На охотничьем языке это означало:  чем позже,  тем хуже,  потому что,
как известно, чем ближе полдень, тем тени короче.
     - Откуда мы начнем? - осведомился я.
     - От буреломов, но в самой Погоровой чаще.
     Погоровой чащей  называлась часть  леса,  чрезвычайно густо заросшая,
где были ямы, оставшиеся от корней старых деревьев, вырванных бурей.
     - А как вы думаете, Вах, выманим вабилом?
     - Буду играть, как волчица, может, какой бирюк выйдет.
     - А может, и нет?
     - Э, да выйдет!
     Доехав до хаты Ваха,  мы передали лошадь и таратайку какому-то парню,
а  сами  отправились пешком.  После  получасовой ходьбы,  когда  выглянуло
солнце, мы засели в яме.
     Вокруг нас  тянулась непроходимая чаща  мелкой заросли,  лишь кое-где
возвышались большие деревья; яма была так глубока, что мы укрылись в ней с
головой.
     - Теперь спиной к спине! - буркнул Вах.
     Мы  сели спиной друг к  другу,  так что из ямы торчали только макушки
голов да ружейные дула.
     - Слышь! - сказал Вах. - Буду играть.
     Сунув два  пальца в  рот и  двигая ими,  Вах заиграл,  то  есть завыл
по-звериному, протяжно и заливисто, как волчица, заманивающая волков.
     - Слышь!
     И он припал ухом к земле.
     Я ничего не услышал, а Вах приподнял голову с земли и шепнул:
     - Играет, да далеко. С полмили будет.
     Он подождал с четверть часа и снова завыл, перебирая пальцами во рту.
Жалобный и  зловещий вой  прорезал чащу и  унесся далеко-далеко по  мокрой
земле, отдаваясь от сосны к сосне.
     Вах снова припал ухом к земле.
     - Играет! Не дальше как за полторы версты.
     И действительно,  теперь я тоже уловил как будто заглушенное эхо воя,
еще очень далекое, едва слышное, но уже различимое сквозь шелест листьев.
     - Куда он выйдет? - спросил я.
     - На вас, панич.
     Вах  завыл в  третий раз,  ответный вой  раздался уже  поблизости.  Я
крепче сжал ружье,  и  мы оба затаили дыхание.  Тишина была беспредельная,
только ветер стряхивал капли росы с орешника, и, падая, они постукивали по
листьям. Издали, с другого конца леса, донеслось токование глухаря.
     Вдруг шагах в  трехстах от  нас что-то  мелькнуло в  густых зарослях,
кусты можжевельника сильно закачались,  и  из темной хвои высунулась серая
треугольная морда с остроконечными ушами и красными глазами. Стрелять я не
мог:  было еще слишком далеко,  и  я  терпеливо ждал,  хотя сердце у  меня
колотилось.  Вскоре  зверь  целиком  высунулся  из  можжевельника  и  стал
приближаться к  яме маленькими скачками,  усердно разнюхивая по  сторонам.
Шагах в  полутораста волк  остановился и  насторожил уши,  как  бы  что-то
почуяв. Я знал, что ближе он не подойдет, и спустил курок.
     Грохот выстрела смешался с  жалобным воем волка.  Я  выскочил из ямы.
Вах за  мной,  но  волк уже исчез.  Тем не  менее Вах внимательно осмотрел
полянку в местах, где стерлась роса, и сказал:
     - Краску пускает!
     Действительно, на траве остались следы крови.
     - Не промазали,  хоть и далеко! Не промазали: краску пускает, вон как
краску пускает, надо за ним идти.
     Мы пошли. Кое-где трава была измята, и на ней виднелись большие пятна
крови;  значит,  время от времени раненый волк отдыхал. Между тем пролетел
час, за ним другой, а мы все еще рыскали по чащобам и зарослям; солнце уже
высоко поднялось;  мы прошли огромный путь, не найдя ничего, кроме следов,
которые к тому же порой совершенно исчезали. Вскоре мы очутились на опушке
леса;  версты две следы шли полем по направлению к пруду и наконец пропали
в болотах, поросших камышом и аиром. Дальше нельзя было идти без собаки.
     - Ну,  там он уже и останется, а завтра я его разыщу, - сказал Вах, и
мы повернули обратно.
     Вскоре я перестал думать и о волке,  и о Вахе,  и о не совсем удачном
результате охоты,  вернувшись к обычному кругу горестных мыслей.  Когда мы
приближались к лесу,  чуть не из-под ног у меня выскочил заяц, а я даже не
выстрелил в него, только вздрогнул, внезапно очнувшись от задумчивости.
     - Эх,  панич! - негодующе воскликнул Вах. - В родного брата и то бы я
выстрелил, кабы он так налетел на меня.
     Но  я  только  усмехнулся и  молча  зашагал дальше.  Пересекая лесную
дорогу,  или, вернее, извилистую тропу, которая вела к большаку на Хожеле,
я заметил на мокрой земле свежие следы подкованных конских копыт.
     - Не знаете, Вах, чьи это могут быть следы? - спросил я.
     - Думается мне,  не панич ли это из Хожелей;  видать,  к вам поехал в
имение, - ответил Вах.
     - Ну, так и я уже пойду. Будьте здоровы, Вах.
     Вах робко пригласил меня зайти к  нему в хату,  до которой было рукой
подать,  и  закусить чем бог послал.  Я  знал,  что огорчу его отказом,  и
все-таки отказался, пообещав прийти к нему завтра утром. Я не хотел, чтобы
Селим и Ганя долго оставались вдвоем,  без меня. Правда, за эти пять дней,
которые  прошли  со  времени визита  в  Устжицу,  Селим  бывал  ежедневно.
Взаимная симпатия юной четы быстро росла у меня на глазах.  Но я их стерег
как зеницу ока, и сегодня впервые выдался случай, когда они могли подольше
остаться наедине. <А вдруг, - подумал я, - у них произойдет объяснение?> И
я почувствовал, что бледнею, у меня исчезла последняя надежда.
     Я  боялся их объяснения,  как величайшего несчастья,  как неумолимого
смертного приговора,  когда знаешь,  что он  неизбежен,  и  все-таки всеми
силами стараешься его отсрочить.
     Вернувшись домой, я встретил во дворе ксендза Людвика, нахлобучившего
на  голову мешок,  из-под  которого спускалась на  лицо проволочная сетка.
Ксендз собирался на пасеку.
     - Что, Селим здесь, ксендз Людвик? - спросил я.
     - Здесь, часа уже полтора как приехал.
     У меня сердце дрогнуло от тревоги.
     - А где он?
     - Они собирались на пруд с Ганей и Эвуней.
     Я бросился в сад,  на берег пруда, где стояли лодки. И правда, одного
из больших челнов не было;  я посмотрел на пруд, но в первую минуту ничего
не разглядел. <Должно быть, Селим повернул вправо, к орешнику, - догадался
я,  - и челн не виден за разросшимся вдоль берега камышом>. Схватив весло,
я  вскочил  в  маленькую  одноместную  лодку и бесшумно отчалил,  стараясь
держаться ближе к камышам и  не  выезжать  из  них,  чтобы  таким  образом
видеть, оставаясь невидимым.
     Действительно,  вскоре я их нашел.  На открытом, не поросшем камышами
пространстве словно застыл челн;  весла  были  опущены.  На  одном  конце,
спиной к Селиму и Гане,  сидела моя маленькая сестричка Эвуня, на другом -
они оба.  Перегнувшись через борт,  Эвуня весело шлепала ручками по воде и
была  вся  поглощена своей  игрой.  Селим и  Ганя,  увлеченные разговором,
сидели,  чуть не прижавшись друг к другу. Ни малейшее дуновение ветерка не
рябило прозрачную лазурную гладь, и челн, Ганя, Эвуня и Селим отражались в
ней, словно в зеркале, спокойно и неподвижно.
     Вероятно,  это  была очень красивая картина,  но  у  меня при виде ее
кровь бросилась в голову. Я понял все: они взяли с собой Эвуню, потому что
девочка не могла ни помешать им,  ни даже понять любовные признания. Взяли
ее для виду...  <Свершилось!>  -  подумал я.  <Свершилось!> -  зашелестели
камыши.  <Свершилось!> -  всплеснула волна,  ударив в борт моей лодки, и в
глазах у меня потемнело; меня кидало то в жар, то в холод, я почувствовал,
что  бледность покрывает мое  лицо.  <Потерял Ганю!  Потерял!>  -  кричали
какие-то голоса вокруг и внутри меня.  А потом я услышал,  как те же самые
голоса взывают:  <Иисусе,  Мария!>,  а потом они мне подсказали: <Подплыви
ближе и  спрячься в камышах,  все разглядишь!> Я послушался и подкрался на
своей лодке бесшумно,  как  кошка.  Но  и  на  этом  расстоянии я  не  мог
расслышать,  о чем они говорили,  только видел лучше. Они сидели рядом, на
одной скамеечке,  не держась за руки,  однако Селим обернулся к  Гане;  на
минуту мне  показалось,  что он  стоит перед ней на  коленях,  но  это мне
только показалось.  Повернувшись к ней, он смотрел на нее с мольбой, а она
не смотрела на него и  в  тревоге озиралась по сторонам,  а  потом подняла
глаза к небу. Я видел ее смятение, видел, что он молит ее о чем-то; видел,
как он сложил перед ней руки и  как она медленно-медленно повернула к нему
головку и встретилась с ним глазами;  видел, наконец, как она склонилась к
нему,  но вдруг,  опомнившись,  вздрогнула и отодвинулась от него на самый
край лодки,  а он тотчас схватил ее за руку,  словно испугавшись,  что она
упадет в  воду.  Я видел,  что он уже не выпустил ее руки,  и больше я уже
ничего не видел,  потому что туман застлал мне глаза.  Я  выронил весло из
рук и повалился на дно лодки.  <О боже!  Спасите,  спасите!  -  взывал я в
душе. - Тут убивают человека!> Мне не хватало воздуха. О! Как я любил ее и
как я страдал! Лежа на дне лодки, я в ярости рвал на себе одежду и в то же
время чувствовал все бессилие этой ярости.  Да,  я был бессилен, бессилен,
как атлет со связанными руками,  да и  что же я  мог сделать?  Я мог убить
Селима,  убить себя,  мог врезаться своей лодкой в  их  лодку и  утопить в
волнах обоих,  но я не мог вырвать из сердца Гани любовь к Селиму и не мог
владеть ею один, безраздельно!
     Ах!  Это  чувство бессильного гнева  и  уверенность:  ничего  сделать
нельзя!  -  в ту минуту были чуть ли не горше всего остального... Я всегда
стыдился плакать,  даже наедине с собой. И если горе силой исторгало слезы
из  моих глаз,  то с  не меньшей силой их удерживала гордость.  Но теперь,
когда наконец иссякла бессильная ярость,  разрывавшая мне грудь,  и  предо
мной  предстали  и  мое  одиночество,  и  этот  челн  с  влюбленной четой,
отражающейся  в  зеркальной  глади,   и  это  спокойное  небо,  и  грустно
шелестящие надо мной камыши,  и  тишина,  и мои страдания,  и моя жестокая
участь,  -  я  разразился бурными рыданиями,  и  слезы неудержимым потоком
хлынули из моих глаз;  лежа навзничь, я заломил руки над головой и чуть не
выл от страшной, невыразимой тоски.
     Потом  мне  сделалось дурно.  Меня  охватило оцепенение.  Я  почти не
сознавал окружающего и только чувствовал,  как у меня холодеют кончики рук
и  ног.  Дурнота моя  все усиливалась.  Обрывками мелькала мысль,  что это
близится смерть  и  великое  ледяное успокоение.  Мне  казалось,  что  эта
мрачная владычица могил уже завладевает мною,  и  я  встретил ее спокойным
остекленевшим взором.  <Конец!>  -  подумал я,  и  словно огромная тяжесть
свалилась с моей груди.
     Но это не был конец.  Долго ли я так лежал на дне лодки, я не отдавал
себе отчета.  Порой перед моими глазами  проплывали  по  небосводу  легкие
пушистые облака, порой с жалобным криком проносились то чайки, то журавли.
Солнце высоко поднялось на небе и палило зноем. Ветер утих, не шелохнулись
замершие камыши. Я как бы очнулся от сна и стал осматриваться по сторонам.
Челна с Ганей и Селимом  уже  не  было.  Тишина,  покой  и  умиротворение,
царившие в природе,  странно противоречили тому оцепенению,  от которого я
только что очнулся. Вокруг все было безмятежно, все улыбалось. Темно-синие
стрекозы садились на края лодки и на плоские,  как щиты,  листья кувшинок;
маленькие серые птички,  нежно щебеча,  покачивались в камышах;  откуда-то
доносилось упорное жужжание заблудившейся на воде пчелки; порой в зарослях
аира перекликались дикие утки; да водные просторы приподнимали передо мной
завесу  своей  обыденной  жизни,  но  ничто  не привлекало моего внимания.
Сонливость моя еще не прошла.  День  был  знойным,  и  у  меня  нестерпимо
разболелась голова;  перегнувшись с лодки, я черпал пригоршнями воду и пил
ее запекшимися губами.  Это мне отчасти вернуло  силы.  Я  взял  весло  и,
раздвигая  осоку  повернул  назад:  было  уже  поздно  и  дома,  наверное,
хватились меня.
     По дороге я  пытался успокоить себя.  Если Селим и Ганя действительно
объяснились в любви,  может быть,  это и лучше,  раздумывал я.  По крайней
мере, кончились эти проклятые дни неизвестности. Несчастье подняло забрало
и стоит передо мной с открытым лицом.  Я знаю его и должен с ним бороться.
Странное дело:  эта  мысль  даже  обрела  для  меня  какое-то  мучительное
очарование. Но у меня еще не было уверенности, и я решил ловко расспросить
Эвуню, по крайней мере, насколько это будет возможно.
     Домой я попал к обеду.  Холодно поздоровался с Селимом и молча сел на
стол. Отец, увидев меня, вскричал:
     - Что с тобой, ты болен?
     - Нет. Я здоров, только утомился. Я встал в три часа утра.
     - Зачем?
     - Мы ходили с Вахом на охоту.  Я подстрелил волка. Потом лег спать, и
у меня побаливает голова.
     - Да ты посмотрись в зеркало, на что ты похож!
     Ганя  на  минутку  перестала есть  и  остановила на  мне  пристальный
взгляд.
     - Может быть,  это последний визит в Устжицу так подействовал на вас,
пан Генрик?
     Я посмотрел ей прямо в глаза и почти резко спросил:
     - Что ты этим хочешь сказать?
     Ганя смутилась и  начала что-то путано объяснять.  Селим пришел ей на
помощь.
     - Ну, это вполне естественно. Кто влюблен, тот и худеет.
     Я поочередно смотрел то на Ганю,  то на Селима и,  наконец,  ответил,
медленно и отчетливо, отчеканивая каждый слог:
     - Не вижу, чтобы вы похудели - ни ты, ни Ганя.
     Пунцовый румянец залил лица обоих. Наступила минута крайне тягостного
молчания.  Я и сам не был уверен,  не слишком ли далеко зашел;  к счастью,
однако,  отец не  все  расслышал,  а  ксендз Людвик принял это за  обычные
пререкания молодежи.
     - Вот это оса с жалом!  -  воскликнул он, понюхав табак. - Вот он как
поддел вас. Так вам и надо: не приставайте к нему.
     О  боже!  Как мало меня утешила эта победа и как охотно я бы отдал ее
за поражение Селима!
     После  обеда,   проходя  через  гостиную,   я   поглядел  в  зеркало.
Действительно,  вид у  меня был,  как у выходца с того света:  под глазами
синева,  щеки ввалились. Мне показалось, что я страшно подурнел, но теперь
мне уже было все равно.
     Я отправился искать Эвуню.  Обе сестрички обедали раньше нас и играли
в  саду,  где  была  устроена детская гимнастика.  Эвуня в  небрежной позе
сидела  на  деревянном  стульчике,   подвешенном  на  четырех  веревках  к
поперечной балке качелей.  Покачиваясь,  она вслух разговаривала с  собой,
болтая ножками и время от времени потряхивая золотыми локонами.
     Увидев меня,  она улыбнулась и протянула мне ручки. Я взял ее на руки
и пошел с нею в глубь аллеи.
     Потом сел на скамью и, поставив Эвуню перед собой, спросил:
     - Что же сегодня Эвуня делала весь день?
     - Эвуня ездила кататься с мужем и Ганей, - похвалилась девочка.
     Мужем своим Эвуня называла Селима.
     - А хорошо ты вела себя сегодня?
     - Хорошо.
     - Вот как!  Ведь хорошие детки всегда слушают, что говорят старшие, и
стараются чему-нибудь научиться.  А ты помнишь, Эвуня, о чем Селим говорил
с Ганей?
     - Забыла.
     - Ну, может быть, хоть что-нибудь помнишь?
     - Забыла.
     - Нехорошая ты  девочка!  Сейчас же  вспомни,  а  то  я  тебя не буду
любить.
     Девочка принялась тереть кулачком один глазок, а другим, покрасневшим
от слез,  исподлобья поглядела на меня, потом насупилась, словно собираясь
заплакать, выпятила губки и сказала уже дрожащим от плача голоском:
     - Забыла.
     Что  же  могла  мне  ответить бедняжка?  Право,  я  почувствовал себя
глупцом,  и  вместе  с  тем  мне  стало  стыдно лукавить с  этим  невинным
ангелочком:  спрашивать одно,  желая выведать другое. К тому же Эвуня была
любимицей всего дома и  моей,  так  что я  не  хотел ее  больше мучить.  Я
поцеловал ее  в  щечку,  погладил  и  отпустил.  Эвуня  тотчас  побежала к
качелям,  а  я  ушел таким же  умным,  каким был  раньше,  но  с  глубокой
уверенностью, что объяснение между Селимом и Ганей уже произошло.
     Под вечер Селим мне сказал:
     - Мы не увидимся с неделю, я уезжаю.
     - Куда? - спросил я равнодушно.
     - Отец велит мне навестить дядю в Шумной,  -  ответил он,  - придется
там с недельку провести.
     Я  взглянул на  Ганю.  Весть эта,  судя по лицу,  не произвела на нее
никакого впечатления. Очевидно, Селим уже говорил с ней раньше.
     Она  улыбнулась и,  оторвавшись от  своего  рукоделия,  поглядела  на
Селима чуть плутовски, чуть задорно, а затем спросила:
     - А вам хочется туда ехать?
     - Как псу на цепь! - выпалил он, но сразу спохватился и, заметив, что
мадам д'Ив,  не выносившая ни малейшей тривиальности,  слегка поморщилась,
прибавил:  -  Простите за выражение,  я дядю люблю,  но,  видите ли... мне
тут... возле... вас, мадам д'Ив, приятнее.
     При  этих  словах  он  бросил  страстный взгляд на  мадам  д'Ив,  что
насмешило всех, не исключая и мадам д'Ив, которая вообще была обидчива, но
к Селиму питала особую слабость.  Все же она потрепала его легонько за ухо
и, добродушно улыбаясь, сказала:
     - Молодой человек, я могла бы быть вашей матерью.
     Селим поцеловал у нее руку,  и они помирились,  а я подумал:  как мы,
однако,  не похожи с Селимом.  Если бы мне Ганя отвечала взаимностью, я бы
только мечтал и  витал в  облаках.  Разве было бы  мне до  шуток?  А  он и
смеялся,  и  шутил,  и  веселился как ни  в  чем не  бывало.  Даже сияя от
счастья, он дурачился, как всегда.
     Перед самым отъездом он предложил мне:
     - Знаешь что, поедем со мной!
     - Не поеду. Нет ни малейшего желания.
     Холодный тон моего ответа поразил Селима.
     - Ты стал какой-то странный,  -  заметил он. - С некоторых пор я тебя
не узнаю, но...
     - Договаривай.
     - ...но влюбленным все прощается.
     - За  исключением тех  случаев,  когда они  встают поперек дороги,  -
ответил я голосом статуи Командора.
     Селим метнул на  меня быстрый как  молния взгляд,  проникший в  самую
глубь моей души.
     - Так что ты говоришь?
     - Я говорю, что не поеду и, во-вторых, что не все прощается.
     Если бы этот разговор не происходил при всех,  я уверен,  Селим сразу
же повел бы дело начистоту.  Но я не хотел говорить начистоту, пока у меня
не  было твердых доказательств.  Однако я  видел,  что мои последние слова
испугали Ганю и  встревожили Селима.  С минуту еще он помешкал,  оттягивая
свой отъезд под какими-то пустячными предлогами, и, наконец улучив минуту,
тихо сказал мне:
     - Садись верхом и проводи меня. Я хочу с тобой поговорить.
     - В  другой  раз,   -   ответил  я  громко.  -  Сегодня  мне  немного
нездоровится.


                                    IX

     Селим действительно уехал к  дяде и  провел там не неделю,  а  десять
дней.  Уныло тянулись эти дни у нас в Литвинове. Ганя, видимо, избегала со
мной встречаться и  поглядывала на меня как будто с затаенным страхом.  Я,
правда,  и  не собирался с  ней ни о  чем откровенно говорить,  потому что
гордость сковывала слова,  готовые сорваться с  моих уст,  но она -  уж не
знаю  почему  -  умышленно  устраивала так,  чтобы  мы  ни  на  минуту  не
оставались наедине.  Вообще же  она  заметно тосковала.  Даже  осунулась и
побледнела,  а  я  с  трепетом наблюдал за ней и,  видя,  как она тоскует,
думал:  значит,  это,  увы,  не  мимолетный девичий каприз,  а  настоящее,
глубокое чувство.  Впрочем,  и  сам  я  был  мрачен,  часто  раздражался и
грустил.  Тщетно отец,  ксендз и  мадам д'Ив допытывались,  что  со  мной,
предполагая, что я болен. Я отвечал, что здоров, а их заботливые расспросы
только вызывали во мне досаду.  Целые дни я  проводил в  одиночестве -  то
верхом по лесам, то на лодке в зарослях камыша. Я жил, как дикарь. Однажды
я всю ночь с ружьем и собакой провел в лесу у костра,  который сам разжег.
Случалось,  я по полдня просиживал с нашим пастухом, который совсем одичал
от  долгого одиночества,  он  был знахарем,  вечно собирал какие-то травы,
изведывал их  свойства и  посвящал меня в  фантастический мир колдовства и
суеверий.  Но,  право,  кто бы поверил? Бывали минуты, когда я тосковал по
Селиму и по м