтобы выслушать твое оправдание или
вынесенный мне приговор. Ты виновен, я прощаю тебя и уезжаю.
   - Никогда не говори об этом! - неистово  крикнул  он.  -  Вычеркни  раз
навсегда это слово из нашего обихода.  Когда  ты  захочешь  меня  бросить,
сделай это незаметно, так, чтобы я не мог тебе помешать. Но  пока  в  моих
силах останется хоть капля крови, я на это не соглашусь. Ты мне  жена,  ты
моя, и я люблю тебя. Из-за меня ты можешь умереть с горя,  но  я  тебя  не
отпущу.
   - Я согласна на горе и на смерть, если ты скажешь, что все  еще  любишь
меня.
   -  Да,  я  люблю  тебя,  люблю!  -   вскричал   он   с   присущей   ему
исступленностью. - Я люблю тебя одну и никогда не  смогу  полюбить  другую
женщину!
   - Несчастный! Ты лжешь! - отвечала я. -  Ты  уехал  вслед  за  княгиней
Дзагароло.
   - Да, но я ее не переношу.
   - Как? - воскликнула я, застыв от изумления. - Так почему же ты  поехал
за нею  следом?  Какие  же  постыдные  тайны  скрываются  за  всеми  этими
недомолвками? Шальм пытался  внушить  мне,  что  только  подлое  намерение
влечет тебя к этой женщине, что она стара... что она  тебе  платит...  Ах,
какие только слова ты заставляешь меня говорить!
   - Не верь этой клевете, - отвечал Леони.  -  Княгиня  молода  и  хороша
собою, и я влюблен в нее.
   - Тем лучше, - отвечала я, глубоко вздыхая. - Я предпочитаю видеть  вас
неверным, но не обесчещенным. Любите ее, любите  как  можно  сильнее:  она
богата, а вы бедны! Если вы ее сильно полюбите, богатство и бедность будут
для вас обоих пустыми словами. Я вас любила именно так, и хотя я жила лишь
вашими дарами, мне нечего стыдиться; теперь же я могу только унизить  себя
и стать для вас несносной. Дайте  же  мне  уехать.  Ваше  упорное  желание
удержать меня ради того, чтобы я умерла от страданий, безумно и жестоко.
   - Это правда, - мрачно сказал Леони. - Уезжай! Я веду себя  как  палач,
желая тебя удержать.
   Он вышел в полном отчаянии. Я упала на колени, прося  у  бога  силы.  Я
старалась оживить в памяти черты моей  матери.  Наконец  я  встала,  чтобы
снова наскоро собраться в дорогу.
   Когда мои вещи были уложены, я заказала почтовую карету на тот же вечер
и решила покамест прилечь. Я так изнемогала  от  усталости,  отчаяние  так
сломило меня,  что,  засыпая,  я  почувствовала  нечто  вроде  успокоения,
которым веет от могилы.
   Через час я проснулась от страстных поцелуев Леони.
   - Тщетно ты хочешь уехать, - произнес он,  -  это  свыше  моих  сил.  Я
отослал твоих лошадей и велел распаковать твои вещи. Я только что совершил
один прогулку за город и попытался изо всех сил внушить  себе  мысль,  что
должен тебя потерять. Я  решил  не  прощаться  с  тобой.  Я  отправился  к
княгине, старался убедить себя, что люблю ее. Нет, я ее ненавижу  и  люблю
только тебя. Ты должна остаться.
   Эти постоянные вспышки чувства истощали меня и физически и  духовно:  я
теряла уже способность рассуждать;  добро  и  зло,  уважение  и  презрение
становились для меня пустыми звуками, словами, которые я уже  отказывалась
понимать и которые  пугали  меня  так,  словно  мне  предстояло  вычислить
какой-то несметный ряд цифр. Леони уже подавлял меня не  только  морально:
он обладал еще и какой-то магнетической силой,  от  которой  мне  было  не
уйти. Его взгляд, голос, слезы заставляли трепетать не только мое  сердце,
но и мои нервы; я была всего лишь машиной, которой он  управлял,  как  ему
вздумается.
   Я простила ему, я отдалась его ласкам и  пообещала  ему  все,  чего  он
хотел. Он сказал мне, что княгиня Дзагароло, будучи  вдовой,  предполагала
выйти за него замуж; что  непродолжительное  и  легкомысленное  увлечение,
которое он поначалу испытывал, показалось  ей  любовью;  что  она  безумно
скомпрометировала себя ради него и что теперь  он  вынужден  щадить  ее  и
порывать с ней лишь постепенно, иначе ему  придется  иметь  дело  со  всем
семейством.
   - Если бы речь шла только о дуэли со  всеми  ее  братьями,  кузенами  и
дядьями, - сказал он, - меня бы это мало заботило; но  они  поступят,  как
знатные господа: донесут, будто я карбонарий, и засадят меня в тюрьму, где
мне придется, может быть, прождать лет десять,  пока  кто-то  соблаговолит
заняться моим делом.
   Я выслушала эти нелепые рассказы с детской доверчивостью. Леони никогда
не занимался политикой, но мне приятно было убеждать себя, будто все,  что
казалось загадочным в его жизни, связано с какими-то широкими замыслами  в
этой области. Я согласилась постоянно выдавать себя  в  гостинице  за  его
сестру, редко показываться на улице, никогда не выходить с ним  вместе  и,
наконец, предоставить ему полное право уходить от  меня  в  любой  час  по
требованию княгини".



        "15"

   "Такая жизнь оказалась ужасной, но я ее вынесла. Муки ревности были мне
дотоле неизвестны; теперь они появились, и я испытала их все до  одной.  Я
избавляла Леони от скучной необходимости заглушать эту  боль;  впрочем,  у
меня уже не хватало и сил на то, чтобы ее выказывать. Я  решила,  что  мне
остается лишь молча сойти в могилу: я так плохо чувствовала себя, что была
вправе этого ожидать. В Милане  тоска  меня  одолевала  еще  пуще,  чем  в
Венеции. Здесь на мою долю выпадало больше страданий и меньше развлечений.
Леони открыто жил с княгиней Дзагароло. Он проводил все вечера с нею, либо
на спектаклях, в ее ложе,  либо  на  балах;  он  забегал  лишь  на  минуту
повидать  меня,  затем  снова  ехал  к  ней,  чтобы  вместе  поужинать,  и
возвращался в гостиницу лишь в шесть часов утра. Он ложился спать,  валясь
с ног от усталости, нередко  в  самом  дурном  настроении.  Вставал  он  в
полдень, молчалив и рассеян, и отправлялся кататься  в  коляске  со  своею
любовницей. Я часто видела, как они  проезжают,  Леони,  сидя  подле  нее,
хранил торжествующий вид, который так шел к нему: в осанке его наблюдалось
нечто щегольское, а в глазах светились счастье и нежность, точь-в-точь как
прежде, когда  я,  бывало,  сижу  с  ним  рядом;  теперь  мне  приходилось
выслушивать от него лишь жалобы и сетования  на  то,  как  ему  не  везет.
Правда, мне было как-то отраднее, когда он приходил ко мне  встревоженный,
пресыщенный своим рабством, нежели в те минуты, когда он бывал  невозмутим
и беспечен, как это нередко случалось; мне казалось тогда, что  он  совсем
забыл, как еще недавно любил меня и как я все еще его  люблю;  он  находил
вполне естественным поверять мне подробности  своих  близких  отношений  с
другой женщиной и не замечал, что улыбка, появлявшаяся на моем лице, когда
я его слушала, всегда лишь немое и судорожное выражение боли.
   Однажды, когда солнце уже садилось, я выходила из  собора,  где  горячо
молила бога призвать меня к себе и позволить мне искупить страданиями  мои
заблуждения. Я медленно шла под сводами великолепного портала, прислоняясь
время от времени к колоннам, - настолько была слаба. Злой  недуг  медленно
подтачивал меня.  От  волнения,  вызванного  молитвой,  и  от  дурманящего
воздуха в церкви я обливалась  холодным  потом;  я  походила  на  призрак,
вышедший из-под надгробной плиты, чтобы еще  раз  взглянуть  на  последние
лучи дневного света. Какой-то человек, который уже некоторое время шел  за
мною следом, чему я не придала особого значения, обратился  ко  мне,  и  я
обернулась,  не  испытывая  ни  удивления,  ни   страха,   с   равнодушием
умирающего. Передо мною стоял Генриет.
   Тотчас же воспоминания об отчизне, о моей семье  нахлынули  на  меня  с
неудержимой силой. Я позабыла о странном поведении этого молодого человека
по отношению ко мне, о том неумолимом  властном  воздействии,  которое  он
оказывал на Леони, о его былой любви, столь неприязненно встреченной мною,
и о ненависти к нему, которая вспыхнула у меня впоследствии.  Я  вспомнила
лишь об отце и матери и, стремительно  протянув  ему  руку,  засыпала  его
вопросами. Он не торопился с ответом, хотя, казалось, был  тронут  порывом
моей бурной радости.
   - Вы здесь одна? - спросил он. -  Могу  ли  я  поговорить  с  вами,  не
подвергая вас опасности?
   - Я одна, никто меня здесь не знает, да и знать не  хочет.  Сядемте  на
эту каменную скамью, ибо мне очень нездоровится, и, бога ради,  расскажите
мне о родителях. Вот уже целый год, как я не слышала о них.
   - О ваших родителях! - грустно воскликнул Генриет. - Один из них уже не
плачет по вас.
   - Отец умер! - вскричала я, вскакивая с места.
   Генриет не ответил. Я в изнеможении опустилась на скамью и прошептала:
   - Боже, ты, что соединишь меня с ним,  сделай  так,  чтобы  он  простил
меня!
   - Ваша мать, - сказал Генриет, -  долго  была  больна.  Она  попыталась
развлечься, но слезы сгубили ее красоту, и она не нашла утешения в свете.
   - Отец умер! -  повторила  я,  всплеснув  ослабевшими  руками.  -  Мать
состарилась и все грустит! А тетушка?
   - Тетушка старается утешить вашу мать, доказывая ей, что вы  недостойны
ее сожалений; но ваша матушка не слушает ее и с  каждым  днем  увядает  от
тоски и одиночества. Ну, а вы, сударыня?
   Генриет произнес эти слова крайне холодно, однако  под  его  презрением
угадывалось некоторое участие.
   - А я, как видите, умираю.
   Он взял меня за руку, и слезы навернулись ему на глаза.
   - Бедная девочка! - сказал он. - Не я в том повинен. Я сделал все,  что
мог, чтобы вы не упали в эту пропасть, но вы сами того захотели.
   - Не упоминайте об этом, - сказала я, - с вами мне говорить об этом  не
под силу. Скажите, разыскивала ли меня матушка после моего бегства?
   - Ваша матушка искала вас, но недостаточно настойчиво. Бедная  женщина!
Она была в ужасе,  ей  не  хватило  выдержки.  Крови,  что  в  вас  течет,
Жюльетта, недостает силы.
   - Да, это правда, - отвечала я равнодушно.  -  Мы  все  в  нашей  семье
какие-то апатичные и любим покой. Матушка надеялась, что я вернусь?
   - Она надеялась на это безрассудно и  по-детски.  Она  по-прежнему  вас
ждет и будет ждать до своего последнего вздоха.
   Я разрыдалась. Генриет молча дал мне выплакаться.  Он  как  будто  тоже
плакал. Я вытерла слезы и спросила его, глубоко ли была  удручена  матушка
моим позором, краснела ли она за меня, может ли она  еще  произносить  мое
имя.
   - Оно у нее постоянно на устах, - ответил Генриет. - Она всем  поведала
о своем горе. Теперь уже людям эта история надоела, и они улыбаются, когда
ваша мать начинает плакать, или же стараются не попадаться  ей  на  глаза,
говоря: "Вот еще раз госпожа Ройтер хочет рассказать нам о похищении своей
дочери!".
   Я выслушала все это, ничуть не рассердясь, и,  взглянув  ему  в  глаза,
спросила:
   - А вы, Генриет, презираете меня?
   - У меня не осталось к вам ни любви, ни уважения, - отвечал  он.  -  Но
мне вас жаль, и я готов вам служить. Располагайте моими деньгами.  Хотите,
я напишу вашей матери? Хотите, я отвезу вас к ней? Говорите и не  бойтесь,
что это мне будет в тягость. Мною движет не любовь, а чувство долга. Вы  и
не знаете, Жюльетта, насколько легче жить тем, кто  создает  себе  строгие
правила и их придерживается.
   Я ничего на это не ответила.
   - Так вы хотите оставаться одинокой и покинутой? Сколько тому  времени,
как ваш муж бросил вас?
   - Он меня не бросил, - ответила я, -  мы  живем  вместе.  Он  возражает
против моего отъезда, который я наметила уже давно, но о котором уже не  в
силах и помышлять.
   Я снова умолкла. Он подал мне руку и проводил меня до дому. Я  заметила
это, лишь когда мы к нему подошли. Мне казалось, что я  опираюсь  на  руку
Леони; я старалась скрыть свои страдания и не произнесла ни слова.
   - Угодно ли вам, чтобы я пришел завтра узнать  о  ваших  намерениях?  -
спросил он, прощаясь со мною у порога.
   - Да, - отвечала я, не подумав, что он может встретиться с Леони.
   - В котором часу? - спросил он.
   - Когда хотите, - отвечала я, окончательно отупев.
   Назавтра он пришел вскоре после ухода Леони.  Я  уже  не  помнила,  что
позволила ему навестить меня, и крайне удивилась; ему  пришлось  напомнить
мне о моем разрешении. И тут мне  пришли  на  память  кое-какие  слова  из
подслушанного мною разговора Леони  с  его  приятелями;  смысл  их  так  и
оставался для меня неясен, но мне казалось, что они относились к  Генриету
и таили в себе угрозу смерти. Я содрогнулась при мысли, что подвергаю  его
большой опасности.
   - Выйдемте на улицу, - сказала я с ужасом в голосе, - находиться  здесь
для вас крайне неосторожно.
   Он улыбнулся, и лицо его выразило глубочайшее презрение к тому, чего  я
так опасалась.
   - Поверьте мне, - сказал он, заметив,  что  я  намерена  настаивать,  -
человек, о котором вы говорите, не осмелился бы поднять на меня руку -  он
и глаза-то на меня поднять не смеет.
   Я не могла стерпеть, что так говорят  о  Леони.  Несмотря  на  все  его
провинности, все его проступки,  он  все  еще  оставался  для  меня  самым
дорогим существом на свете. Я попросила Генриета не отзываться столь дурно
о Леони в моем присутствии.
   - Подавите меня своим презрением, - сказала я ему, - упрекните  меня  в
том, что я недостойная, бессердечная  дочь,  если  смогла  покинуть  самых
лучших родителей, какие только бывали на  свете,  и  попрать  все  законы,
установленные для лиц моего пола, - я не  оскорблюсь;  я  выслушаю  вас  в
слезах и буду вам притом не менее благодарна  за  те  услуги,  которые  вы
предлагали мне  вчера.  Но  позвольте  мне  уважать  имя  Леони;  это  моя
единственная отрада, это все, что в глубине души я  могу  противопоставить
хулящей меня молве.
   - Уважать имя Леони! - воскликнул Генриет с горькой усмешкой. -  Бедная
женщина! И все же я соглашусь на это, если  вы  возвратитесь  в  Брюссель!
Утешьте вашу мать, вернитесь на путь долга, и  я  вам  обещаю  оставить  в
покое этого негодяя, который погубил вас и которого я  могу  сломить,  как
соломинку.
   - Возвратиться к матушке! - откликнулась я. - О, сердце повелевает  мне
это ежеминутно. Но вернуться в Брюссель запрещает мне  моя  гордость.  Как
поносили бы  меня  все  те  женщины,  которые  когда-то  завидовали  моему
блестящему жребию и которые теперь радуются моему унижению!
   - Боюсь, Жюльетта, - возразил он, - что вы приводите не лучший довод. У
вашей матери есть загородный дом, где вы могли бы  с  нею  жить  вдали  от
беспощадных светских толков. С вашим состоянием вы могли бы поселиться и в
любом другом месте, где о ваших  невзгодах  никто  не  знает  и  где  ваша
красота и ваш кроткий характер привлекут к вам вскоре новых друзей. Но  вы
не хотите расстаться с Леони, признайтесь!
   - Я хочу это сделать, - сказала я в слезах, - да не могу.
   - Несчастнейшая, несчастнейшая из женщин! - грустно заметил Генриет.  -
Вы добрая и преданная, но вам не хватает гордости. Тому, в ком отсутствует
это благородное чувство, ничто уже не поможет. Бедное слабое создание! Мне
жаль вас от всей души, ибо вы  осквернили  ваше  сердце,  прикоснувшись  к
сердцу того, кто бесчестен; вы склонились  перед  его  гнусной  волей,  вы
полюбили подлеца! Я  думаю  о  том,  каким  образом  я  вас  мог  когда-то
полюбить, но также и о том, как бы я мог сейчас не пожалеть вас.
   - Но в конце концов, - воскликнула я в испуге, пораженная и самими  его
словами и их тоном, - что же такое совершил Леони, если вы  считаете  себя
вправе так отзываться о нем?
   - Вы сомневаетесь в этом праве, сударыня? Не скажете ли вы мне,  почему
Леони, который храбр - это бесспорно - и который является лучшим  из  всех
известных мне стрелков и фехтовальщиков, ни разу не  осмелился  искать  со
мною ссоры, а я ведь шпаги и в руках не держал и тем не менее  выгнал  его
из Парижа одним только словом, а из Брюсселя - одним только взглядом!
   - Все это непостижимо, - прошептала я, совершенно подавленная.
   - Да разве вам неизвестно, чья  вы  любовница?  -  энергично  продолжал
Генриет. - Да разве вам никто не рассказывал об удивительных  приключениях
кавалера Леони? Разве вам ни разу не приходилось краснеть за  то,  что  вы
были его сообщницей и бежали с жуликом, ограбившим лавку вашего отца?
   У меня вырвался горестный крик, и я закрыла лицо руками; затем,  подняв
голову, я крикнула изо всех сил:
   - Это ложь! Я никогда не совершала такой подлости! Да и  Леони  на  нее
неспособен. Не успели мы проехать и сорока лье по  дороге  в  Женеву,  как
Леони остановился среди ночи и,  потребовав  сундук,  уложил  в  него  все
драгоценности, чтобы отправить их моему отцу.
   - Вы уверены, что  он  это  сделал?  -  спросил  Генриет,  презрительно
рассмеявшись.
   - Уверена! - воскликнула я. - Я  видела  сундук  и  видела,  как  Леони
прятал туда драгоценности.
   - И вы уверены, что сундук не следовал за вами на всем остальном  пути?
Вы уверены, что он не был открыт в Венеции?
   Эти слова, будто ослепительно яркий луч света, поразили меня настолько,
что я как-то сразу прозрела. Я  вспомнила  то,  что  так  тщетно  пыталась
оживить  в  своей  памяти:   обстоятельства,   при   которых   я   впервые
познакомилась с этим злосчастным сундуком. В ту  же  минуту  я  припомнила
последовательно все три случая, когда он передо мною  появлялся;  все  они
логически увязывались между собою и невольно приводили меня к потрясающему
выводу: во-первых, ночь, проведенная в загадочном замке,  где  я  увидела,
как Леони прячет бриллианты в этот сундук;  во-вторых,  последняя  ночь  в
швейцарском шале,  когда  я  увидела,  как  Леони  таинственно  откапывает
вверенное земле сокровище; в-третьих,  второй  день  нашего  пребывания  в
Венеции, когда я нашла сундук пустым и обнаружила  на  полу  бриллиантовую