разные
другие  впечатления.  Рассказы отца,  персонажи и  события этих  рассказов
смешались с действительностью,  с Селимом, Ганей и моей любовью. Возможно,
что меня слегка лихорадило,  тем более что я  расшибся.  Фитиль догоревшей
свечи вдруг упал в подсвечник: в комнате стало темно; потом опять вырвался
голубой огонек,  потом он стал меньше,  еще меньше, наконец меркнущий свет
еще  раз  ярко вспыхнул и  погас.  Вероятно,  было уже поздно;  за  окном,
закрытым ставнями,  пели петухи;  я забылся тяжелым,  нездоровым сном,  от
которого не скоро очнулся.
     Наутро  оказалось,   что  я  проспал  завтрак,   а  следовательно,  и
возможность увидеть Ганю до обеда,  так как до двух часов она занималась с
мадам д'Ив.  Зато,  хорошенько выспавшись,  я  приободрился и  уже не  так
мрачно смотрел на свет божий. <Я буду приветлив с Ганей и добротой искуплю
свою вчерашнюю брюзгливость>,  -  думал я.  Между тем  я  не  предусмотрел
одного обстоятельства -  что Гане были не  только неприятны мои слова,  но
что они ее оскорбили. Когда Ганя вместе с мадам д'Ив спустилась к обеду, я
стремительно бросился к  ней  и  сразу  же,  словно  меня  окатили  водой,
отшатнулся,  затаив свою сердечность, но уже не потому, что я этого хотел,
а потому,  что меня оттолкнули.  Ганя поздоровалась со мной очень вежливо,
но так холодно,  что у меня полностью пропала охота к сердечным излияниям.
Потом она села подле мадам д'Ив и в течение всего обеда,  казалось, уже не
замечала больше моего существования.  Должен признаться,  что в эту минуту
мое существование представлялось мне таким плачевным и ничтожным, что если
бы мне кто-нибудь дал за него три гроша,  я  бы сказал,  что оно и того не
стоит. Но что же мне было делать? Во мне снова проснулся дух противоречия,
и я решил отплатить Гане той же монетой.  Странная роль в отношении особы,
которую любишь больше всего на свете.  Поистине я мог сказать: <Хулят тебя
уста,  хоть сердце плачет!> За обедом мы не разговаривали прямо,  а только
при посредстве третьих лиц.  Когда,  например,  Ганя хотела сказать, что к
вечеру будет дождь,  она обращалась к мадам д'Ив,  на что я отвечал - тоже
мадам д'Ив,  а не Гане, - что дождя не будет. В том, как мы дулись друг на
друга и препирались, я даже находил какую-то возбуждающую прелесть. <Хотел
бы я знать,  дорогая паненка, как мы будем разговаривать в Устжице, потому
что ехать вам туда придется>,  -  думал я.  А в Устжице я нарочно задам ей
какой-нибудь вопрос при чужих,  она не сможет не ответить, и таким образом
лед будет сломлен.  Мне представлялась весьма многообещающей эта поездка в
Устжицу.  Правда,  с  нами должна была ехать и мадам д'Ив,  но это меня не
смущало. Пока же мне было гораздо важнее, чтобы никто за столом не заметил
нашей ссоры. <Если кто-нибудь заметит, - думал я, - и спросит, поссорились
ли мы, сразу все всплывет наружу и все откроется!> При одной мысли об этом
лицо  мое  вспыхивало румянцем  и  от  страха  сжималось  сердце.  Но  вот
удивительно!  Я заметил, что Ганя боится этого гораздо меньше, чем я; мало
того,  она  видит мои  опасения и  в  душе посмеивается над ними.  В  свою
очередь,  я  почувствовал себя  оскорбленным,  но  сейчас  ничего  не  мог
сделать.  Меня ждала Устжица, и я ухватился за эту мысль, как утопающий за
соломинку.
     Но,  видимо,  Ганя тоже думала об этом,  и после обеда,  подавая отцу
черный кофе, она поцеловала ему руку и спросила:
     - А можно мне не ехать в Устжицу?
     <Ах! Какая негодница! Какая негодница эта любимая Ганя!> - воскликнул
я про себя.
     Однако отец,  который был немного туг на  ухо,  не расслышал сразу и,
поцеловав девочку в лоб, переспросил:
     - Ты что хочешь, красотка?
     - Я к вам с просьбой.
     - Какой?
     - Можно мне не ехать в Устжицу?
     - А почему, ты больна?
     <Если она скажет,  что больна,  - подумал я снова, - все пропало, тем
более что отец в хорошем настроении>.
     Но  Ганя никогда не  лгала,  даже в  пустяках,  и,  вместо того чтобы
свалить свое нежелание на головную боль, ответила:
     - Нет, я здорова, но мне не хочется.
     - Ну,  в  таком случае ты  поедешь в  Устжицу,  потому что тебе нужно
поехать.
     Ганя поклонилась и, не сказав ни слова, ушла. А я обрадовался от всей
души и,  если б только это подобало, с великим удовольствием показал бы ей
нос. Тем не менее, когда мы с отцом остались наедине, я спросил, почему он
велел ей ехать.
     - Я хочу,  чтобы соседи привыкли видеть в ней нашу родственницу. Ганя
поедет в Устжицу как бы от имени твоей матери - понимаешь?
     Я  не  только понял,  но  за  эту  мысль готов был  расцеловать моего
славного отца.
     Мы должны были выехать в  пять часов.  Тем временем Ганя и мадам д'Ив
одевались наверху,  а я велел запрягать легкий экипаж на двоих, потому что
сам  я  намеревался ехать верхом.  До  Устжицы было  полторы мили,  погода
стояла прекрасная,  и  нас  ожидала очень  приятная прогулка.  Когда  Ганя
спустилась вниз,  одетая,  правда,  в  черное,  но очень тщательно и  даже
нарядно,  потому что такова была воля отца,  я не мог глаз от нее отвести.
Она  была так  хороша,  что я  сразу почувствовал,  как у  меня смягчается
сердце,  а  дух  противоречия и  притворная холодность улетают куда-то  за
тридевять земель. Но моя королева прошла мимо меня поистине по-королевски,
не  удостоив  меня  даже  взглядом,  хотя  я  тоже  расфрантился как  мог.
Мимоходом замечу,  что  она  немножко дулась,  потому что действительно не
хотела ехать,  но не из желания досадить мне, а, как я впоследствии узнал,
по другой, вполне основательной причине.
     Ровно в  пять я  вскочил на коня,  мои дамы уселись в  коляску,  и мы
отправились.  Ехал я со стороны Гани, стараясь всеми способами привлечь ее
внимание.  Действительно,  раз она взглянула на меня, когда мой конь встал
на дыбы;  смерив меня спокойным взглядом с головы до ног, она едва ли даже
не  улыбнулась,  что  сразу вселило в  меня  бодрость,  но  она  тотчас же
повернулась к мадам д'Ив и принялась с ней разговаривать, так что я не мог
вмешаться.
     Наконец мы приехали в Устжицу,  где встретили Селима.  Пани Устжицкую
мы не застали,  были только хозяин дома,  две гувернантки -  француженка и
немка -  и две барышни:  старшая Леля, ровесница Гани, красивая и довольно
кокетливая по натуре шатенка, и младшая Марыня, еще дитя. Едва обменявшись
приветствиями,  дамы пошли в  сад отведать клубники,  а меня и Селима увел
пан  Устжицкий,  пожелавший показать нам свое новое оружие и  новых собак,
которых он за большие деньги выписал из Вроцлава для охоты на кабанов. Как
я  упоминал уже,  пан  Устжицкий слыл  самым  страстным охотником во  всей
округе и  притом был весьма благороден,  добродушен и  столь же  услужлив,
сколь богат.  Но был у него один недостаток, из-за которого он казался мне
скучным; он постоянно смеялся и то и дело хлопал себя по животу, повторяя:
<Комедия, сударь мой, благодетель, как бишь его, а?> По этой причине его и
прозвали, <сосед-комедия> или <сосед - как бишь его>.
     Итак,  <сосед-комедия> повел нас на  псарню,  невзирая на то что нам,
быть  может,  во  сто  раз  больше  хотелось сопровождать барышень в  сад.
Несколько времени мы терпеливо слушали его рассказы,  наконец я вспомнил о
каком-то деле к мадам д'Ив, а Селим прямо сказал:
     - Все это, сударь, прекрасно! Собаки очень хороши, но что нам делать,
если мы оба предпочитаем идти к паннам?
     Пан Устжицкий хлопнул себя обеими руками по животу:
     - Вот комедия,  сударь мой,  благодетель!  Как бишь его,  а?  Ну, так
ступайте, и я пойду с вами!
     Мы и пошли.  Вскоре, однако, стало очевидно, что мне незачем было так
сильно этого желать.  Ганя, державшаяся как-то в стороне от своих товарок,
по-прежнему не  обращала на меня внимания и,  может быть,  нарочно затеяла
разговор с Селимом;  я, впрочем, все равно должен был занимать панну Лелю.
О  чем  я  разговаривал  с  панной  Лелей,   каким  образом  не  наговорил
нелепостей, отвечая на ее приветливые расспросы, не знаю, потому что я все
время следил за Селимом и Ганей, ловя каждое их слово и подстерегая каждый
их  взгляд и  жест.  Селим этого не  замечал,  но Ганя заметила и  нарочно
понижала голос  или  кокетливо посматривала на  своего  спутника,  который
давал себя увлечь этому потоку любезностей. <Погоди же, Ганя, - подумал я,
- ты мне делаешь назло,  так и я буду делать тебе>.  Придя к этому мудрому
решению,  я  обратился к  своей спутнице.  Забыл сказать,  что  панна Леля
питала ко мне особую симпатию и выказывала ее даже чересчур явно.  Я начал
любезничать с  ней,  шутил и  смеялся,  хотя  мне  гораздо больше хотелось
плакать,  чем  смеяться,  а  Леля  вся  просияла и,  впав в  романтическое
настроение, устремила на меня свои влажные темно-синие глаза.
     Ах,  если бы  она  знала,  как я  ненавидел ее  в  эту минуту!  Но  я
настолько увлекся своей ролью,  что даже совершил недостойный поступок.  А
именно:   когда  панна  Леля  в  разговоре  сделала  какое-то  язвительное
замечание по поводу Селима и Гани, я, правда, в душе затрясся от гнева, но
не дал ей должной отповеди,  а  только глуповато ухмыльнулся и  промолчал.
Таким образом мы  прогуливались около часу,  пока нас  не  позвали к  чаю,
который подали в саду,  под зеленым куполом свешивающихся ветвей плакучего
каштана.  Лишь теперь я  понял,  что Ганя не  только из-за  меня не хотела
ехать в Устжицу и что у нее были другие, более серьезные основания.
     А   дело  было  такое:   мадам  д'Ив,   происходившая  из  старинного
французского рода и к тому же более образованная,  чем другие учительницы,
считала себя выше устжицкой француженки и особенно немки;  в свою очередь,
они обе считали себя выше Гани,  оттого что дед ее  был просто слугой.  Но
мадам д'Ив была хорошо воспитана и не давала им этого почувствовать, а они
ясно, до грубости, выказывали пренебрежение к Гане. Это были обычные бабьи
дрязги,  проистекавшие из мелочного самолюбия, но я не мог допустить, чтоб
моя дорогая Ганюлька,  стоившая во  сто раз больше всей Устжицы,  стала их
жертвой. Ганя сносила их наглость с тактом и кротостью, делающими честь ее
характеру,  однако ей было очень горько. Когда пани Устжицкая бывала дома,
ничего подобного никогда не  имело места,  но  на этот раз обе гувернантки
воспользовались удобным случаем. Как только Селим сел подле Гани, начались
перешептывания и колкости,  в которых не преминула принять участие и панна
Леля,  завидовавшая красоте Гани.  Несколько раз я  давал им резкий отпор,
пожалуй,  даже слишком резкий,  но вскоре меня,  помимо моей воли, заменил
Селим.  Я  видел,  как молния гнева метнулась по его бровям,  но он тотчас
опомнился и,  уже  не  горячась,  окинул гувернанток насмешливым взглядом.
Остроумный,  находчивый и  язвительный,  как мало кто в  его возрасте,  он
очень скоро так  прижал их  к  стене,  что  они не  знали,  куда деваться.
Помогли Селиму и  мадам д'Ив своим авторитетом,  и  я;  впрочем,  я  бы  с
большей охотой просто поколотил обеих чужестранок.  Панна Леля, боясь меня
оттолкнуть,  тоже  перешла  на  нашу  сторону и,  хотя  неискренне,  стала
выказывать Гане удвоенную любезность. Словом, мы победили полностью, но, к
моему  несчастью и  великому огорчению,  главная  заслуга и  на  этот  раз
принадлежала Селиму.  Ганя,  при всем своем такте, едва сдерживала готовые
брызнуть слезы,  а  на Селима смотрела теперь как на своего спасителя -  с
благодарностью и благоговением.  Когда мы встали из-за стола и снова вышли
прогуляться  по  саду,   я  услыхал,   как  Ганя,  обернувшись  к  Селиму,
проговорила вполголоса:
     - Пан Селим! Я вам так...
     Она  вдруг  замолкла,  боясь расплакаться,  но  не  могла совладать с
охватившим ее волнением.
     - Панна Ганна, не будем говорить об этом. Пожалуйста, не обращайте на
них внимания и... пожалуйста, не огорчайтесь.
     - Вы сами видите,  как мне трудно говорить об этом,  но я  хотела вас
поблагодарить.
     - За что же?  Панна Ганна!  За что же? Я не могу вынести, когда у вас
слезы на глазах. Ради вас я готов...
     Теперь и он,  в свою очередь,  не докончил, не находя слов или, может
быть,  вовремя заметив,  что  дает  слишком далеко  увлечь себя  чувствам,
которые  переполняли его  грудь;  поэтому он  только  смущенно отвернулся,
чтобы не обнаружить своего волнения, и замолчал.
     Ганя  смотрела на  него светившимися от  слез глазами,  а  я  уже  не
спрашивал, что случилось.
     Я любил Ганю всеми силами юной души,  я боготворил ее, любил так, как
любят только на небесах; любил весь ее облик, любил ее глаза, каждый локон
ее волос,  звук голоса;  любил ее платье и  воздух,  которым  она  дышала;
любовь пронизывала меня насквозь, наполняла не только мое сердце, но и все
мое существо;  я жил только в ней и только ею,  она струилась во мне,  как
кровь,  излучалась  из  меня,  как  тепло.  У  других  может  существовать
что-нибудь наряду с любовью,  у меня во всем мире существовала только она,
и вне ее - ничего. Ко всему в мире я был слеп, глух и глуп, потому что мой
ум и чувства были поглощены только одним - моей любовью. Я чувствовал, что
горю,  как пылающий факел,  и что меня испепеляет это пламя,  что я гибну,
умираю.  Чем же была эта любовь? Громким, могучим зовом души, обращенным к
другой душе:  <О моя божественная,  моя святая,  возлюбленная моя,  услышь
меня!> Итак,  я уже не спрашивал,  что случилось,  ибо понял,  что не мне,
нет,  не  мне отвечала Ганя на эту мольбу сердца.  Среди равнодушных людей
человек,  жаждущий любви, ходит, как в лесу, и зовет и кличет, как в лесу,
ожидая, не ответит ли ему милый голос, но мне уже незачем было спрашивать,
что случилось,  потому что за своей любовью и своими тщетными призывами  я
почувствовал  и  услышал  два перекликающихся голоса - Селима и Гани.  Они
призывали друг друга голосами сердец,  призывали на  мое  несчастье,  сами
того  не  зная.  Друг  для  друга они были словно лесное эхо и шли друг за
другом,  как эхо идет за голосом.  Что же  мне  было  делать  против  этой
неизбежности, которую они могли назвать счастьем, а я - несчастьем? Что же
я мог сделать против этого закона природы,  этой фатальной  логики  вещей?
Как  завоевать  сердце Гани,  если какая-то непреодолимая сила влечет ее в
другую сторону?
     Я уединился и сел на садовую скамью, а мысли, подобные этим, шумели у
меня в голове,  как смятенная стая птиц.  Меня охватило безумие отчаяния и
страдания.  В семье,  среди любящих сердец, я все же чувствовал себя таким
одиноким,  мир  казался мне  таким пустым и  убогим,  небо надо мной таким
равнодушным к  людскому горю,  что  невольно одна  мысль  овладела мною  и
поглотила все остальные мысли, заслонив их своим мрачным спокойствием. Имя
ее  было  смерть.  В  ней  выход из  порочного круга и  развязка всей этой
печальной комедии,  она положит конец страданиям,  разрубит все путы,  так
мучительно сдавившие мою усталую душу,  и даст ей отдых;  ах, как я жаждал
отдыха! Пусть это темный отдых небытия, но тихий и вечный!
     Я был разбит, как будто меня сморило слезами, страданием или сном.
     <Уснуть бы!  Уснуть!  - думал я. - Любой ценой, хотя бы ценой жизни>.
Потом  с  необъятной спокойной лазури небес,  куда  упорхнула моя  детская
вера,  слетела,  как птица,  новая мысль и засела в моем мозгу.  Мысль эта
заключалась в коротких словах: <А если?>
     Это  был  новый  круг,  в  который  меня  толкнуло  силой  неумолимой
неизбежности.  О!  Я очень страдал,  а оттуда,  из соседней аллеи,  ко мне
доносились  веселые  голоса  или  невнятные  обрывки  слов,   вокруг  меня
благоухали цветы,  на деревьях щебетали птицы,  готовясь ко сну; надо мной
простиралось ясное небо, зарумяненное вечерней зарей; все было полно покоя
и счастья,  один лишь я, стискивая зубы, изнемогал от муки и жаждал смерти
среди этого цветения жизни.
     Вдруг я вздрогнул: передо мной зашелестело женское платье.
     Я выглянул:  панна Леля. Она была необычайно тиха и кротка и смотрела
на меня с  состраданием,  а может быть,  и больше чем с состраданием.  При
свете заката,  в  тени,  падавшей от деревьев,  она казалась побледневшей;
густые, словно ненароком распустившиеся косы струились по ее плечам.
     В   эту  минуту  я  не  испытывал  к  ней  ненависти.   <Единственная
милосердная душа! - подумал я. - Утешить ли меня ты явилась?>
     - Пан Генрик! Вы грустите, может быть, страдаете?
     - О да,  сударыня!  Я так страдаю,  - вскричал я в порыве отчаяния и,
схватив ее руку, приложил к своему пылающему лбу, затем горячо поцеловал и
быстро удалился.
     - Пан Генрик! - позвала она.
     В  эту минуту на повороте аллеи показались Селим и  Ганя.  Они видели
мой порыв, видели, как я целовал и прижимал ко лбу Лелину руку, видели оба
и, улыбнувшись, переглянулись, словно говоря друг другу: <Мы понимаем, что
это значит>.
     Между тем  пора  было ехать домой.  Селиму на  первом же  перекрестке
нужно было повернуть в  другую сторону,  но я  боялся,  что он захочет нас
проводить, и, поспешно сев на коня, громко сказал, что уже поздно, что уже
и  нас,  и Селима ждут.  На прощание панна Леля одарила меня необыкновенно
горячим пожатием руки, на которое я не ответил, и мы двинулись в путь.
     Селим сразу же  за  околицей свернул,  но,  желая Гане покойной ночи,
впервые поцеловал ей руку, и Ганя этому не воспротивилась.
     Она уже не старалась показать, что не замечает меня. Слишком ласковое
у нее было настроение,  чтобы помнить утреннюю ссору,  но я истолковал это
настроение в самом худшем смысле.
     Мадам  д'Ив  через несколько минут уснула и  закачалась из  стороны в
сторону.  Я взглянул на Ганю: она не спала, глаза ее были широко открыты и
сияли счастьем.
     Она  не  прерывала молчания,  видимо поглощенная своими мыслями.  Уже
перед самым домом она посмотрела на меня, видя, как я задумчив, спросила:
     - О ком вы так задумались, о Леле?
     Я не ответил ни слова,  только стиснул зубы, мысленно говоря: <Терзай
меня,  терзай,  если это доставляет тебе удовольствие, но ты не вызовешь у
меня ни единого стона>.
     В  действительности Ганя и  не  думала терзать меня.  Она  задала мне
вопрос, который имела право задать.
     Удивляясь моему молчанию, она еще раз спросила меня о том же. Я снова
ничего не  ответил.  Она решила,  что я  продолжаю дуться на нее,  и  тоже
замолчала.


                                   VIII

     Ранним утром несколько дней спустя первые лучи румяной зари пробились
сквозь вырезанные сердечком отверстия в ставнях,  но в розовеющем просвете
показалось не  личико  Мицкевичевой Зоси,  которая  таким  образом  будила
Тадеуша,  и  не моей Гани,  а  усатая физиономия лесничего Ваха,  и грубый
голос крикнул:
     - Панич!
     - Что такое?
     - Волки  гонятся за  волчицей в  Погоровой чаще.  Вы  хотели  идти  с
вабилом.
     - Сейчас!
     Я оделся, взял ружье, охотничий нож и пошел. Вах стоял весь мокрый от
росы; за плечом его висела длинная ржавая одностволка, из которой, однако,
ему ни  разу не  случилось промахнуться.  Было раннее утро,  едва всходило
солнце,  еще не видно было ни людей в  поле,  ни скотины на лугу.  Небо на
востоке уже отливало лазурью,  золотом и багрянцем, а на западе оставалось
по-прежнему мрачным, тем не менее старик спешил.
     - У меня тут кляча моя да таратайка. Доедем до бурелома, - сказал он.
     Мы  сели  и  поехали.  Сразу  же  за  гумном из  овса  выскочил заяц,
перебежал  нам  дорогу  и  бросился  в  луга,  оставляя  темные  следы  на
посеребренной росой траве. Старик крикнул:
     - Пути не будет! Тьфу, нечистая сила!
     А потом прибавил:
     - Поздно уже. Скоро тень по земле пойдет.
     Это  значило,  что  скоро  взойдет солнце,  так  как  при  свете зари
предметы не отбрасывают тени на землю.
     - А когда тень, плохо? - спросил я.
     - Когда  большая,  еще  туда-сюда,  а  когда малая,  только зря  ноги
топтать.