- А если это действительно так?
     Едва заметная тень удивления и  словно досады скользнула по  светлому
личику Гани.
     - Если это действительно так,  - проговорила она, - то изменились вы,
а не я.
     Сказав  это,  она  слегка нахмурилась и,  искоса поглядывая на  меня,
некоторое время шла молча, а я старался скрыть радостное волнение, которым
пронизали меня ее  слова.  Она говорит,  соображал я,  что если я  полюблю
другую,  то я изменился,  стало быть,  она не изменилась,  стало быть, она
меня...
     Но от радости я не посмел докончить этот мудрый вывод.
     И тем не менее изменилась она,  а не я.  Та самая Ганя, которая всего
полгода назад была маленькой девочкой,  не знавшей, что такое мир божий, и
которой в  голову бы  не пришло говорить о  чувствах,  потому что подобный
разговор был для нее китайской грамотой, теперь вела его так непринужденно
и  умело,  как будто повторяла заученный урок.  Как развился и  стал гибок
этот недавно еще детский ум!  Но с девушками бывают такие чудеса. Нередко,
с вечера уснув ребенком, наутро просыпается девушка, с иным миром мыслей и
чувств.  Для  Гани,  впечатлительной от  природы,  с  ее  прозорливостью и
восприимчивостью,  события,  происшедшие  за  эти  полгода,  исполнившиеся
шестнадцать лет,  другой  круг  общества,  учение,  быть  может,  украдкой
прочитанные книги - все это было более чем достаточно.
     А  пока что мы шли рядом в глубоком молчании.  Первая теперь нарушила
его Ганя.
     - Итак, вы влюблены, пан Генрик?
     - Возможно, - ответил я, улыбнувшись.
     - И будете тосковать по Варшаве?
     - Нет, Ганя. Я рад бы никогда отсюда не уезжать.
     Ганя  бросила на  меня  быстрый взгляд.  Видимо,  она  хотела  что-то
сказать,  но  промолчала,  однако через минуту легонько хлопнула зонтом по
платью и сказала, словно отвечая собственным мыслям:
     - Ах, как я ребячлива!
     - Почему ты это говоришь, Ганя? - спросил я.
     - Да так. Сядемте на эту скамейку и поговорим о чем-нибудь другом. Не
правда  ли,  какой  красивый  отсюда  вид?  -  неожиданно спросила она  со
знакомой уже мне усмешкой в уголках рта.
     Она села на скамейку неподалеку от аллеи,  под огромной липой, откуда
действительно открывался очень красивый вид  на  пруд,  плотину и  лес  за
прудом.  Ганя показала мне на него зонтиком,  но я,  хотя и  был любителем
красивых видов,  теперь не имел ни малейшего желания им любоваться, потому
что,  во-первых,  превосходно его знал, во-вторых, подле меня сидела Ганя,
во сто крат красивее всего, что ее окружало, и, наконец, я думал совсем не
о том.
     - Как прелестно отражаются эти деревья в воде, - говорила Ганя.
     - Я вижу,  ты художница,  -  ответил я, не глядя ни на деревья, ни на
воду.
     - Ксендз Людвик учит  меня рисовать.  О,  я  многому научилась за  то
время,  когда вас тут не было,  я хотела... Но что с вами? Вы сердитесь на
меня?
     - Нет,  Ганя,  я не сержусь,  да и не мог бы сердиться на тебя,  но я
вижу,  что ты обходишь мой вопрос и  что...  да,  мы оба играем в  прятки,
вместо того чтобы поговорить откровенно и  искренне,  как в былые времена.
Может быть, ты не ощущаешь этого, но мне больно, Ганя!..
     Эти  простые слова имели лишь тот результат,  что привели нас обоих в
страшное смущение. Ганя, правда, протянула мне обе руки, и я сжал ее руки,
пожалуй, даже чересчур сильно и, - о ужас! - быстро нагнувшись, расцеловал
их как-то совсем не так,  как подобает опекуну. Тут уж мы оба смешались до
крайности:  она вспыхнула так,  что у нее даже шея покраснела, я - тоже, и
мы  окончательно замолчали,  не  зная,  как  начать этот якобы искренний и
откровенный разговор.
     Потом она взглянула на  меня,  я  на нее,  и  снова щеки у  нас стали
кумачовыми.  Так мы и сидели рядом,  как две куклы,  мне казалось, я слышу
учащенное биение  своего сердца.  Положение наше  становилось невыносимым.
Минутами я  чувствовал,  как кто-то  одной рукой хватает меня за шиворот и
хочет бросить к  ее ногам,  и  в  то же время другой держит за волосы и не
пускает. Вдруг Ганя вскочила и быстро, сконфуженно проговорила:
     - Мне  пора идти,  в  этот час у  меня урок с  мадам д'Ив:  уже около
одиннадцати.
     Мы  отправились домой той же  самой дорогой.  Шли мы,  как и  раньше,
молча,  я,  как и раньше,  сбивал хлыстом венчики цветов, но она их уже не
жалела.
     Вот так вернулись наши прежние отношения, нечего сказать!
     <Иисусе,  Мария!  Да что же это со мной делается?> -  спросил я себя,
когда Ганя оставила меня одного.  Я  был  влюблен так,  что у  меня волосы
встали дыбом.
     Тем  временем ко  мне  подошел  ксендз  Людвик  и  повел  осматривать
хозяйство.  По  дороге  он  рассказал мне  множество разных  подробностей,
касающихся нашего имения,  которые ничуть меня не занимали,  хотя я  делал
вид, что внимательно слушаю.
     Брат мой Казик,  пользуясь каникулами, целые дни проводил вне дома: в
конюшне,  в лесу,  с ружьем на лошади или в лодке; сейчас он тоже оказался
во  дворе  фермы,  объезжая молодых  лошадей  из  табуна.  Увидев  меня  с
ксендзом,  он подлетел к  нам галопом на рыжем жеребце,  бешено метавшемся
под  ним,  и  заставил нас восторгаться его статью,  резвостью и  аллюром,
затем соскочил с коня и пошел с нами.  Все вместе мы обошли конюшни, хлева
и овины и уже собрались в поле,  когда нам дали знать,  что приехал отец и
что нужно возвращаться домой.  Отец встретил меня с необычной горячностью.
Узнав об экзаменах,  он обнял меня и заявил, что с этого дня будет считать
меня взрослым.  И действительно,  его обращение со мной сильно изменилось.
Он стал относиться ко мне проще и сердечнее.  Сразу же заговорил со мной о
делах нашего поместья,  сообщил мне,  что  намеревается прикупить одно  из
соседних имений,  и спросил,  что я об этом думаю. Я понял, что он нарочно
говорит об этом, чтобы показать мне, как сам он серьезно относится к моему
положению взрослого старшего сына  в  семье.  При  этом я  видел,  что  он
действительно доволен  мной  и  моими  успехами в  учении.  Никогда он  не
смотрел на меня с такой любовью,  как теперь.  Его родительскому тщеславию
безмерно льстили привезенные мной свидетельства преподавателей.  К тому же
я заметил,  что он испытывает мой характер, образ мыслей и понятия о чести
и  умышленно задает  мне  разные  вопросы,  чтобы  по  ним  составить себе
суждение обо  мне.  Как  видно,  этот родительский экзамен прошел успешно,
потому что  своих  философских и  социальных воззрений,  столь отличных от
отцовских,  я  не высказывал,  а в других взглядах мы не могли не сойтись.
Поэтому обычно суровое мужественное лицо отца сейчас просветлело.  В  этот
же день он осыпал меня подарками, среди которых была и пара пистолетов; из
этих пистолетов он недавно стрелялся с  паном Цоллем,  на них были пометки
еще нескольких поединков,  в  которых он участвовал в молодые годы,  когда
служил в  войске.  Затем я  получил великолепного коня  восточных кровей и
старинную  дедовскую саблю  с  рукоятью,  усыпанной каменьями,  и  широким
дамасским клинком,  на  котором  золотом по  стали  были  вычеканены образ
богоматери и  надпись:  <Иисусе,  Мария!>  Сабля  эта  считалась одной  из
драгоценнейших фамильных реликвий и  к  тому же  издавна и  неизменно была
предметом мечтаний моих и Казика, потому что железо она рубила, как щепки.
Вручая мне саблю,  отец выхватил ее из ножен и  несколько раз взмахнул ею,
так  что  в  воздухе  засвистело и  комната  озарилась сиянием;  потом  он
начертал ею крест над моей головой,  поцеловал образ богоматери и  наконец
передал ее мне со словами:  <В достойные руки!  Я не покрыл ее позором, не
опозорь и ты!> Тут мы бросились друг другу в объятия, а саблю тем временем
с восторгом схватил Казик,  отличавшийся незаурядной силой,  хотя был едва
пятнадцатилетним мальчиком;  сжимая ее в руке, он принялся делать выпады с
быстротой и  точностью,  которой не  постыдился бы ни один опытный учитель
фехтования. Отец, с удовольствием глядя на него, сказал:
     - Этот будет вояка; но ведь и ты фехтуешь не хуже? Не правда ли?
     - Не хуже,  отец.  С  Казиком я еще справлюсь.  Из всех товарищей,  с
которыми я вместе учился, только один фехтовал лучше меня.
     - Кто же это?
     - Селим Мирза.
     Отец поморщился.
     - Ах, Мирза! Но ты, должно быть, сильней его.
     - Единственно благодаря этому я не отстаю от него. Ну да с Селимом мы
никогда не подеремся.
     - Э! Всяко бывает, - ответил мой отец.
     В  этот день после обеда мы  все сидели на просторной,  увитой хмелем
террасе,  с которой открывался вид на огромный двор и тенистую, обсаженную
липами дорогу вдали.  Мадам д'Ив вязала крючком покров для алтаря,  отец и
ксендз  Людвик  курили  трубки,  прихлебывая черный кофе,  Казик  вертелся
вокруг террасы,  следя глазами за воздушными пируэтами ласточек, в которых
ему очень хотелось пострелять,  чего отец ему не позволял,  а  мы с  Ганей
рассматривали привезенные мной рисунки и  меньше всего думали о  рисунках;
по  крайней мере,  мне  они  служили только средством незаметно для других
любоваться Ганей.
     - Ну что,  пан опекун,  как ты нашел Ганю? Очень подурнела, не правда
ли? - шутливо спросил меня отец, поглядывая на девушку.
     Я  принялся с  особым вниманием изучать какой-то  рисунок и  ответил,
укрывшись за листом бумаги:
     - Не могу сказать, что она подурнела, но выросла и изменилась.
     - Пан  Генрик уже  упрекал меня в  этом,  -  непринужденно отозвалась
Ганя.
     Меня  поразила  ее  смелость  и  самообладание:   я  не  мог  бы  так
непринужденно упоминать об этих упреках.
     - Да  что  там  -  похорошела  она  или подурнела,  - вмешался ксендз
Людвик,  - а вот уроки она усваивает быстро и хорошо.  Пусть мадам скажет,
как скоро она выучилась французскому.
     Должен   заметить,   что   ксендз   Людвик,   человек  вообще  весьма
образованный,  французского не знал и не мог его одолеть, хотя столько лет
прожил под одним кровом с мадам д'Ив. А бедняга, как назло, питал слабость
именно  к  французскому языку  и  знание  его  считал непременным условием
высшего образования.
     - Действительно,  Ганя учится легко и  охотно,  в  этом я  не могу ей
отказать,  -  подтвердила  мадам  д'Ив,  -  тем  не  менее  я  должна  вам
пожаловаться на нее, - прибавила она, обращаясь ко мне.
     - О мадам! В чем же я провинилась? - вскричала Ганя, складывая руки.
     - В чем провинилась? А вот сейчас ты будешь оправдываться, - ответила
мадам д'Ив.  -  Представьте себе, что эта панна, как только улучит минутку
досуга,  сразу хватается за роман,  и  у  меня имеются некоторые основания
предполагать, что, ложась в постель, она, вместо того чтобы погасить свечу
и спать, читает еще целыми часами.
     - Это очень нехорошо; впрочем, мне известно из других источников, что
она  следует  по  стопам  своей  учительницы,   -  сказал  отец,  любивший
поддразнить мадам д'Ив, когда бывал в хорошем настроении.
     - О,   прошу  прощения,   но  мне  сорок  пять  лет,   -  воскликнула
француженка.
     - Скажите пожалуйста, никогда бы этого не сказал, - ответил отец.
     - Какой вы недобрый!
     - Не знаю,  я знаю только,  что,  если Ганя достает откуда-то романы,
то,  во всяком случае, не из библиотеки, потому что ключ от нее хранится у
ксендза Людвика. Следовательно, вина падает на учительницу.
     Действительно,  мадам д'Ив всю жизнь зачитывалась романами, а так как
у нее была страсть их пересказывать,  она,  наверное, рассказывала и Гане.
Поэтому  в  полушутливых словах  отца  таилась  доля  правды,  которую  он
намеренно высказал.
     - Смотрите, господа, кто-то к нам едет! - внезапно крикнул Казик.
     Вглядевшись,  мы  увидели в  конце тенистой липовой аллеи,  пожалуй в
доброй  версте  отсюда,   облако  пыли,   которое  приближалось  к  нам  с
необыкновенной быстротой.
     - Кто же это может быть?  И так быстро,  -  вставая,  заметил отец. -
Пыль такая, что ничего нельзя разобрать.
     Действительно,  жара стояла страшная,  дождей не  было уже свыше двух
недель,  и при малейшем движении на дороге поднимались тучи белой пыли.  С
минуту еще мы тщетно всматривались в  приближающееся облако,  которое было
уже  шагах в  пятидесяти от  дома,  как  вдруг из  тумана вынырнула голова
лошади   с   красными   раздувающимися  ноздрями,   огненными  глазами   и
развевающейся гривой.  Белый конь несся во весь опор,  едва касаясь ногами
земли,  а на нем,  по-татарски пригнувшись к шее,  скакал не кто иной, как
мой приятель Селим!
     - Селим едет, Селим! - воскликнул Казик.
     - Что  этот  сумасшедший вытворяет!  Ворота  заперты!  -  крикнул  я,
срываясь с места.
     Уже  поздно было отпирать ворота,  да  никто и  не  успел бы  вовремя
подбежать; между тем Селим мчался очертя голову, как безумный, и казалось,
неизбежно напорется на высокий частокол, заостренный кверху.
     - Боже! Смилуйся над ним! - взывал ксендз Людвик.
     - Ворота!  Селим,  ворота!  -  завопил я  как  одержимый,  размахивая
платком, и бросился со всех ног через двор.
     Вдруг Селим шагах в  пяти от ворот выпрямился в седле и быстрым,  как
молния,  взглядом смерил  забор.  Потом  до  меня  донесся женский крик  с
террасы,  стремительный топот копыт - конь взвился, повис передними ногами
в  воздухе и  на всем скаку перемахнул через забор,  не задержавшись ни на
миг.
     Лишь перед самой террасой Селим осадил его так,  что копыта врылись в
землю,  затем  сорвал  с  головы  шляпу  и,  размахивая ею,  как  флажком,
закричал:
     - Как  поживаете,  мои  милые,  дорогие друзья?  Как  поживаете?  Мое
почтение,  сударь!  -  поклонился он отцу. - Мое почтение, дорогой ксендз,
мадам д'Ив, панна Ганна. Наконец мы снова вместе. Виват! Виват!
     С  этими словами он соскочил с коня и,  бросив поводья выбежавшему из
сеней Франеку, принялся обнимать отца и ксендза и целовать ручки дамам.
     Мадам д'Ив и  Ганя были еще бледны от  страха,  но именно поэтому они
встретили Селима, словно он спасся от смерти, а ксендз Людвик сказал:
     - Ох,  сумасшедший, сумасшедший, и напугал же ты нас. Мы думали, тебе
уже конец пришел.
     - А что?
     - Да ворота. Ну можно ли так мчаться сломя голову?
     - Сломя голову?  Но ведь я  видел,  что ворота заперты.  Ого!  У меня
превосходные, истинно татарские глаза.
     - И ты не боялся скакать?
     Селим засмеялся.
     - Нет,  ничуть, ксендз Людвик. Но, впрочем, это заслуга моего коня, а
не моя.
     - Voila un brave garcon!* - воскликнула мадам Д'Ив.
     _______________
          * Вот смелый юноша! (Фр.)

     - О да, не всякий бы на это отважился, - прибавила Ганя.
     - Ты хочешь сказать,  -  возразил я,  - что не всякий конь решился бы
перескочить, а людей таких нашлось бы немало.
     Ганя остановила на мне долгий взгляд.
     - Я бы вам не советовала пытаться.
     Потом посмотрела на Селима, и во взоре ее выразилось восхищение: да и
действительно,  не говоря уже о  лихой выходке татарина,  принадлежавшей к
числу  тех  опасных затей,  которые всегда  нравятся женщинам,  надо  было
видеть, как он был хорош в эту минуту. Прекрасные черные волосы падали ему
на  лоб,  щеки  разрумянились от  быстрой  езды,  глаза  блестели и  сияли
радостью и весельем.  Когда он стоял подле Гани, с любопытством глядя ей в
глаза,  оба они были так красивы, что прекрасней не мог бы создать ни один
художник даже в мечтах.
     Что касается меня, то я был глубоко уязвлен ее словами. Мне казалось,
что это:  <Я  бы  вам не  советовала пытаться> -  она произнесла тоном,  в
котором звучала нотка  иронии.  Я  бросил  вопросительный взгляд на  отца,
который только что  осмотрел коня Селима.  Его  родительское тщеславие мне
было известно,  я  знал,  как  он  ревнив ко  всем,  кто  в  чем-либо меня
опережает, а Селим давно его этим сердил; поэтому я рассчитывал, что он не
воспротивится моему желанию доказать, что наездник я не хуже Селима.
     - А ведь смелый скакун этот конь, - сказал я, обращаясь к отцу.
     - Но смелый ездок и этот шайтан, - буркнул отец. - А ты сумел бы так?
     - Ганя в этом сомневается,  -  сказал я с оттенком горечи. - Можно, я
попытаюсь?
     Отец заколебался, окинул взглядом забор, лошадь и меня и ответил:
     - Оставь, не надо.
     - Ну конечно!  -  вскричал я с обидой.  - Лучше мне прослыть бабой по
сравнению с Селимом.
     - Генрик! Что ты болтаешь! - воскликнул Селим, обняв меня за шею.
     - Скачи,  мальчик! Скачи! Только держись молодцом! - проговорил отец,
уязвленный в своем честолюбии.
     - Коня мне сюда!  -  крикнул я  Франеку,  который проваживал по двору
взмыленного жеребца.
     Вдруг Ганя порывисто поднялась со стула.
     - Пан  Генрик!  -  воскликнула  она.  -  Это  из-за  меня  вы  решили
попытаться.  Но я не хочу,  не хочу.  Пожалуйста, не делайте этого... ради
меня.
     Сказав это,  она  посмотрела мне  в  глаза,  словно желая  договорить
взглядом все то, чего не могла выразить словами.
     Ах,  за  один  такой  взгляд я  готов был  тогда отдать всю  кровь до
последней капли,  но  я  не  мог  и  не  хотел  отступать.  В  эту  минуту
оскорбленная гордость оказалась сильнее всего,  поэтому я  овладел собой и
сухо сказал:
     - Ты  ошибаешься,  Ганя,  если думаешь,  что это из-за тебя.  Я  буду
скакать ради собственного удовольствия.
     И,  несмотря на возражения всех,  кроме отца,  я  сел на коня и шагом
двинулся в липовую аллею.  Франек открыл ворота и тотчас запер их за мной.
Душа моя была полна горечи,  и  я перескочил бы через этот забор,  будь он
хоть вдвое выше.  Отъехав шагов на триста,  я повернул назад и пустил коня
рысью, которую тотчас сменил галопом.
     Вдруг я заметил, что подо мной качается седло.
     Произошло одно  из  двух:  либо подпруга лопнула во  время предыдущей
скачки, либо Франек ослабил ее, чтобы дать отдохнуть лошади, и по глупости
или, может быть, забывчивости не предупредил меня вовремя.
     Теперь уже было поздно. Конь во весь опор мчался к забору, а я уже не
хотел его останавливать.  <Убьюсь так убьюсь!> -  подумал я. Меня охватило
отчаяние.  Я  судорожно сдавил бока лошади;  ветер свистел у  меня в ушах.
Вдруг передо мной мелькнул забор,  я взмахнул хлыстом,  почувствовал,  что
лечу куда-то,  в уши мне ударил крик с террасы,  у меня потемнело в глазах
и... через минуту я очнулся от обморока на газоне.
     Я быстро вскочил.
     - Что случилось?  -  вырвался у  меня вопрос.  -  Я  слетел,  потерял
сознание?
     Вокруг меня стояли отец,  ксендз Людвик,  Селим,  Казик, мадам д'Ив и
Ганя, бледная как полотно, со слезами на глазах.
     - Что с тобой? Что с тобой? - сыпалось со всех сторон.
     - Ровно ничего. Я слетел, но это не по моей вине. Лопнула подпруга.
     Действительно,  после  минутного обморока  я  чувствовал себя  вполне
здоровым, только немного задыхался. Отец принялся ощупывать мои руки, ноги
и спину.
     - Не больно? - спрашивал он.
     - Нет, я вполне здоров.
     Вскоре восстановилось и дыхание.  Я только злился,  думая, что кажусь
смешным. И наверное, у меня на самом деле был смешной вид. Падая с лошади,
я  по инерции перелетел через дорогу,  идущую вдоль газона,  и  свалился в
траву,  вследствие чего  локти и  колени моего светлого костюма окрасились
зеленым,  а волосы растрепались. Тем не менее это злополучное происшествие
пока что оказало мне услугу. Еще минуту назад предметом всеобщего внимания
был Селим в качестве гостя,  к тому же только что прибывшего,  - теперь я,
правда ценой моих локтей и коленок,  отбил у него пальму первенства. Ганя,
продолжая считать  себя  -  и,  кстати  сказать,  совершенно справедливо -
виновницей этого рискованного опыта, который мог для меня плохо кончиться,
старалась  искупить  передо  мной  свою  оплошность нежностью и  добротой.
Благодаря этому я скоро пришел в хорошее настроение,  которое передалось и
остальной компании,  встревоженной моим падением. Все развесели