Юрий Григорьевич Слепухин.
    Частный случай


   Повесть


   ---------------------------------------------------------------------
   Книга: Ю.Слепухин. "Перекресток. Частный случай"
   Издательство "Лениздат", Ленинград, 1988
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 апреля 2002 года
   ---------------------------------------------------------------------


   Повесть "Частный случай" посвящена работе чекистов в наши дни.


Глава 1

   Работа  ему  нравилась,  она  понравилась ему  сразу,  как  только  его
привезли  сюда   и   разъяснили  будущие  обязанности;   пока  не   оформили
окончательно,  он даже просыпался по ночам -  боялся,  как бы не передумали.
Нет,  не  передумали,  оформили.  Это  было  удачей,  большой и  едва ли  не
единственной за  последние годы его  жизни,  когда все  как-то  шло вкривь и
вкось.
   Самым приятным в новой работе было то,  что ее, в сущности, нельзя даже
было назвать работой.  Чистить после снегопада дорожки,  топить печи - дрова
еще в  лета напилены,  наколоты и  сложены в  громадные,  запасом не на один
сезон,  поленницы - какая же это работа? Люди дачами обзаводятся нарочно для
того,  чтобы  приехать  на  выходные,  заняться этим  же  самым,  а  ему  за
удовольствие платят еще и  зарплату.  Не ахти какую,  правда,  -  за вычетом
тридцатки,   которую   он   ежемесячно   отправляет   драконидам,   остается
только-только.  Но  много ли  ему надо?  Он  всегда был неприхотлив в  еде и
одежде,  неприхотлив до нелепости (сам это признавал),  даже когда жил еще у
тестя и  дракониды безуспешно пытались сделать из  него  человека (были даже
куплены  финские  джинсы  за  полтораста  целковых  и   замшевый  пиджак  со
златотканым лейблом  на  подкладке),  все  их  усилия  пропадали  втуне,  он
предпочитал штаны  сиротского цвета,  приобретенные в  "Рабочей  одежде",  а
любимым его лакомством оставался холодец по 90 копеек. Был еще по 56, но там
попадалась щетина.  Холодец он позволял себе и  теперь -  если не выходил из
бюджета.
   В  пятницу  вечером на  базу  начинали съезжаться лыжники,  и  утром  в
субботу он,  выдав инвентарь, накачав воды в верхний бак и растопив "титан",
уезжал электричкой в Питер.
   После  недели,  проведенной в  лесной тишине и  безлюдье,  коммуналка в
старом доходном доме  на  Малом проспекте Васильевского острова казалась еще
гаже обычного,  а его персональная жилплощадь - пенал в 8 квадратных метров,
с  дверью и  окном в противоположных торцевых стенах -  более чем когда-либо
напоминала тюремную камеру. Окно, правда, было довольно большое, но выходило
оно  во  двор,  и  начиная  с  октября  приходилось даже  днем  работать при
настольной лампе.  Слева от  двери стояло обшарпанное пианино,  за ним вдоль
длинной  стены  -  самодельные  книжные  полки  почти  до  потолка;  справа,
соответственно,  узкая  солдатская  койка  и  письменный  стол,  на  котором
громоздился  "Ундервудъ"  -   старый,   черный,   с  облупившимися  золотыми
виньетками, чем-то (возможно, степенью обветшания) схожий с пианино.
   Конец недели,  или,  как теперь говорят в хорошем обществе, уик-энд, он
проводил в  пенале,  почти никуда не выходя.  Приехав,  обзванивал знакомых,
кого удавалось застать дома,  и садился перепечатывать написанное за неделю.
Можно было бы  перевезти на базу и  машинку,  но там от станции добрых сорок
минут  пешком -  страшно подумать,  тащить этакую дуру.  Мало  что  весом  в
полпуда,  так еще неудобная, неухватистая, рычажки да колесики торчат во все
стороны - такую только и можно в одеяло какое-нибудь узлом да на спину. Нет,
не донести.  Если бы что-нибудь напечатали, он купил бы новую, портативную -
югославскую "Де люкс" или,  на  худой конец,  "Любаву".  Дал себе зарок:  из
первого же  гонорара.  Дело не в  том,  что не было денег,  -  на экстренную
покупку всегда можно заработать,  там в поселке часто спрашивают -  не знает
ли кого,  чтобы пришел летом поработать на участке,  обкопать яблони,  забор
починить, траншею выкопать под трубы. Десятка в день обеспечена, так что при
желании за  месяц спокойно можно заработать даже на  "Эрику".  Останавливало
суеверие: купишь, а печатать все равно не будут - совсем глупо получится.
   Когда   должна  была   родиться  Аленка,   старшая  драконида  настрого
воспретила  приобретать что-либо  для  младенца  заранее.  Плохая,  говорят,
примета.
   Впрочем,  нет  худа  без  добра:  то,  что  писать приходится от  руки,
пожалуй,  даже  к  лучшему,  -  при  перепечатке текст воспринимается как-то
свежее,  по-новому.  И  огрехи  сразу  вылезают,  недосмотренные  в  первом,
рукописном варианте.  Это,  положим,  истина  известная:  сколько ни  правь,
всегда найдется что-то недоправленное.
   В воскресенье после обеда он набивал рюкзак нужными на неделю книгами и
возвращался на  Финляндский,  уже  заранее предвкушая тишину,  запах  снега,
ровный шум  сосен на  ветру.  Надо  было  успеть к  отъезду лыжников,  чтобы
принять инвентарь;  когда база пустела,  начиналась настоящая жизнь. Если бы
не лыжники с  их магнитофонами и хоровым пением,  можно было бы сидеть здесь
безвылазно - до самой весны.
   Работа была сезонная, с октября по май. Летом базу занимал детский сад,
и   сторож  оказывался  ненужным;   это  время  он  обычно  использовал  для
путешествий,  в прошлом году устроился матросом на самоходку (вернее, не сам
устроился,   это  тоже  не   так  просто,   а   устроил  его  Димка  Климов,
абстракционист,  плававший  на  барже  уже  третью  навигацию) и  сходил  до
Астрахани,  а  оттуда  вернулся попутными машинами,  загорев  до  черноты  и
повидав много любопытного. Даже привез несколько неплохих сюжетцев.
   Все было бы хорошо,  если бы, вдобавок ко всему, его еще и печатали. Но
с этим было глухо. Его не печатали, Димку не выставляли, пьесу Левы Шуйского
отфутболивал театр за театром -  из зависти к гению,  как утверждал автор. В
таком же положении были и  многие другие,  так что,  если быть справедливым,
жаловаться ему не приходилось.  На людях и смерть красна.  Но все-таки он не
понимал,  почему  не  печатают.  В  конце  концов,  абстрактные нумерованные
композиции Климова выглядели и  в самом деле жутковато,  надо ли удивляться,
что  зубрам из  отборочной комиссии делалось нехорошо при  одном взгляде,  а
гениальность Левкиной пьесы  выражалась прежде  всего  в  полном  отсутствии
сценического действия - персонажи даже почти не разговаривали, они пребывали
в  состоянии прострации,  порознь или в  объятиях друг друга,  а  внутренние
монологи шли  одновременно с  двух  или  трех  фонограмм.  Почему  концепция
"театра мысли" не вызвала восторга у режиссеров, тоже можно понять.
   Но  он-то даже не был новатором,  вот что интересно.  Формальные поиски
действительно никогда не  занимали его сами по  себе,  он вообще считал себя
скорее традиционалистом.  Идеалом был  Бунин,  и  особенно он  ценил даже не
"проблемные" его вещи - "Братья", скажем, или "Господин из Сан-Франциско", а
маленькие,  на страничку-другую,  рассказы "ни о чем". Просто кусочки жизни,
увиденные и  показанные так,  что сердце замирает.  И так же старался писать
сам. Не подражая, а следуя. Это ведь совсем разные вещи.
   Именно  это  -  пристальное внимание к  мелочам -  и  не  устраивало ту
редактрису,   что  так  ему  запомнилась.   "Не  понимаю,   -  говорила  она
снисходительно,  перекладывая страницы,  -  вы проехали по трем республикам,
причем не  поездом проехали -  из  окна  вагона много не  увидишь,  -  а  на
попутках,  побывали,  значит,  в  самой что ни на есть круговерти,  ощутили,
прикоснулись к трудовым будням, а о чем рассказ? О том, как шофера обедают в
чайной,   как  пиво  пьют,   как  жмурятся,   когда  первую  кружку  в  себя
опрокидывают, и как у них пена остается на небритой щеке. Что это - сюжет? Я
уж не говорю о  том,  что нет на них ГАИ,  на этих ваших любителей выпить за
рулем..." Он слушал, смущенно улыбался (он всегда испытывал чувство какой-то
идиотской неловкости,  когда приходил в  редакцию,  как  будто явился взаймы
просить,  заведомо зная,  что откажут) и  никак не  мог понять,  при чем тут
сюжет,  при  чем  ГАИ.  Ему  казалось,  что он  так хорошо сумел описать эту
чайную,  раскаленную от кухонного чада и солнца за широкими пыльными окнами,
с облепленной мухами спиралью липучки над прилавком буфета,  с запахами еды,
пива и солярки от шоферской одежды, и то, как они сами широко и прочно сидят
за слишком хлипкими для них стандартными общепитовскими столиками, расставив
на  голубом  пластике столешниц локти  своих  могучих  рук,  зачугуневших за
баранками многотонных "Колхид" и "МАЗов"...
   Ему ободряюще говорили,  что у него есть "глаз", есть "чувство детали",
и  что вообще по  языку -  никаких замечаний.  "Но вы понимаете -  специфика
журналов,  нам нужна актуальность,  сегодняшние проблемы,  а  у  вас все это
как-то вне времени.  Словом, вы приносите, когда будет что-нибудь новенькое,
мы  всегда рады..."  Чему  рады  -  обычно не  договаривали,  можно понимать
по-разному.  Рады познакомиться,  рады почитать,  рады объяснить,  почему не
могут принять.  Единственное,  чему они никогда,  по-видимому,  не рады, это
взять и  напечатать.  Хоть раз,  ну на пробу,  неужто это так сложно?  Хотя,
думал он,  спускаясь по  редакционной лестнице,  верно и  то,  что много нас
таких ходит,  на всех ни бумаги не напасешься,  ни краски...  Ладно, старик,
думал он,  еще не вечер.  Двадцать восемь лет -  конечно,  у  других к этому
возрасту мало ли что было написано и  опубликовано!  У  Леонова -  "Вор",  у
Шолохова  -   первая  книга  "Тихого  Дона",   но  тогда  время  было  иное,
вулканическое,  их выплеснуло,  как лаву,  сейчас все иначе; словом, спешить
некуда.
   Он и  не спешил.  В  редакции одного из журналов однажды увидел автора,
пришедшего за  корректурой,  -  тот с  небрежным видом (видно,  не  впервой)
засовывал в портфель толстую,  растрепанную пачку гранок, вещь была солидная
по объему - повесть, а то и роман. Он позавидовал счастливцу, но позавидовал
по-хорошему,  без самоедства;  может быть, и ему доведется когда-нибудь тоже
приходить и  небрежно забирать гранки,  жалуясь при  этом,  что  нет времени
вычитать.  Нет времени!  Да  ради того,  чтобы вычитать свою корректуру,  он
забыл бы про еду и сон - какое там время!
   В сущности,  он уже и сейчас жил,  как профессиональный литератор:  мог
встать, когда захочет, с утра сесть за стол и работать, сколько душе угодно.
Приходилось время от  времени отрываться от  писания ради более прозаических
занятий -  размести снег,  принести дров,  -  так  это  и  Пастернаку,  надо
полагать,   тоже  приходилось  делать,   когда  он   жил   зимой  на   своей
переделкинской даче.  И  не  такая уж большая разница в  смысле доходов.  Он
как-то подсчитал:  для того чтобы получить в  гонорарах ту же сумму,  что он
сейчас получает как зарплату сторожа,  ему надо было бы за этот же срок -  с
октября по  май -  опубликовать три печатных листа.  Кто из начинающих может
похвастать такой частотой публикаций?  И это ведь надо регулярно печататься,
из года в год.
   Лыжники многие,  наверное,  смотрели на  него как на придурка:  молодой
мужик,  с университетским дипломом,  а кантуется в сторожах, отбивает хлеб у
какого-нибудь пенсионера.  Про диплом,  конечно,  они могли и  не  знать (он
только однажды проговорился,  собеседник мог не обратить внимания), но тогда
это выглядит еще дурее -  не учится, не способствует подъему статистического
уровня образованности в стране.
   Этого  же,  главным образом,  не  могли  простить ему  и  дракониды,  -
патологической тяги  к  черным  работам  и  упорного  нежелания "становиться
человеком".  Особенно страдала старшая;  младшая тоже пыталась было выражать
"фэ",  особенно когда он ушел из трампарка,  где чистил смотровые канавы,  и
устроился банщиком - выдавать веники; но младшая драконида чутко держала нос
по ветру,  и  скоро она усекла,  что в  среде ее знакомых некоторые аномалии
начинают входить  в  моду  и  приобретают даже  характер некой  особого рода
престижности -  с  обратным,  так  сказать,  знаком.  Во  всяком случае,  на
кочегаров и дворников с высшим гуманитарным образованием -  а их встречалось
все больше -  теперь не  смотрели,  как на  неудачников,  в  их своеобразной
карьере  видели  уже  позицию,  принцип.  Поэтому  Изабелла  Прохоровна -  в
просторечии Белка,  пока не стала драконидой -  в новой компании не упускала
случая  ввернуть,  что  муж-филолог  работает банщиком;  это  сопровождалось
обменом понимающими взглядами,  пожиманием плеч и  прикрыванием глаз:  а что
другое остается? То ли еще будет...
   Но это все-таки было для понта, а в глубине души она оставалась слишком
уж  верной  копией  своей  ненаглядной мамули,  чтобы  смириться  с  участью
банщиковой жены. Сама она успешно двигала науку в своем НИИ, и - естественно
- столь противоестественный симбиоз должен был  рано  или  поздно полететь к
черту. Хорошо, что это случилось, пока Алена еще ни фига не понимала.
   В эту субботу, приехав в город, он сразу позвонил теще. Когда она сняла
трубку, конспирации ради сказал басом:
   - Изабеллу Прохоровну можно попросить?
   - А кто ее спрашивает?  -  осведомилась, по своему обыкновению, старшая
драконида.
   - С работы, - соврал он, солидно кашлянув. - Из месткома!
   Через полминуты трубку взяла младшая.
   - Изабеллочка,  лапа,  -  проверещал он тонким голосом,  - ну нельзя же
так, что же ты с нами делаешь, ведь договорились еще неделю назад!
   - Что,  что?  -  обалдело забормотала Изабеллочка.  -  Кто это, что вам
надо?.. Это ты, Вадька? - догадалась она наконец. - Ну придурок. Чего тебе?
   - Да ничего,  так просто, дай, думаю, позвоню. Одну Алевтину Кронидовну
услышать - уже именины сердца. Как Алена?
   - Нормально.
   - Может, встретились бы где-нибудь на нейтралке? Я ее уже год не видел.
   - Перебьешься. Об этом раньше надо было думать, когда из дому уходил.
   - Строго говоря, я не сам ведь ушел - вернее, уход был вынужденным, так
как...
   - Ладно, кончай! Алена здорова, видеться с ней тебе ни к чему, свидания
вредно на нее действуют. Это все, что ты хотел знать?
   - Более-менее.
   - Тогда - чао.
   - Чао,  белла миа.  Нижайший поклон Алевтине Драконидовне,  она у тебя,
вижу, все такая же бдительная...
   Последнее слово он договорил уже в умолкнувшую трубку. Интересно, какой
у них теперь аппарат -  кнопочный небось, а то и электронный, с запоминающим
устройством.   Живы  не  будут,  если  не  обзаведутся  чем-то  самым-самым.
Радоваться надо,  что вовремя смылся из семейки, только вот за Аленку обидно
- вырастят ведь себе подобную, будет еще одна драконида. Одна из другой, как
матрешки. Жуть!
   Кого  жалко  по-настоящему,  так  это  тестя,  Прохора  Восемнадцатого.
Хороший,  в  сущности,  мужик,  воевать кончил в Берлине,  потом еще в СВАГе
несколько лет  работал  -  помогал немцам  строить демократию;  если  бы  не
сокращение Вооруженных Сил в шестьдесят втором,  вышел бы в отставку с алыми
лампасами.  Старшая драконида до  сих пор этого ему простить не может -  что
так и не довелось стать генеральшей. Непонятно получается: боевой офицер, на
фронте наверняка не  трусил,  а  тут позволил бабью себя зажрать.  Уже после
развода был случай -  встретились на Невском, зашли, посидели, а на прощанье
экс-полковник и говорит:  "Только ты,  знаешь, если будешь нашим звонить, не
проговорись,  что мы с тобой общались,  а то ведь они,  стервы, житья мне не
дадут..."
   Повесив трубку, Вадим постоял еще, разглядывая замызганные, исчирканные
номерами и  инициалами обои вокруг старого настенного аппарата,  потом снова
нерешительно потянулся к  трубке.  Маргошка ответила сразу,  хотя,  судя  по
голосу, еще не совсем проснулась.
   - Охренел ты,  что ли,  в такую рань звонить, - сказала она. - Ты бы уж
среди ночи!
   - Какая рань, окстись, первый час уже.
   - Hy-y? - удивилась Маргошка. - Я думала - часов девять.
   - Гудела небось вчера.
   - Нет,  что ты! Настоящего гудежа давно уже не было. Так, зашли ребята,
посидели,  музыку  послушали.  Алик  несколько хороших кассет  привез  из-за
бугра, зашел бы как-нибудь. Не оброс еще шерстью в своем лесу?
   - Кое-где уже появляется. А кто был?
   - Да те же - Гена, Алик, Лева со своей игуаной...
   - Как у него с пьесой?
   - К Товстоногову хочет нести.  Приду,  говорит, к нему домой и заставлю
прочитать при мне, раз через завлита не прорваться.
   - Так он и станет читать.
   - Не станет,  ясное дело! Я Левке так и сказала: дебил ты, говорю, Гога
тебя с  лестницы спустит.  Но ты знаешь,  что самое интересное?  Я ведь,  по
совести ежели сказать, не уверена, что он не добьется своего.
   - Чтобы поставили?
   - Нет, ну это отпадает, я говорю - чтобы припереться. Ты понимаешь, вот
если  есть на  свете законченное воплощение нахальства,  так  это  наш  Лева
Шуйский.
   - Это он могет. Маргошка, почитать ничего нет?
   - Потрясный есть роман - "Что делать?", Чернышевского, Н.Г.
   - Кончай, я серьезно.
   - А если серьезно,  то пока ничего. Глухо с этим делом. Если что будет,
я  придержу на  недельку.  Ты  ведь  каждую  субботу и  воскресенье дома?  Я
позвоню, если что.
   - О'кей. Слушай, а вообще надо бы собраться, погудеть, а то я и в самом
деле скоро забурею. Этак ведь отловят ненароком - и к Филатову.
   - Запросто,  Вадик,  и  это еще не худший вариант,  А  насчет погудеть,
зависнуть -  тут мы,  как пионерская организация,  всегда готовы. Конкретно,
через  месяц  у  Ленки день  рождения,  там  и  соберемся.  Фазер энд  мазер
наверняка ей из Африки энное количество бонов подкинут, в "Альбатрос" дорогу
она  знает,  так что насчет пая можешь не  ломать голову -  Ленку эти мелочи
жизни не волнуют.
   - Вроде неловко как-то...
   - Знаешь,  Вадик,  неловко колготки через голову надевать.  В общем,  я
тебя буду держать в курсе!
   - Ладно, чао...


Глава 2

   Он стоял у огромного,  во всю стену,  окна и смотрел вниз,  на площадь,
где  громадной каруселью вращался против часовой стрелки поток  автомобилей,
кажущихся игрушечными с  высоты двадцать шестого этажа.  Цвета внутри потока
калейдоскопически менялись  -  одни  машины  втягивало в  это  кругообразное
движение,  другие отрывались от  него,  как бы  выброшенные его центробежной
силой  в  воронки звездообразно сходящихся улиц.  В  центре площади,  вокруг
памятника,  нетронуто белел выпавший ночью снежок,  но на проезжей часта его
не было и в помине,  там глянцево лоснился накатанный шинами асфальт.  "Тоже
мне зима,  -  подумал он, - вот у нас там... - И тут же споткнулся: - Почему
"у нас"?  Все-таки "у них",  наверное, это будет точнее, а впрочем, черт его
знает, поди разберись".
   Вспомнив о том,  что через неделю он будет там,  Векслер ощутил, как на
миг тревожно сжалось сердце.  Генетическая память, подумал он, усмехнувшись.
Сейчас-то уж никакого риска,  а  все равно -  нет-нет,  да и  екнет.  В  ту,
первую,  поездку,  когда  проходил таможенный досмотр  в  Шереметьево-2,  он
действительно струхнул.  Казалось бы,  причин для боязни не было - ездили же
другие!  - но внешнее спокойствие далось непросто. Нет, он не спасовал, даже
позволил себе заговорить по-русски с  таможенником,  обратившимся к  нему на
своем школьном немецком; но ощущение осталось какое-то... унизительное.
   Пожалуй,  не только потому,  что поддался -  хотя и мимолетно - чувству
страха.  Страх,  в конце концов,  чувство естественное,  его не знают только
кретины.  Любой  солдат,  любой разведчик в  определенные моменты испытывает
страх,  только одним удается его  преодолеть,  а  другим -  нет;  в  этом  и
заключается сущность героизма.  Нет,  тогда не страх был,  другое.  Или - не
только.  Будь это любая другая страна...  Пришлось бы, скажем, везти наркоту
откуда-нибудь из Гонконга -  вот там действительно опасно,  тамошней полиции
лучше в руки не попадаться, но там