вместе со мной.
     Я мгновенно вскочил и во всю мочь бросился бежать за ними,  но усилия
мои были напрасны.  Бричка уносилась все дальше и  дальше:  потом я уже ее
увидел, лишь когда молния разорвала тучи. Она исчезла вдали, во мраке, как
последний  проблеск  надежды.  Я  хотел  закричать,  но  не  мог:  у  меня
перехватило дыхание. Стук колес слышался все глуше, наконец я споткнулся о
камень и упал.
     Однако я заставил себя подняться.
     - Уехали! Уехали! Скрылись! - повторял я вслух, а что делалось у меня
в душе,  я уж и сам не знаю.  Один,  среди ночи, в грозу, я был совершенно
бессилен.  Этот дьявол Мирза победил меня.  Ах!  Если бы  Казик не уехал с
отцом, если б мы вдвоем пустились в погоню, а теперь... Что ж будет? - Что
же теперь будет?  -  громко закричал я, чтобы услышать собственный голос и
не сойти с ума. Мне почудилось, что ветер смеется надо мной и свистит: <Ты
тут застрял посреди дороги,  без коня, а он там с нею>. Так завывал ветер,
и поддразнивал меня,  и хохотал. Я медленно пошел назад, к своему коню. Из
ноздрей его текла струйка черной,  сгустившейся крови, но он еще был жив и
дышал,  подняв на  меня  меркнущий взгляд.  Я  сел  рядом,  припал к  нему
головой,  и  мне показалось,  что я тоже умираю.  А ветер все свистел надо
мной и,  смеясь,  повторял: <Он там с нею!> Минутами мне мерещилось адское
громыхание брички, уносившей во мрак мое счастье. А ветер свистел: <Он там
с  нею!>  Мной овладело странное оцепенение.  Как  долго оно длилось -  не
знаю.  Когда я очнулся, гроза уже прошла. По небу быстро скользили светлые
стайки легких облачков,  а  в  разрывах между  ними  синела лазурь и  ярко
светил месяц.  В  полях поднимался туман.  Мертвый мой конь,  успевший уже
остыть,  один напоминал мне о том,  что произошло. Я стал осматриваться по
сторонам,  стараясь понять, где нахожусь. Справа я заметил далекие огоньки
и поспешил туда. Это оказалась Устжица.
     Я решил пойти к пану Устжицкому и поговорить с ним.  Сделать это было
нетрудно,  тем более что жил пан Устжицкий не в самом доме,  а в отдельном
флигельке,  где  проводил большую часть дня и  даже ночевал.  Окна его еще
светились. Я постучал в дверь.
     Он сам мне отпер и в ужасе отшатнулся.
     - Комедия! - пробормотал он. - На кого ты похож, Генрик!
     - Молнией убило моего коня  под  самой Устжицей.  Мне  не  оставалось
ничего иного, как идти сюда.
     - Во имя отца и сына!  Да ты совсем промок, иззяб. Да сейчас уже ночь
на дворе. Комедия! Я велю принести тебе поесть и переодеться.
     - Нет, нет! Я хочу немедленно отправиться обратно.
     - Ну, вот! А почему Ганя не приехала? Жена уезжает завтра в два часа.
Мы думали, что вы пришлете ее с вечера.
     Я вдруг решился рассказать ему все, так как нуждался в его помощи.
     - Сударь!  -  начал я.  -  У нас стряслась беда. Я надеюсь, что вы не
откроете этого никому:  ни своей супруге, ни дочери, ни гувернанткам. Дело
касается чести нашего дома.
     Я  знал,   что  он  никому  не  расскажет,  к  тому  же  трудно  было
рассчитывать,   что  удастся  скрыть  происшедшее,   поэтому  я  предпочел
предупредить его,  чтобы в  случае надобности он  мог объяснить,  как было
дело.  И я рассказал ему все,  умолчав лишь о том, что и сам был влюблен в
Ганю.
     - А,  так ты будешь драться с Селимом?  Комедия!  А?  -  вскричал он,
выслушав меня до конца.
     - Да.  Я  хочу  драться завтра  же.  Но  еще  сегодня я  должен снова
пуститься в погоню и прошу вас дать мне самых резвых лошадей.
     - Погоню продолжать незачем.  Далеко они не могли уехать. Поколесили,
поколесили кругом, да и вернулись в Хожеле. Куда ж им еще бежать? Комедия!
Приехали в Хожеле и бросились в ноги старому Мирзе.  А что же делать?  Ну,
Селима старый Мирза, верно, запер в чулан, а панну... панну отвезет к вам.
Комедия, а? Но Ганя-то, Ганя! Ну-ну!
     - Пан Устжицкий!
     - Ну-ну!  Не сердись, мой мальчик! Я-то не стану ее винить. А вот мои
дамы - это другое дело. Но что же мы время теряем даром?
     - Да, да! Не будем терять время!
     Устжицкий с минуту раздумывал.
     - Мне уже ясно,  как действовать.  Я,  не мешкая,  еду в Хожеле, а ты
скачи домой,  а еще лучше -  жди здесь. Если Ганя в Хожелях, я ее заберу и
отвезу к вам.  А вдруг мне ее не отдадут?  Комедия!  Я хочу быть со старым
Мирзой,  когда он ее повезет:  уж очень горяч твой отец. Он, чего доброго,
вызовет старика на дуэль, а тот ни в чем не виноват. А?
     - Отца нет дома.
     - Тем лучше! Тем лучше!
     Пан Устжицкий хлопнул в ладоши.
     - Янек! Поди сюда!
     Вошел камердинер.
     - Лошадей с бричкой мне через десять минут! Понял?
     - А для меня лошадей? - напомнил я.
     - И лошадей для пана. Комедия, почтеннейший!
     Несколько минут мы оба молчали. Наконец я заговорил:
     - Вы  разрешите,   я  напишу  Селиму?  Я  бы  предпочел  послать  ему
письменный вызов.
     - Почему?
     - Боюсь,  что  старый Мирза не  позволит ему драться.  Посадит его на
несколько дней под замок и решит, что с него достаточно. А мне этого мало!
Мало!  Мало!  Но если Селим уже сидит взаперти,  вы его не увидите;  через
старика передать вызов нельзя, а письмо можно кому-нибудь оставить. Отцу я
тоже не скажу,  что хочу драться.  Он может вызвать старика,  а  старик не
виноват.  А после нашего с Селимом поединка в этом уже не будет смысла. Вы
же сами сказали, что я должен с ним драться.
     - Да,  так я полагаю! Драться, драться! Для шляхтича это всегда самое
верное средство, а старик ли, молодой ли - это все равно! Для кого другого
- комедия! Но не для шляхтича. Ну пиши! Ты прав!
     Я сел и написал следующее:
     <Ты  низкий человек.  Этим письмом я  даю тебе пощечину.  Если ты  не
придешь  завтра  к  хате  Ваха  с  пистолетом или  саблей,  покажешь  себя
последним трусом, каким ты, наверное, и являешься>
     Запечатав письмо, я вручил его пану Устжицкому. Затем мы оба вышли во
двор,  так  как  брички для нас уже были поданы.  Перед самым отъездом мне
вдруг пришла в голову ужасная мысль.
     - Сударь!  -  окликнул я  Устжицкого.  -  А если Селим увез Ганю не в
Хожеле?
     - Если не в Хожеле,  то он выиграл время:  сейчас ночь, тут пятьдесят
дорог во все стороны и... ищи ветра в поле. Да куда он ее повезет?
     - В город N.
     - Шестнадцать миль  без  перекладных?  Ну,  в  таком случае можешь не
беспокоиться. Комедия, а? В таком случае завтра, нет, сегодня же я поеду в
N., но сначала все-таки в Хожеле; повторяю тебе: можешь не беспокоиться.
     Через час я уже подъезжал к дому.  Была ночь,  даже поздняя ночь,  но
везде в  окнах мелькали огоньки.  Видно,  люди ходили с огнем из комнаты в
комнату.  Когда моя бричка загремела у  крыльца,  скрипнула дверь и в сени
вышел ксендз Людвик со свечой в руке.
     - Тише! - шепнул он мне, приложив палец к губам.
     - Ганя? - взволнованно спросил я.
     - Говори тише! Ганя уже здесь. Старый Мирза ее привез. Идем ко мне, я
все тебе расскажу.
     Мы пошли в комнату ксендза.
     - Где же ты был?
     - Я гнался за ними. Мирза пристрелил моего коня. А отец здесь?
     - Вернулся сейчас  же  после  отъезда  старого Мирзы.  О,  несчастье!
Несчастье!  Теперь при нем доктор.  Мы думали,  с  ним сделается удар.  Он
хотел немедленно ехать с  вызовом к  старому Мирзе.  Не  ходи туда сейчас:
отцу вредно волноваться. А завтра упроси его не вызывать Мирзу. Это тяжкий
грех, тем более что старик не виноват. Селима он избил и запер, а Ганю сам
привез сюда. Людям приказано молчать. Счастье еще, что он не застал отца.
     Оказалось, что старик Устжицкий все великолепно предвидел.
     - Как Ганя?
     - Вымокла до нитки. У нее жар. Отец страшно ее бранил. Бедное дитя!
     - А доктор Стась видел ее?
     - Видел  и  велел  немедленно уложить  в  постель.  При  ней  старуха
Венгровская.  Подожди меня  здесь.  Я  пойду к  отцу,  скажу ему,  что  ты
приехал. Он уже разослал за тобой лошадей во все стороны. Казика тоже нет:
поехал тебя искать. Боже! Боже всемогущий, что тут творилось!
     С  этими словами ксендз отправился к  отцу,  а я не мог усидеть в его
комнате и побежал к Гане.  Я не хотел ее видеть,  о нет! Это стоило бы мне
слишком много.  Но я хотел увериться, что она действительно возвратилась и
снова находится в безопасности,  под нашим кровом, вблизи от меня, укрытая
от бури и страшных событий нынешнего дня. Странные чувства волновали меня,
когда я подходил к ее комнате. Не гнев и ненависть переполняли мое сердце,
а  тяжелая,   глубокая  скорбь  и  огромная  невыразимая  жалость  к  этой
беззащитной,  несчастной жертве безумства Селима.  Она  представлялась мне
голубкой, которую унес ястреб. Ах, бедняжка! Сколько ей пришлось перенести
унижений, какой стыд она должна была испытать при встрече со старым Мирзой
в Хожелях!  Я дал себе клятву никогда не огорчать ее ни малейшим упреком и
держаться с ней так, словно ничего не произошло.
     Когда я  подошел к ее комнате,  отворилась дверь и показалась старуха
Венгровская. Я остановил ее вопросом:
     - Что, спит паненка?
     - Не спит,  не спит,  бедняжка,  -  ответила бабуся.  - Ох, панич мой
золотой,  кабы вы  знали,  что только тут было!  Как пан-то наш гаркнет на
паненку  (тут  старуха  Венгровская  принялась  кончиком  фартука  утирать
слезы),  ну, думаю, тут она, горемычная, и помрет на месте. А уж страху-то
она натерпелась, а уж вымокла, о Иисусе! Иисусе!
     - Ну а теперь как она себя чувствует?
     - Вот посмотрите,  паничек,  не  миновать ей  захворать от  всех этих
напастей. Хорошо, хоть доктор под рукой.
     Я  велел Венгровской сейчас же  снова идти к  Гане и  не закрывать за
собой дверь,  потому что хотел хотя бы издали взглянуть на нее. Из темноты
я действительно увидел Ганю в полуоткрытую дверь;  она сидела на постели в
ночном белье.  На щеках ее горел яркий румянец,  глаза блестели; я заметил
также, что она слегка задыхается. Очевидно, у нее был жар.
     Я заколебался,  входить или не входить, но в эту минуту ксендз Людвик
тронул меня за плечо.
     - Отец тебя зовет, - сказал он.
     - Ксендз Людвик! Она больна!
     - Сейчас доктор снова зайдет к  ней.  А  ты  пока  поговори с  отцом.
Ступай, ступай; уже поздно.
     - Сколько времени?
     - Час ночи.
     Я  хлопнул себя  по  лбу.  Да  ведь  в  пять утра я  должен драться с
Селимом.


                                    XI

     После  разговора  с  отцом,  который  продолжался около  получаса,  я
отправился к себе во флигель,  но уже не стал ложиться.  Я рассчитал,  что
должен выйти из дому не позднее четырех, чтобы успеть к пяти дойти до хаты
Ваха;  следовательно,  у меня осталось меньше трех часов. К тому же вскоре
ко  мне  зашел  ксендз Людвик посмотреть,  не  захворал ли  я  после  этой
безумной погони и  сменил ли  промокшую одежду.  Но  мне  было все  равно,
промок я  или не  промок.  Ксендз настаивал,  чтобы я  немедленно улегся в
постель, а между тем сам разговорился, и так прошел еще час.
     Он снова и  очень подробно передал мне рассказ старого Мирзы.  Из его
рассказа вытекало,  что Селим просто совершил безумный поступок,  но,  как
сам он объяснял отцу,  у него не было другого выхода.  Селим полагал,  что
после побега отцу его только и останется благословить их,  а нам -  отдать
ему Ганю.  Узнал я  также,  что уже после разговора со  мной он  продолжал
писать Гане и  даже виделся с ней и тогда именно уговорил ее бежать.  Ганя
не  отдавала  себе  отчета  в  последствиях  этого  шага,   тем  не  менее
инстинктивно противилась ему  всеми силами;  однако Селим опутал ее  своей
любовью  и  своими  мольбами.  К  тому  же  он  представил  ей  побег  как
обыкновенную  поездку  в  Хожеле,   где  они  соединятся  навеки  и  будут
счастливы.  Он уверил Ганю,  что потом отвезет ее обратно к нам,  но уже в
качестве своей невесты,  что отец мой не станет возражать,  а  я  вынужден
буду  согласиться и  -  главное -  легко  утешусь подле  Лели  Устжицкой в
Устжице.  Наконец,  он заклинал Ганю,  упрашивал и молил.  Он говорил, что
ради нее готов пожертвовать всем,  даже жизнью, что он не вынесет разлуки,
утопится,  повесится или пустит себе пулю в  лоб.  А  потом бросился к  ее
ногам и добился того, что девочка согласилась. Однако, когда настало время
отъезда и они двинулись в путь,  Ганя испугалась и со слезами стала молить
его вернуться,  но тогда,  по собственному его признанию, он уже забыл обо
всем на свете и не захотел с ней расстаться.
     Так  рассказал ксендзу Людвику старый Мирза,  быть  может,  желая его
убедить,  что хотя это и  был безумный шаг,  но  отважился на него Селим с
самыми  благими намерениями.  Ксендз Людвик принял это  во  внимание и  не
разделял гнева отца,  которого возмутила неблагодарность Гани.  По  мнению
ксендза, не считавшего ее неблагодарной, Ганя была лишь заблудшей, которую
свела с  пути истинного греховная мирская любовь.  По  этому поводу ксендз
преподал и  мне несколько назидательных наставлений,  а  я вовсе не ставил
Гане в вину, что любовь ее была мирской, но жизнь бы отдал за то, чтоб она
обратилась в другую сторону.  Ганя возбуждала во мне глубокое сострадание,
а вместе с тем любовь к ней так укоренилась в моем сердце, что если бы мне
пришлось ее  вырвать,  оно бы,  наверное,  разорвалось.  Я  опять попросил
ксендза заступиться за  Ганю перед отцом и  так ему объяснить ее поступок,
как он  мне его объяснил,  после чего мы  простились,  потому что я  хотел
остаться один.
     Едва ксендз ушел,  я  снял со стены ту прославленную старинную саблю,
которую мне  подарил отец,  и  достал пистолеты,  чтобы все  приготовить к
завтрашней дуэли.  Об  этой дуэли я  еще  не  имел ни  времени,  ни  охоты
подумать.  Относительно Селима я не сомневался,  что он меня не обманет. Я
бережно протер саблю мягкой ватой;  на широком синеватом клинке,  несмотря
на двухсотлетнюю давность,  не было ни единого пятнышка,  хотя в былые дни
немало изрубил он шлемов и кольчуг, немало крови испил шведской, татарской
и турецкой.  Золотая надпись <Иисусе,  Мария!> ярко блистала; я попробовал
лезвие:  тонкое оно  было,  как краешек шелковой ленты;  голубая бирюза на
рукояти,  казалось,  улыбалась,  словно прося, чтобы ее схватила и согрела
рука.
     Покончив с  саблей,  я  взялся за  пистолеты,  не зная,  какое оружие
выберет Селим; пропитал маслом пыжи, смазал замки и осторожно зарядил. Уже
брезжило. Было три часа. Приготовив оружие, я бросился в кресло и принялся
размышлять. Из всего хода событий и того, что рассказал мне ксендз Людвик,
явствовала одна  несомненная истина -  что  во  всем происшедшем был  и  я
немало виноват.  Я задал себе вопрос: исполнил ли я как должно обязанности
опекуна, которые возложил на меня старый Миколай, и ответил: нет. Думал ли
я  действительно о  Гане,  а  не о себе?  Я ответил:  нет!  Чьи интересы я
защищал  во  всей  этой  истории?   Только  свои.  А  Ганя,  это  кроткое,
беззащитное создание,  была тут,  как  голубка,  попавшая в  гнездо хищных
птиц.  Я  не мог отделаться от безмерно горестной мысли,  что мы с Селимом
вырывали ее друг у  друга,  как заманчивую добычу,  и  в  этой драке,  где
хищники думали только о  себе,  больше всего пострадала она,  хотя  меньше
всего была виновата.  И  вот  через час или два мы  будем в  последний раз
драться за нее.  Тяжки и горестны были эти мысли.  Весь наш шляхетский мир
оказался для нее слишком суровым.  К  несчастью,  мать моя давно уехала из
дому,  а у нас,  мужчин,  были слишком грубые руки, и мы смяли этот нежный
цветок,  подаренный нам судьбой.  Вина падала на весь наш дом,  и смыть ее
можно было только кровью - моей или его.
     Я был готов и к тому и к другому.
     Между тем  рассвет разгорался все ярче и  ярче и  стал заглядывать ко
мне в комнату. За окном, приветствуя утреннюю зарю, защебетали ласточки. Я
погасил свечи на  столе:  было уже  почти светло.  Часы в  гостиной звонко
пробили половину четвертого.  <Ну,  пора!> - подумал я и, накинув на плечи
плащ, чтобы скрыть оружие в случае какой-нибудь встречи, вышел из флигеля.
     Проходя мимо дома,  я  заметил,  что главный подъезд,  который всегда
запирался на  ночь фигурной железной щеколдой,  был  уже  открыт.  Видимо,
кто-то  вышел  из  дому,  так  что  мне  нужно  было  соблюдать величайшую
осторожность,  чтобы ни с  кем не встретиться.  Тихонько прокравшись через
двор,  я  вышел  сторонкой к  липовой аллее  и  осторожно осмотрелся:  мне
показалось,  что  все  вокруг еще спокойно спит.  Однако только в  аллее я
смело поднял голову,  зная,  что здесь меня уже не  увидят из дома.  После
вчерашней грозы вставало чудесное ясное утро. От мокрых лип в аллее сильно
пахло медом.  Я повернул налево и зашагал по дороге, ведущей мимо кузницы,
мельниц и  плотины прямо к хате Ваха.  Свежесть раннего утра разогнала мою
сонливость и  утомление.  Я  был  исполнен самых  добрых надежд:  какое-то
внутреннее чувство как  будто  говорило мне,  что  в  предстоящей борьбе я
окажусь победителем. Селим, правда, мастерски стрелял из пистолета, но и я
стрелял не хуже;  саблей он,  правда,  владел с большей, чем я, ловкостью,
зато я  превосходил его силой,  и  превосходил настолько,  что он с трудом
отражал мои удары.  <А впрочем,  будь что будет, - думал я. - Главное, что
это конец,  и если он не распутает,  то разрубит тот гордиев узел, который
давно уже  меня связывает и  душит.  К  тому же  с  благими или с  дурными
намерениями,   но  Селим  причинил  большое  зло  Гане  и  должен  за  это
поплатиться>.
     В  таких  размышлениях я  дошел до  пруда.  Густой туман,  стоявший в
воздухе,  оседал  на  воду.  Лазурная  гладь  прудов  расцветилась  яркими
красками зари.  Раннее утро  лишь теперь по-настоящему начиналось,  воздух
становился  все  прозрачнее;   все  вокруг  порозовело  и  было  радостно,
безмятежно и  тихо,  только из  камышей до  меня  донеслось кряканье диких
уток. Я уже приближался к плотине, но вдруг остановился как вкопанный.
     На  мосту стоял мой  отец с  погасшей трубкой в  заложенной за  спину
руке;  он стоял,  облокотившись на перила, и задумчиво глядел на воду и на
полосу зари.  Очевидно,  так же как и я, он не мог уснуть и вышел подышать
утренним воздухом, а может, и посмотреть кое-что по хозяйству.
     Я не сразу заметил,  так как шел по обочине дороги и ивы закрывали от
меня мост, а между тем нас разделяло не более десяти шагов. Я спрятался за
иву, не зная, что теперь делать.
     А  отец все стоял на месте.  Я взглянул на него:  тревога и бессонная
ночь запечатлелись на  его лице.  Не  сводя взгляда с  пруда,  он бормотал
утренние молитвы. До слуха моего явственно донеслось:
     - <Богородица,  дева,  радуйся!> - Потом он беззвучно зашептал и лишь
под  конец  снова  произнес вслух:  -  <И  благословен плод  чрева твоего.
Аминь>.
     Мне наскучило стоять за ивой,  и я решил тихонько проскользнуть через
мост.  Я  мог это сделать,  потому что отец стоял,  обернувшись к воде,  а
кроме того,  как я  упоминал уже,  он  был туговат на ухо,  оглохнув еще в
бытность свою  военным от  громкой орудийной пальбы.  Осторожно ступая,  я
крался  по  мосту,  надеясь укрыться за  ивами  на  другом берегу,  но,  к
несчастью, дрогнули плохо пригнанные доски, и отец оглянулся.
     - Ты что тут делаешь? - спросил он.
     Я покраснел как рак.
     - Прогуливаюсь, отец, просто прогуливаюсь.
     Но отец подошел ко мне и,  откинув полу плаща,  в который я тщательно
укутался, показал на саблю и пистолеты.
     - А это что?
     Делать было нечего, пришлось признаться.
     - Я уж все вам скажу: я иду драться с Мирзой.
     Мне показалось,  что отец вспыхнет от гнева,  но, против ожидания, он
не рассердился, а только спросил:
     - Кто кого вызвал?
     - Я его.
     - Не посоветовавшись с отцом, не сказав ни слова?
     - Вызов я  послал ему еще вчера из  Устжицы,  сразу же  после погони.
Потому и не мог вас спросить, к тому же я боялся, что вы запретите.