- И ты угадал. Ступай домой. А все это дело предоставь мне.
     Никогда еще сердце мое не сжималось так мучительно; я был в отчаянии.
     - Отец,  -  вскричал я,  -  заклинаю вас всем святым,  в  память деда
разрешите мне драться с  татарином!  Я  помню,  как вы сердились на меня и
назвали демократом.  Так вот теперь я почувствовал, что в жилах моих течет
кровь моего деда и ваша.  Отец, он обидел Ганю! Можно ли ему это простить?
Пусть люди не говорят,  что никто в нашем семействе не вступился за сироту
и не отомстил за нее.  Я очень виноват:  я любил ее, отец, и не сказал вам
об этом,  но клянусь,  если бы я и не любил ее,  все равно - ее сиротство,
честь нашего имени,  нашего дома заставили бы  меня сделать то  же,  что я
делаю теперь.  Совесть говорит мне,  что это благородно,  и вы,  отец,  не
станете этого отрицать;  а если это так,  я не верю,  что вы запретите мне
совершить благородный поступок,  не верю,  отец,  не верю!  Помните, отец,
Ганя обижена, и я его вызвал, я дал слово! Знаю, что я еще не взрослый, но
разве подросток не должен быть так же горд и так же дорожить своей честью,
как взрослый?  Я послал ему вызов,  я дал ему слово, а вы сами не раз меня
учили,  что честь -  это первая заповедь шляхтича. Я дал слово, отец! Ганя
обижена, честь нашего дома запятнана, и я дал слово, отец! Отец!
     Чуть не с мольбой я приник губами к его руке и расплакался, как дитя;
он слушал меня,  и  понемногу суровое лицо его становилось все мягче,  все
ласковее,  он поднял глаза к небу,  и тяжелая, крупная, поистине отцовская
слеза упала мне  на  лоб.  В  душе его происходила тяжелая борьба:  я  был
зеницей его ока,  он  любил меня больше всего на  свете и  трепетал за мою
жизнь;  наконец он склонил убеленную сединами голову и  тихо,  чуть слышно
промолвил:
     - Да благословит тебя бог твоих отцов.  Иди, мой мальчик, иди драться
с татарином.
     Мы бросились друг другу в  объятия.  Отец прижал меня к своей груди и
долго-долго не отпускал. Потом, оправившись от волнения, сказал мне твердо
и вместе с тем весело:
     - Но ты уж дерись, мальчик, так, чтобы небу было жарко!
     Я поцеловал ему руку, а он спросил:
     - На саблях или на пистолетах?
     - Он будет выбирать.
     - А секунданты?
     - Без секундантов.  Я  доверяю ему,  а он мне.  Зачем нам секунданты,
отец?
     И  я  снова бросился ему  на  шею,  потому что мне пора было в  путь.
Отойдя на  сотню шагов,  я  оглянулся:  отец еще стоял на  мосту и  издали
осенял меня  крестным знамением.  Первые лучи  восходящего солнца упали на
его высокую фигуру и словно окружили ее ореолом света.  В сиянии лучей,  с
простертой к  небу  рукой,  этот  убеленный сединами ветеран  казался  мне
старым орлом,  благословляющим издали своего птенца на  такую же славную и
крылатую жизнь, какой он некогда сам наслаждался.
     Ах!  Сердце мое  тогда было  так  полно,  столько в  нем  было  веры,
мужества и горячности, что, если бы не один, а десять Селимов ждали меня у
хаты Ваха, я, нимало не колеблясь, вызвал бы тотчас всех десятерых.
     Наконец я  подошел к  хате.  Селим ждал меня на  опушке леса.  Должен
признаться,  что,  увидев его,  я испытал такое же чувство,  какое, должно
быть,  испытывает волк,  глядя на свою добычу.  Грозно и  в  то же время с
любопытством посмотрели мы  друг другу в  глаза.  За  эти  дни Селим очень
изменился:  похудел и подурнел,  а может быть,  мне только показалось, что
подурнел. Глаза его лихорадочно блестели, уголки губ подрагивали.
     Мы  сразу же  углубились в  лес,  но  за  всю дорогу не обменялись ни
словом.  Наконец,  отыскав маленькую полянку среди сосен,  я остановился и
сказал:
     - Здесь. Согласен?..
     Он  кивнул головой и  принялся расстегивать сюртук,  чтобы  снять его
перед поединком.
     - Выбирай! - сказал я, указывая на пистолеты и саблю.
     Он показал на висевшую у него на боку кривую турецкую саблю дамасской
стали.
     Тем временем я скинул сюртук, он последовал моему примеру, но сначала
вынул из кармана письмо.
     - Если я погибну, прошу тебя, отдай его панне Ганне.
     - Не возьму.
     - Это не излияние, а объяснение.
     - Давай.
     Так разговаривая, мы завернули рукава сорочек. Только теперь сердце у
меня живее забилось.  Наконец Селим схватился за  рукоять;  он выпрямился,
встал  в  позицию,  вызывающе,  гордо  и,  подняв горизонтально саблю  над
головой, коротко бросил:
     - Я готов.
     Встав в такую же позицию, я коснулся саблей его сабли.
     - Уже?
     - Уже.
     - Начинаем.
     Я  сразу  же  ринулся к  нему  так  стремительно,  что  ему  пришлось
отступить на  несколько шагов,  к  тому же он с  трудом отражал мои удары,
однако на  каждый выпад отвечал с  такой быстротой,  что  мои удары и  его
удары раздавались почти одновременно.
     Румянец залил его лицо,  ноздри раздулись, сузившиеся глаза скосились
по-татарски  и метали молнии.  С минуту слышалось только бряцание клинков,
жесткий скрежет стали и наше свистящее дыхание.  Вскоре Селим понял,  что,
если  борьба  затянется,  ему  не  устоять:  не хватит ни сил,  ни легких.
Крупные капли пота уже выступили на его лбу, дыхание становилось все более
хриплым.  Но  и  его  охватило  какое-то бешенство,  неистовый боевой пыл.
Разметавшиеся в движении волосы упали ему на лоб,  между полуоткрытых  губ
поблескивали белые стиснутые зубы.  Должно быть, в нем сказалась татарская
натура,  проснулся дикарь,  почуявший саблю в руке и кровь перед собой.  И
все  же  перевес был на моей стороне,  так как при равной ярости я обладал
большей силой.  Один удар он уже не мог отразить,  и кровь брызнула из его
левого плеча, через несколько секунд кончик моей сабли коснулся и его лба.
Страшен он был с этой  алой  лентой  крови,  смешанной  с  потом,  которая
стекала по лицу на губы и подбородок.  Но его это,  видимо, возбуждало. Он
кидался ко мне  и  отскакивал,  как  раненый  тигр.  Кончик  его  сабли  с
ужасающей,  молниеносной быстротой вился вокруг моей головы, плеч и груди.
Я едва успевал отражать эти бешеные удары,  тем более что сам думал о том,
чтоб  наносить  их  ему.  Минутами  мы  сближались настолько,  что чуть не
сталкивались грудь с грудью.  Внезапно Селим отскочил,  сабля засвистела у
самого  моего виска,  но я ударил по ней с такой силой,  что на миг голова
Селима осталась открытой;  я замахнулся, готовый раскроить ее надвое, и...
вдруг словно молния пронзила мне череп,  - я вскрикнул:  <Иисусе,  Мария!>
Сабля выпала у меня из рук, и, как подкошенный, я упал вниз лицом.


                                   XII

     Что со мной было все это время,  я не помню и не знаю.  Очнувшись,  я
увидел,  что лежу навзничь в  комнате отца,  на его постели,  а отец сидит
подле меня в  кресле,  запрокинув голову,  бледный,  с  закрытыми глазами.
Ставни были заперты,  на столе горели свечи, и в глубокой тишине, царившей
в  комнате,  слышалось только тиканье часов.  Несколько минут  я  бездумно
смотрел  в   потолок,   лениво  собирался  с   мыслями,   потом  попытался
пошевелиться,  но  мне  помешала  нестерпимая  боль  в  голове.  Эта  боль
понемногу напомнила мне  все происшедшее,  и  я  тихо,  ослабевшим голосом
позвал:
     - Отец!
     Он вздрогнул и  склонился надо мной.  Радость и нежность одновременно
изобразились на его лице.
     - Боже! Благодарю тебя! Очнулся! - воскликнул он. - Что, сынок? Что?
     - Отец, я дрался с Селимом?
     - Да, мой любимый! Не думай об этом!
     Я помолчал немного, а потом спросил:
     - Отец! А кто принес меня сюда из лесу?
     - Я принес тебя на руках, но ты не разговаривай, не утомляйся.
     Однако не прошло и  пяти минут,  как я  снова принялся расспрашивать.
Только говорил я очень медленно:
     - Отец!
     - Что, дитя мое?
     - А что сталось с Селимом?
     - Он  тоже упал без  чувств от  потери крови.  Я  велел отвезти его в
Хожеле.
     Я  хотел еще спросить о Гане и о матери,  но почувствовал,  что снова
теряю сознание.  Мне примерещились какие-то  черные и  желтые собаки:  они
танцевали  на  задних  лапках  вокруг  моей  постели,   и  я  принялся  их
разглядывать.  Потом  мне  почудились звуки  пастушьей свирели,  а  вместо
часов,  висевших против моей кровати, я вдруг увидел какое-то лицо; оно то
выглядывало  из  стены,  то  снова  пряталось.  Это  уже  не  было  полное
беспамятство,  его сменил горячечный бред, но в этом состоянии я находился
довольно долго.  Минутами мне становилось немного лучше,  и тогда я смутно
различал лица,  окружавшие мою постель: то отца, то ксендза, то Казика, то
доктора Стася.  Помню,  что среди этих лиц мне одного не хватало,  но я не
мог осознать чьего,  однако отсутствие этого лица я  ощущал и инстинктивно
искал его.  Однажды ночью я крепко уснул и проснулся лишь под утро.  Свечи
еще  горели на  столе.  Мне  было  очень,  очень  худо.  Вдруг  я  заметил
склонившуюся над постелью женскую фигуру; я не сразу ее узнал, но при виде
ее меня охватило невыразимое блаженство,  как будто я  уже умер и вознесся
на  небо.  Это  был  ангельский лик,  и  такая ангельская,  святая доброта
светилась в  глазах,  из  которых тихо  лились слезы,  что  и  я  едва  не
заплакал.  На  миг  ко  мне  вернулась искра  сознания,  в  глазах у  меня
прояснилось, и я тихо, еле внятно позвал:
     - Мама!
     Ангельский лик склонился над моей исхудалой рукой, недвижимо лежавшей
на одеяле, и прильнул к ней губами. Я попытался подняться, но снова ощутил
боль в висках и только простонал:
     - Мама! Больно!
     Моя  мать  (это  действительно была  она) сменила примочки со  льдом,
которые мне прикладывали к  голове;  обычно перевязки причиняли мне немало
страданий,  но теперь эти нежные любящие руки с такой мягкой заботливостью
касались моей бедной изрубленной головы, что я не почувствовал ни малейшей
боли и прошептал:
     - Хорошо! О, хорошо!
     С  этого дня я уже чаще приходил в сознание и только под вечер впадал
в забытье.  Тогда я видел Ганю, хотя ни разу не видел ее подле себя наяву.
Но в этих видениях ей всегда грозила опасность.  То на нее бросался волк с
красными глазами,  то ее кто-то похищал -  как будто Селим,  а может, и не
Селим,  потому что на  лице его росла черная щетина,  а  на голове торчали
рога. И я иногда кричал, а иногда очень вежливо и смиренно упрашивал волка
или это рогатое чудовище,  чтоб ее не похищали. В таких случаях мать клала
руку мне на лоб, и кошмары тотчас же исчезали.
     Наконец  горячка окончательно прошла  и  ко  мне  полностью вернулось
сознание,  однако это отнюдь не означало,  что я выздоровел. Примешивалась
еще  какая-то  болезнь -  необыкновенная слабость,  от  которой я  заметно
угасал.  По целым дням и  ночам я  смотрел в одну точку на потолке.  Я как
будто и был в сознании,  но стал равнодушен ко всему. Меня не интересовали
ни жизнь,  ни смерть,  ни люди, бодрствующие у моей постели. Я воспринимал
впечатления,  видел все,  что происходило вокруг, все помнил, но у меня не
хватало сил чувствовать и размышлять.  Однажды вечером стало очевидно, что
я умираю.  Возле моей постели поставили большую желтую свечу, потом явился
ксендз Людвик в облачении.  Он принес мне святые дары и соборовал меня, но
при  этом рыдал так,  что  едва сам  не  лишился чувств.  Мать в  обмороке
вынесли из комнаты;  Казик в  углу выл и рвал на себе волосы;  отец сидел,
заломив руки,  словно  каменное изваяние.  Все  это  я  отлично видел,  но
оставался   совершенно   безучастным  и   лежал,   как   всегда,   уставив
безжизненные,  остекленевшие глаза на потолок,  на спинку кровати в  ногах
или на окно, в которое луна бросала молочно-серебряные снопы света.
     Потом из всех дверей набежала дворня;  рыдания и  вопли,  заглушаемые
воем  Казика,  наполнили комнату;  только  отец  по-прежнему сидел  словно
каменный;  наконец,  когда все упали на колени, а ксендз начал, но прервал
чтение отходной,  потому что  его  душили слезы,  отец  вдруг вскочил и  с
криком:  <О  Иисусе!>  -  со  всего роста рухнул на  пол.  В  эту минуту я
почувствовал,  что у  меня холодеют кончики пальцев на  руках и  на ногах,
меня охватила какая-то странная сонливость и зевота.  <Ага! Это я умираю!>
- подумал я и уснул.
     И я действительно уснул, а не умер, и проспал двадцать четыре часа, а
проснувшись,  почувствовал себя необыкновенно окрепшим и  сам не  понимал,
что же со мной произошло. Равнодушие мое исчезло, могучий молодой организм
поборол самое смерть и пробуждался к новой жизни с новыми силами. Теперь у
моей  постели разыгрывались такие  сцены  радости,  что  я  не  берусь  их
описывать.  Казик прямо ошалел от счастья.  Впоследствии мне рассказывали,
что  после  поединка,  когда отец  принес меня  раненого домой,  а  доктор
сказал,  что  не  ручается за  мою  жизнь,  милейшего Казика  должны  были
запереть,  потому что он попросту охотился на Селима, как на дикого зверя,
и дал себе клятву, если я умру, пристрелить его, где бы он ему ни попался.
К  счастью,  Селиму,  который был  легко  ранен,  пришлось некоторое время
пролежать в постели.
     А  пока что  с  каждым днем мне становилось все лучше.  У  меня вновь
появилось  желание  жить.   Отец,   мать,  ксендз  и  Казик  день  и  ночь
бодрствовали у моей постели.  И как я тогда их любил,  как тосковал, когда
кто-нибудь из  них  хоть на  минуту покидал мою  комнату!  Однако вместе с
жизнью в  сердце моем возродились прежние чувства к Гане.  Очнувшись после
того  сна,  которые все  сочли  переходом к  вечному сну,  я  прежде всего
спросил о Гане.  Отец мне ответил, что она здорова, но уехала с мадам д'Ив
и  сестричками к  дяде,  потому что в  деревне все больше распространялась
оспа.  Он сказал мне также,  что уже все забыл, простил ее, и убеждал меня
не волноваться.  Потом я  не раз беседовал о ней с матерью;  заметив,  что
этот  предмет занимает меня  больше всего остального,  она  сама  заводила
разговор о Гане и кончала его сладостными, хотя и неясными обещаниями, как
только я выздоровею,  поговорить с отцом о многих вещах, которые будут для
меня очень приятны, но для этого нужно, чтобы я не волновался и постарался
поскорее поправиться.
     При  этих словах она  грустно улыбалась,  а  мне  хотелось плакать от
радости.  Однако иногда в доме у нас происходило нечто такое,  что смущало
мой покой и даже наполняло меня страхом.  Например,  как-то вечером, когда
мать сидела возле меня,  вошел слуга Франек и  попросил ее зайти в комнату
панны Ганны.
     Я мгновенно поднялся с подушек.
     - Разве Ганя приехала? - спросил я.
     - Нет!  -  ответила мать.  -  Не  приехала.  Он  зовет меня в  Ганину
комнату, потому что ее белят и оклеивают новыми обоями.
     Иногда мне  казалось,  что лица окружающих омрачены облаком глубокой,
плохо скрываемой печали.  Я  решительно не понимал,  что происходит,  а от
моих вопросов отделывались как  попало.  Я  допытывался у  Казика,  но  он
отвечал мне так же,  как и другие,  что дома все благополучно, что сестры,
мадам д'Ив и Ганя скоро вернутся и, наконец, чтобы я не волновался.
     - Откуда же это уныние? - спросил я.
     - Хорошо, я тебе все скажу. Видишь ли, сюда ежедневно приезжают Селим
и  старый Мирза.  Селим в отчаянии,  целыми днями плачет и во что бы то ни
стало хочет тебя  видеть,  а  родители боятся,  что  тебе этот визит может
повредить.
     Я усмехнулся.
     - Ну  и  умен  Селим!  Сам  мне  едва  череп не  раскроил,  а  теперь
оплакивает меня. А что: он все еще думает о Гане?
     - Э-э!..  До Гани ли ему теперь! Впрочем, не знаю, я его не спрашивал
об этом, однако полагаю, что он уже окончательно отказался от нее.
     - Это вопрос!
     - Во всяком случае, достанется она кое-кому другому, не беспокойся! -
Тут Казик по-мальчишески состроил гримасу и прибавил с плутовским видом: -
Я даже знаю кому. Дай только бог, чтобы она...
     - Чтобы она - что?
     - Чтобы она поскорей вернулась, - поспешно договорил брат.
     Последние  слова  совершенно успокоили меня.  Несколько дней  спустя,
вечером,  подле меня сидели отец и мать. Мы с отцом играли в шахматы. Мать
вскоре ушла,  не  затворив за  собой дверь,  так что передо мной открылась
анфилада комнат, которая вела в спаленку Гани. Я посмотрел туда, но ничего
не увидел,  так как нигде,  кроме моей комнаты,  не горел свет,  а  Ганина
дверь, насколько я мог разглядеть в темноте, была заперта.
     Вскоре кто-то вошел в  спальню,  кажется доктор Станислав,  и тоже не
закрыл за собой дверь.
     Сердце у меня дрогнуло от тревоги. В комнате Гани было светло.
     Полоса света падала оттуда в смежную темную гостиную,  а на фоне этой
светлой полосы,  мне  казалось,  видны  были  легкие клубы  дыма,  которые
вились, как вьется пыль в лучах солнца.
     Затем до  меня донесся какой-то неясный запах;  с  каждой секундой он
становился все  сильней и  сильней.  Вдруг волосы встали у  меня дыбом:  я
узнал запах можжевельника.
     - Отец,  что это? - в сильнейшем волнении вскрикнул я, сбросив на пол
шахматы вместе с доской.
     Отец тоже почувствовал этот проклятый запах; смешавшись, он вскочил и
поспешно захлопнул дверь.
     - Это ничего, ничего! - пробормотал он скороговоркой. Но я уже был на
ногах и, хотя меня шатало, быстро направился к двери.
     - Почему там окуривают можжевельником? Я хочу туда!
     Отец обхватил меня за плечи.
     - Ты не пойдешь туда! Не пойдешь: я запрещаю тебе!
     Отчаяние овладело мной;  сдирая повязку с головы, я крикнул, не помня
себя:
     - А,  хорошо же!  Но  клянусь,  я  сорву этот  бинт  и  своими руками
разбережу рану. Ганя умерла! Я хочу ее видеть!
     - Ганя не умерла, даю тебе слово! - воскликнул отец и схватил меня за
руки,  не пуская к  двери.  -  Она больна,  но выздоравливает!  Успокойся!
Успокойся!  Неужели и  без того еще недостаточно несчастий?..  Я  расскажу
тебе все, только ляг. Клянусь тебе: она выздоравливает.
     Силы покинули меня, и я упал на постель, повторяя:
     - Боже мой! Боже мой!
     - Генрик,  опомнись.  Баба ты,  что  ли?  Будь же  мужчиной.  Она вне
опасности.  Я обещал тебе рассказать все и расскажу, но с условием, что ты
возьмешь себя в руки.  Положи голову на подушку!  Вот так.  Укройся и лежи
спокойно.
     Пришлось повиноваться.
     - Я уже спокоен,  только скорей,  отец, скорей! Я хочу наконец узнать
все. Правда ли, что она выздоравливает? Что с ней было?
     - Так слушай:  в ту ночь,  когда Селим ее увез,  была гроза.  На Гане
было только легкое платье,  и  она промокла до  нитки.  К  тому же и  этот
безумный шаг ей немало стоил.  В Хожелях,  куда ее привез Мирза,  ей не во
что было переодеться,  и она вернулась сюда в том же мокром платье. В этот
же  день  у  нее  начался озноб  и  сильный жар.  На  другой день  старуха
Венгровская не утерпела и проболталась ей о твоей дуэли.  Она даже сказала
ей,  что ты убит.  Конечно,  это повредило Гане.  К  вечеру она уже была в
бреду.  Долгое время доктор не мог распознать,  что у нее, и наконец... Ты
знаешь,  во всей деревне свирепствовала и  поныне свирепствует оспа:  Ганя
заболела оспой.
     Я закрыл глаза,  мне казалось,  что и у меня начался бред;  наконец я
сказал:
     - Рассказывайте дальше, отец, я ведь совершенно спокоен.
     - Бывали минуты,  -  продолжал отец,  -  когда жизнь ее  находилась в
опасности.  В тот самый день,  когда нам показалось, что мы потеряли тебя,
она  тоже  была  при  смерти.  Наконец у  вас  обоих одновременно наступил
счастливо разрешившийся кризис. Сейчас Ганя, как и ты, поправляется. Через
недельку она будет совсем здорова.  Но что тут творилось в  доме!  Что тут
творилось!
     Отец кончил и пристально посмотрел на меня,  испугавшись,  не слишком
ли потрясли его слова мое еще не окрепшее сознание;  я  лежал не шевелясь.
Долго мы оба молчали.  Я  собирался с мыслями,  стараясь освоиться с новым
несчастьем.  Он  поднялся и  стал расхаживать по  комнате крупными шагами,
время от времени пог