лядывая на меня.
     - Отец! - позвал я его после длительного молчания.
     - Что, мой мальчик?
     - А очень... очень... она обезображена?
     Голос  мой  звучал  спокойно и  тихо,  но  сердце громко колотилось в
ожидании ответа.
     - Да,   -   подтвердил  он,   -  как  всегда  после  оспы.  Вероятно,
впоследствии  не  останется  никаких  следов.  Сейчас  еще  есть,  но  они
исчезнут, наверное, исчезнут.
     Я повернулся к стене, почувствовав, что мне становится хуже.
     Однако через неделю я  уже был на  ногах,  а  через две недели увидел
Ганю.  Ах!  Я  даже не  пытаюсь описать,  что сделалось с  этим совершенно
прекрасным лицом.  Сколько я  перед тем  ни  давал клятв не  выказывать ни
малейшего волнения,  когда бедняжка вышла из своей комнаты и  я впервые ее
увидел,  мне вдруг стало дурно, и я упал замертво. О! Как страшно она была
обезображена!
     Когда  меня  привели в  чувство,  Ганя  громко  рыдала,  должно быть,
оплакивая и  себя и  меня,  потому что и я больше походил на тень,  чем на
человека.
     - Это я во всем виновата, - повторяла она сквозь слезы, - я виновата.
     - Ганюлька,  сестричка моя!  Не плачь,  я всегда тебя буду любить!  -
воскликнул я и, схватив ее руки, хотел поднести их к губам, как прежде.
     Но вдруг я содрогнулся и отдернул губы.  Эти некогда прелестные руки,
такие белые и  нежные,  стали теперь ужасны.  Шероховатая кожа была сплошь
покрыта черными пятнами, вызывающими чуть не омерзение.
     - Я всегда буду тебя любить! - повторил я с усилием.
     Но  я  лгал.  Сердце мое  было исполнено огромной,  щемящей жалости и
братской нежности, но прежнее чувство улетело бесследно, как птица.
     Я вышел в сад и в той самой,  увитой плющом беседке, где Селим и Ганя
впервые  объяснялись в  любви,  заплакал  так,  как  плачут  после  смерти
возлюбленной.
     И действительно,  прежняя Ганя для меня умерла,  а вернее, умерла моя
любовь,  оставив в  сердце пустоту,  и боль,  как от незаживающей раны,  и
воспоминания, от которых слезы подступали к глазам.
     Так  я  сидел  долго-долго.  Багряная  заря  загоралась на  верхушках
деревьев, предвещая тихий осенний вечер. Меня уже хватились дома, и вскоре
в беседку вошел отец.
     Он взглянул на меня и понял мою скорбь.
     - Бедный мальчик,  -  сказал он,  -  господь тяжко испытует тебя,  но
вверься ему! Ибо он ведает, что творит.
     Я припал головой к груди отца, и несколько минут мы оба молчали.
     Наконец отец заговорил:
     - Ты сильно любил ее,  но я  хотел бы знать:  если я  тебе скажу:  <Я
согласен, подай ей руку на всю жизнь>, что ты мне ответишь?
     - Отец!  -  воскликнул  я.  -  Любовь  может  улететь,  но  честность
остается, я готов.
     Отец крепко поцеловал меня.
     - Да благословит тебя бог.  Я  знаю своего мальчика,  но ничто тебя к
этому не обязывает, это долг не твой, а Селима.
     - Разве он приедет сюда?
     - Приедет вместе с отцом. Старик уже знает все.
     И  правда,  в сумерках приехал Селим.  Увидев Ганю,  он покраснел,  а
потом побелел как полотно.  По лицу его видно было, что в эту минуту в нем
происходит жестокая борьба между чувством и  совестью.  Значит,  и  из его
сердца улетела та  крылатая птица,  что  зовется любовью.  Но  великодушие
одержало в  нем верх,  он подошел к Гане,  протянул ей руки,  а потом упал
перед ней на колени и горячо заговорил:
     - Ганя, дорогая! Я все тот же, я никогда, никогда не оставлю тебя!
     Обильные слезы  потекли по  лицу  Гани,  но  она  легонько оттолкнула
Селима.
     - Я не верю,  не верю, что теперь можно меня любить, - сказала она, а
потом,  закрыв  лицо  руками,  воскликнула:  -  О!  Как  вы  все  добры  и
великодушны!  А  я была всех хуже и грешней,  но теперь все это позади,  я
стала иной!
     И,  несмотря на настояния старого Мирзы и мольбы Селима, она отказала
ему  в  своей руке.  Первая жизненная буря  сломила этот прелестный,  едва
распустившийся цветок.  Бедная девушка!  После этой  бури она  нуждалась в
тихой святой пристани,  где  могла бы  облегчить свою совесть и  успокоить
сердце.
     И  Ганя  нашла  эту  тихую,   святую  пристань:   она  стала  сестрой
милосердия.
     Через  несколько  лет  я   неожиданно  ее  встретил;   спокойствие  и
умиротворенность запечатлелись в  ее  ангельских  чертах;  следы  страшной
болезни совершенно исчезли;  в  черном платье и белом монашеском уборе она
стала  еще  прекраснее,  но  то  была  уже  неземная,  поистине ангельская
красота.


                                   1876


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 29/07/2000