уже не сознавая, что делаю, грохнул графин
об пол, так что он разбился вдребезги, и бросился в сени.
     Обе лошади - моя и Селима - уже стояли оседланные у крыльца.
     На минуту я еще забежал к себе в комнату,  кое-как утер лицо,  мокрое
от воды, и отправился снова в гостиную.
     В  гостиной оказались только  ксендз  и  Селим,  которых я  застал  в
страшном испуге.
     - Что случилось? - спросил я.
     - Гане сделалось дурно, она лишилась чувств.
     - Что, как? - вскричал я, схватив ксендза за плечо.
     - Как  только ты  ушел,  она  громко разрыдалась,  а  потом  лишилась
чувств. Мадам д'Ив увела ее к себе.
     Не вымолвив ни слова, я бросился в комнату мадам д'Ив. Действительно,
после моего ухода Ганя разрыдалась и  потеряла сознание,  но  припадок уже
прошел.  Увидев ее,  я забыл обо всем, упал на колени перед ее кроватью и,
не замечая мадам д'Ив, закричал как безумный:
     - Ганя! Дорогая моя! Любимая! Что с тобой?
     - Ничего! Теперь уже ничего! - ответила она слабым голоском, стараясь
улыбнуться. - Теперь уже ничего. Право, ничего.
     Я  просидел  у  нее  с  четверть  часа.  Потом  поцеловал ей  руку  и
возвратился в  гостиную.  Нет,  неправда!  Не ненавидел я  ее!  Я любил ее
больше, чем когда-либо прежде! Зато, увидев в гостиной Селима, я готов был
его задушить.  О!  Вот его,  его и  ненавидел теперь всей душой.  И он,  и
ксендз тотчас подбежали ко мне.
     - Ну! Как там?
     - Теперь уже хорошо.
     Затем, обернувшись к Селиму, я сказал ему на ухо:
     - Поезжай домой.  Завтра мы встретимся у кургана на опушке леса.  Мне
надо с тобой поговорить. Я не хочу, чтобы ты сюда приезжал. Между нами все
кончено.
     Кровь бросилась в лицо Селиму.
     - Что это значит?
     - Завтра я  дам  тебе объяснение.  Сегодня не  желаю.  Понимаешь?  Не
желаю. Итак, завтра в шесть утра.
     Переговорив с  ним,  я  снова  поспешил в  комнату мадам д'Ив.  Селим
побежал было за мной,  но,  ступив несколько шагов,  остановился в дверях.
Через минуту я увидел в окно, как он уехал.
     Около часа  я  сидел в комнате,  смежной с Ганиной.  Зайти к ней я не
мог,  потому что,  устав от слез,  она уснула.  Мадам д'Ив и ксендз Людвик
пошли к отцу и о чем-то с ним совещались. Я просидел один до чая.
     За чаем я заметил,  что и у отца с ксендзом, и у мадам д'Ив появилось
какое-то необычное,  полутаинственное,  полусуровое выражение лица. Должен
признаться,   что  меня  охватило  беспокойство.   Неужели  они  о  чем-то
догадались?   Это   было  вполне  правдоподобно:   как-никак  между  нами,
молодежью, сегодня произошло нечто из ряда вон выходящее.
     - Я получил утром письмо от матери, - сказал мне отец.
     - Как ее здоровье?
     - Очень хорошо.  Но ее беспокоит то,  что происходит дома.  Она хочет
поскорей вернуться,  однако я  на  это не могу согласиться:  ей необходимо
провести там еще месяца два.
     - Что же матушку беспокоит?
     - Ты  ведь  знаешь,  что  в  деревне  свирепствует  оспа,  а  я  имел
неосторожность сообщить ей об этом.
     По  правде  говоря,  я  понятия  не  имел,  что  в  деревне вспыхнула
эпидемия.  Возможно,  впрочем,  что я  и  слыхал об  оспе,  но  не обратил
внимания, и слух этот прошел мимо моих ушей.
     - А вы не собираетесь навестить матушку? - спросил я отца.
     - Посмотрю. Мы еще поговорим об этом.
     - Вот уже скоро год,  как ваша дражайшая супруга живет за границей, -
заметил ксендз Людвик.
     - Этого  требует ее  здоровье.  Следующую зиму  ей  уже  можно  будет
провести здесь.  Она пишет,  что чувствует себя лучше,  только тоскует без
нас и беспокоится, - ответил отец.
     Потом, обернувшись ко мне, он прибавил:
     - После чая зайди ко мне в комнату. Я хочу поговорить с тобой.
     - Хорошо, отец.
     Я встал из-за стола и вместе со всеми пошел проведать Ганю.  Она  уже
вполне оправилась,  даже хотела встать,  но отец не позволил. Около десяти
вечера какая-то бричка с грохотом подъехала  к  крыльцу.  Это  был  доктор
Станислав, который полдня провел в деревенских хатах. Внимательно осмотрев
Ганю,  доктор  сказал,  что  она  не  больна,  но  нуждается  в  отдыхе  и
развлечениях.  Он  запретил  ей  учиться  и рекомендовал приятно проводить
время и не грустить.
     Отец спросил его совета по  поводу младших девочек:  можно ли держать
их дома или лучше вывезти,  пока не пройдет эпидемия. Доктор успокоил его,
заверив,  что опасности нет;  он нарочно сам написал об этом матери, чтобы
она не  волновалась.  А  сейчас он хотел отправиться на покой,  потому что
валился с  ног от усталости.  Со свечой в  руке я  проводил его к  себе во
флигель, где он должен был ночевать; мне и самому захотелось уже лечь, так
как я был непередаваемо утомлен впечатлениями этого дня, но вошел Франек и
сказал:
     - Пан просит вас пожаловать, панич.
     Я сразу же пошел.  Отец сидел у себя в комнате за столом,  на котором
лежало письмо от матери. В комнате были также ксендз Людвик и мадам д'Ив.
     Сердце у  меня тревожно забилось,  как у обвиняемого,  который должен
предстать перед судом, настолько я был уверен, что они будут расспрашивать
меня о Гане.  Однако отец заговорил о более важных делах. Ради спокойствия
матери он решил отправить сестер вместе с мадам д'Ив к дяде в Копчаны.  Но
в  таком случае Гане пришлось бы остаться с нами одной.  А это отец считал
нежелательным.  Тут он сказал, что знает о недоразумениях, возникших между
нами,  молодежью,  но  не хочет в  них вмешиваться,  хотя относится к  ним
весьма  неодобрительно,  однако  он  надеется,  что  с  отъездом Гани  они
прекратятся.
     Все трое испытующее посмотрели на меня и  немало удивились,  что я не
только не  впал в  отчаяние и  не  стал противиться отъезду Гани,  а  даже
обрадовался,  узнав об этом решении. Я же попросту рассудил, что отъезд ее
равносилен разрыву всяких отношений с  Селимом.  К  тому же в сердце моем,
как  блуждающий  огонек,  промелькнула  надежда,  что  именно  мне,  а  не
кому-нибудь другому поручат отвезти Ганю к матери.
     Я  знал,  что отец не мог ехать,  потому что не за горами была жатва;
знал,  что  ксендз Людвик никогда не  бывал  за  границей,  следовательно,
оставался только я. Это была слабая надежда, но и она, тоже как блуждающий
огонек,  скоро угасла:  отец сообщил,  что на днях едет на морские купанья
пани Устжицкая,  которая уже согласилась взять Ганю с собой и отвезти ее к
матери.  Ганя  должна  была  ехать  послезавтра  ночью.  Это  сильно  меня
опечалило,  и  все-таки я  предпочитал,  чтобы она уехала,  пусть даже без
меня,  только бы не оставалась здесь.  Должен, кстати, признаться, что мне
доставляла огромное удовольствие мысль о том, что сделает и как примет эту
весть Селим, когда я ему завтра ее преподнесу.


                                    X

     На следующий день в  шесть утра я  подъехал к  кургану,  где уже ждал
меня Селим.  По  дороге туда я  дал  себе торжественное обещание сохранять
спокойствие.
     - Что ты хотел мне сказать? - спросил Селим.
     - Я  хотел тебе сказать,  что знаю все.  Ты любишь Ганю,  а она тебя.
Мирза!  Ты поступил недостойно,  расставив силки ее сердцу.  И это я хотел
тебе прежде всего сказать.
     Селим побледнел,  но  внутри его  все бушевало.  Он  подъехал ко  мне
вплотную, так что лошади наши едва не столкнулись, и спросил:
     - Но почему? Почему? Думай, что говоришь!
     - Во-первых,  потому,  что ты мусульманин,  а она христианка, и ты не
можешь на ней жениться.
     - Я перейду в христианство.
     - Отец тебе не позволит.
     - О! Позволит, наконец...
     - Наконец, существуют и другие препятствия. Хоть бы ты даже перешел в
христианство,  ни я, ни отец мой никогда и ни за что Ганю тебе не отдадим.
Понимаешь?
     Мирза перегнулся ко мне с седла и ответил, отчеканивая каждый слог:
     - А я вас не стану спрашивать! Это ты, в свою очередь, понимаешь?
     Я был еще спокоен и весть об отъезде Гани приберегал под конец.
     - Она  не  только не  будет  твоей,  -  ответил я  холодно и  так  же
отчеканивая,  -  но  ты  ее больше не увидишь.  Я  знаю,  что ты собирался
посылать ей письма;  предупреждаю,  что буду следить за этим и в первый же
раз прикажу высечь твоего посланца розгами. И сам ты тоже не будешь больше
к нам приезжать. Я тебе запрещаю!
     - Посмотрим! - ответил он, задыхаясь от гнева. - А теперь позволь мне
сказать.  Не я,  а ты поступаешь недостойно. Мне уже все ясно. Я спрашивал
тебя, любишь ли ты ее. Ты ответил: нет! Я хотел устраниться, пока еще было
возможно,  ты отвел мою жертву. Кто же виноват? Ты лгал, что не любишь ее.
Из  самолюбия,  из  эгоистической гордости  ты  стыдился  признаться,  что
любишь.  Ты любил впотьмах, я при свете. Ты любил ее тайком, я открыто. Ты
отравлял  ей  жизнь,  я  старался  осчастливить.  Кто  же  виноват?  Я  бы
устранился,  видит бог,  я бы устранился. Но теперь уже поздно. Теперь она
любит меня,  и слушай,  что я тебе скажу: вы можете запретить мне бывать в
вашем доме,  можете перехватывать мои письма, а все-таки я клянусь, что не
отрекусь от  Гани,  что никогда ее  не забуду,  что буду любить ее вечно и
разыщу всюду. Я действую прямо и честно, но я люблю, люблю ее больше всего
на свете,  вся моя жизнь только в этой любви, без нее я бы умер. Я не хочу
вносить несчастье в  ваш дом,  но  теперь во мне проснулись какие-то силы,
которых я сам страшусь. Я готов на все. О! Если вы обидите Ганю...
     Речь его лилась неудержимо,  он побледнел и  стискивал зубы.  Могучее
чувство охватило эту пламенную восточную натуру,  и  от  каждого его слова
веяло страстью,  как жаром от  огня,  но  я  не  хотел с  этим считаться и
отвечал холодно и решительно:
     - Не для того я приехал сюда, чтобы выслушивать твои излияния. Угрозы
твои я презираю и повторяю тебе еще раз: Ганя никогда не будет твоей.
     - Я еще не все сказал,  -  продолжал Селим. - Как и насколько я люблю
Ганю,  я не стану говорить:  я не способен это передать, а ты понять. Но я
клянусь тебе,  что при всей моей любви,  если бы она любила тебя,  в  душе
моей нашлось бы достаточно благородства, чтобы навсегда отказаться от нее.
Генрик,  ведь мы  должны думать о  ней!  Ты  всегда был  великодушен.  Так
послушайся же меня,  откажись от нее,  а потом требуй хоть моей жизни. Вот
рука моя, Генрик! Ради Гани, помни: ради Гани!
     И он потянулся ко мне с распростертыми объятиями, но я осадил коня.
     - Заботу о  ней предоставь мне и  моему отцу.  Мы уже о ней подумали.
Имею честь сообщить тебе, что Ганя послезавтра уезжает за границу, и ты ее
больше не увидишь. А теперь прощай.
     - А-а! Если так, то посмотрим!
     - Посмотрим!
     Я повернулся назад и, не оглядываясь, поскакал домой.
     Невесело было у  нас в доме эти два дня,  остающиеся до отъезда Гани.
Мадам д'Ив с  сестрами уехала на  другой же день после разговора с  отцом.
Остались только я,  отец,  ксендз Людвик и Ганя.  Бедняжка знала уже,  что
должна уехать,  и весть эту приняла с отчаянием. Она, видимо, ждала, что я
поддержу ее,  и возлагала на меня последнюю надежду,  а я,  догадываясь об
этом, старался ни на минуту не оставаться с ней наедине. Я достаточно знал
себя и понимал,  что слезами она добьется от меня всего, чего захочет, а я
ни в чем не смогу ей отказать.  И я избегал даже ее взгляда, потому что не
мог вынести этой мольбы о  пощаде,  которая выражалась в ее глазах,  когда
она смотрела на меня или на отца.
     К тому же,  если б я даже захотел заступиться за нее перед отцом, это
все равно ни к  чему бы не привело:  отец никогда не отступал от принятого
решения. Удерживало меня в отдалении от Гани и чувство стыда. Я стыдился и
последнего разговора с  Мирзой,  и недавней моей суровости с Ганей,  и той
роли,  которую во всем этом играл,  и,  наконец, того, что, вблизи избегая
ее,  я  в то же время следил за ней издали.  Но у меня были причины за ней
следить.  Я знал,  что Мирза,  как хищная птица, кружит день и ночь вокруг
нашего дома; на другой же день после разговора с Селимом я видел, как Ганя
поспешно прятала какой-то исписанный листок бумаги - несомненно, письмо от
него или ему.  Я  предполагал,  что они даже будут видеться,  и  в сумерки
подстерегал Селима,  но не смог его поймать. Два дня пролетели быстро, как
стрела,  пущенная из лука. В день, назначенный для отъезда Гани в Устжицу,
отец,  пожелавший купить на ярмарке лошадей, под вечер уехал в город, взяв
с собой Казика. Проводить Ганю должны были ксендз Людвик и я.
     Между  тем  наступала  решающая  минута,   и  я  заметил,  что  с  ее
приближением Ганей овладело какое-то странное беспокойство. Она изменилась
в лице и дрожала всем телом. Иногда она вздрагивала, как будто испугавшись
чего-то.  Наконец село солнце,  село как-то  мрачно -  за густые,  желтые,
клубящиеся тучи,  которые предвещали грозу  и  град.  Время  от  времени в
западной  части  небосклона слышались отдаленные раскаты,  словно  громкий
ропот надвигающейся грозы. Воздух был насыщен электричеством, было душно и
парило.  Птицы попрятались под  кровлями и  на  деревьях,  только ласточки
беспокойно проносились над землей; не шелестели листья и, точно обессилев,
поникли  на   ветвях;   со  скотного  двора  доносилось  жалобное  мычание
вернувшихся с  поля  коров.  Вся  природа была  охвачена какой-то  угрюмой
тревогой.  Ксендз Людвик велел закрыть окна.  Я  хотел до  грозы поспеть в
Устжицу и поднялся, чтобы приказать кучеру скорее запрягать лошадей. Когда
я выходил из комнаты,  Ганя тоже встала,  но тотчас же снова опустилась на
стул. Я взглянул на нее: она то краснела, то бледнела.
     - Что-то душно мне,  душно!  -  вдруг вскричала она и,  сев у окошка,
стала обмахиваться платком. Странное ее беспокойство заметно усилилось.
     - Может быть,  переждем,  -  предложил ксендз Людвик,  - и полчаса не
пройдет, как разразится гроза.
     - За полчаса мы доедем до Устжицы,  -  ответил я.  -  Да и вообще кто
знает, не пустые ли это страхи.
     И  я побежал в конюшню.  Лошадь для меня уже была оседлана,  но,  как
всегда,  замешкались с  запряжкой.  Прошло с  полчаса,  пока кучер подал к
крыльцу экипаж, а я подъехал верхом. Гроза, казалось, совсем нависла, но я
больше не  хотел откладывать.  Сейчас же вынесли баулы Гани и  привязали к
задку экипажа. Ксендз Людвик в белом полотняном кителе ждал уже на крыльце
с огромным, тоже белым зонтом.
     - Где Ганя? Она готова? - спросил я.
     - Готова. Уже с полчаса, как она ушла в часовню помолиться.
     Я  отправился в  часовню,  но  Гани там не  оказалось,  из  часовни я
побежал в столовую, из столовой в гостиную: Гани не было.
     - Ганя! Ганя!
     Никто не откликнулся.
     Слегка встревожившись,  я  поспешил к  ней в комнату,  думая,  что ей
стало дурно. В комнате ее, обливаясь слезами, сидела старуха Венгровская.
     - Что, пора уже прощаться с паненкой?
     - А где паненка? - спросил я, теряя терпение.
     - Пошла в сад.
     Побежал и я в сад.
     - Ганя, Ганя! Пора ехать!
     Тишина...
     - Ганя, Ганя!
     Словно в  ответ мне  беспокойно зашелестели листья под первым порывом
бури, упало несколько крупных капель дождя, и снова воцарилась тишина.
     <Что же это значит?> -  спросил я себя и почувствовал, что от ужаса у
меня волосы шевелятся на голове.
     - Ганя, Ганя!
     Вдруг мне  послышалось,  что она отозвалась с  другого конца сада.  Я
вздохнул с облегчением.  <Ах! Какой я глупец!> - подумал я и бросился в ту
сторону, откуда донесся голос.
     Но не нашел никого и ничего.
     С  той стороны сад был огорожен забором,  а  за  ним тянулась дорога,
ведущая к  овчарне,  которая стояла среди поля.  Я вскарабкался на забор и
посмотрел  на  дорогу:  она  была  пустынна,  только  Игнац,  мальчишка со
скотного двора, пас гусей во рву, у самого забора.
     - Игнац!
     Мальчик, сняв шапку, подбежал, к забору.
     - Ты не видел паненку?
     - Видал. Она только что вон туда проехала.
     - Что? Как? Куда поехала?
     - Да к лесу,  с паничем из Хожелей.  О, да как еще ехали! Во всю мочь
лошадей гнали.
     <Иисусе! Мария! Ганя убежала с Селимом!>
     У меня потемнело в глазах, а потом словно молнией озарило. Я вспомнил
и беспокойство Гани, и письмо, которое видел у нее в руке. Значит, все это
было условлено?  Мирза ей писал и виделся с ней.  А для побега они улучили
минуту перед самым отъездом,  зная,  что  в  это  время все  в  доме будут
заняты.  <Иисусе!  Мария!>  Холодный пот выступил у меня на лбу,  и волосы
встали дыбом. Не помню, как я очутился на крыльце.
     - Коня мне! Коня! - крикнул я страшным голосом.
     - Что случилось? Что случилось? - испугался ксендз Людвик.
     Но ответил ему лишь удар грома,  который раздался в эту минуту. Ветер
засвистел у  меня в  ушах от  бешеной скачки.  Выехав в  липовую аллею,  я
повернул к  дороге,  по  которой они бежали,  перемахнул через один забор,
потом через другой и  помчался дальше.  Следы были  ясно видны.  Между тем
разразилась гроза,  стемнело;  черные  клочья  туч  были  исчерчены яркими
зигзагами молний;  минутами все небо обращалось в сплошное пламя,  а потом
еще  сильнее  сгущался  мрак;   дождь  лил  ручьями.  Придорожные  деревья
судорожно извивались из стороны в  сторону.  Как безумный хлестал я  коня,
колол его  шпорами,  и  он  стал хрипеть и  стонать,  и  я  тоже хрипел от
бешенства.  Припав к  его шее,  я искал следы на дороге,  не сознавая и не
думая ни  о  чем  другом.  Так  я  доскакал до  леса.  В  эту минуту гроза
обрушилась с новой силой.  Какое-то неистовство охватило небо и землю. Лес
колыхался,   как  нива,   и  размахивал  черными  ветвями,   эхо  раскатов
разносилось во мраке,  отдаваясь от сосны к сосне; удары грома, шум листвы
на ветвях, треск ломающихся сучьев - все это смешивалось в какую-то адскую
музыку.  Я уже не различал следов и как ветер летел вперед.  Только выехав
из  лесу,  я  их снова увидел при свете молний,  но одновременно с  ужасом
заметил,  что конь мой храпит все сильнее и  замедляет бег.  Я с удвоенной
яростью подстегнул его  хлыстом.  Сразу  же  за  лесом  начинались пески -
бескрайнее песчаное  море,  которое  я  мог  объехать  стороной,  а  Селим
неизбежно должен был пересечь. Это могло задержать беглецов.
     Я поднял глаза к небу.  <Господи!  Сделай так,  чтобы я их догнал,  а
потом убей меня,  если хочешь!> -  взывал я в отчаянии. И молитва моя была
услышана.  Красная молния вдруг разорвала мрак,  и при ее кровавом свете я
увидел  удаляющуюся  бричку.  Я  не  успел  разглядеть  лица,  но  уже  не
сомневался,  что это они.  Нас разделяло еще с полверсты,  но ехали они не
слишком быстро, так как в темноте по размытой дождем дороге Селим вынужден
был  править очень  осторожно.  Из  груди  моей  вырвался громкий крик,  в
котором слились бешенство и радость. Теперь они уже не могли скрыться.
     Селим оглянулся,  тоже крикнул и  принялся хлестать кнутом испуганных
лошадей.  Снова блеснула молния,  и Ганя узнала меня.  Я видел,  как она с
отчаянием ухватилась за Селима и как он ей что-то сказал.  Через несколько
секунд я приблизился настолько, что мог расслышать слова Селима.
     - У  меня при  себе оружие!  -  донесся его  голос в  темноте.  -  Не
приближайся ко мне: застрелю!
     Но  я  ни  на  что не  обращал уже внимания и  подвигался все ближе и
ближе.
     - Стой! - кричал Селим. - Стой!
     Я  был  едва  в  пятнадцати шагах от  них,  но  с  этого места дорога
становилась ровнее,  и  Селим пустил лошадей вскачь.  На минуту расстояние
между нами увеличилось,  но  потом я  снова стал их догонять.  Тогда Селим
обернулся и  направил  на  меня  пистолет.  Он  был  страшен,  но  целился
спокойно.  Еще мгновение -  и  я  бы  ухватился за бричку.  Вдруг загремел
выстрел...  конь мой  отпрянул в  сторону,  проскакал еще несколько шагов,
потом передние ноги его подкосились,  я заставил его подняться,  он присел
на задние и, тяжело захрапев, рухнул наземь