Вадим  даже
выписывал отдельно.
   Иногда заходили соседки, дополняли хозяйкины воспоминания своими. Вадим
исчиркал  половину  толстой  общей  тетради,  подумывал  уже  о  том,  чтобы
задержаться здесь,  собрать побольше материала для рассказа -  не  о  войне,
конечно, а о таких вот пощаженных ею старых женщинах, доживающих век в тихом
лесном краю каждая наедине со своей горькой памятью.
   Перед сном Вадим обычно слушал радио -  укладываясь в  Ленинграде перед
отъездом,  вспомнил вдруг  о  подарке Векслера и  сунул приемник в  один  из
карманов рюкзака вместе с механической бритвой.  Теперь "Филипс" пригодился:
все-таки  хоть  какая-то  связь  с  миром.  Он  обычно прослушивал последние
известия,  хотя и  без особого интереса,  потом находил какую-нибудь музыку.
Аппаратик,  даром что малогабаритный,  принимал и  в  самом деле "как зверь"
(здесь, правда, и помех никаких не было). Иногда натыкался на тот или другой
"голос оттуда", но тоже ничего интересного услышать не доводилось до поры до
времени.
   И вдруг довелось. В этот вечер он послушал какую-то классику, а потом -
концерт закончился,  и он собрался уже спать -  вместо того, чтобы выключить
приемничек,   машинально  крутнул   колесики  настройки  и   услышал  слова:
"Солдатушки,  бравы  ребятушки",  произнесенные по-русски  с  едва  уловимым
акцентом.
   Позже он и сам не мог попять,  почему испугался так,  сразу.  Мало ли в
какой  связи  могли  быть  упомянуты слова  старой солдатской песни?  Но  он
почему-то сразу понял,  что речь идет о его рассказе,  о нем самом,  - и так
испугался,  что  вскочил на  своем сеннике и  приглушил приемник,  как будто
кто-то еще мог это услышать.  Но услышать не мог никто, потому что, спасаясь
от комарья,  спал он на "горище" -  попросту говоря, на чердаке, а приемник,
экономя питание, включал на малую громкость.
   Мгновенно сообразив все это (и устыдившись своего испуга), Вадим поднес
аппарат к  уху,  чуть усилил звук и  снова отчетливо услышал женский голос с
акцентом:
   - ...хорошо известно нашим слушателям по повести "Чокнутая", которую мы
также передавали в программе ваших литературных чтений. Трагедия талантливой
художницы,  задыхающейся в  тисках советского идеологизированного искусства,
раскрыта Егором  Телегиным с  огромной убедительностью,  свидетельствующей о
большом таланте и  превосходном знании  материала.  Мы  рады  сообщить,  что
повесть "Чокнутая" будет опубликована в  одном из  ближайших номеров журнала
"Материк".
   А  сейчас  хотелось  бы  продолжить разговор  о  новом  рассказе  Егора
Телегина,  с  которым вы только что познакомились.  В нашей студии находится
член редакционной коллегии журнала критик Марк Градский. Марк Борисович! Что
вы можете сказать о рассказе и вообще об авторе?
   Женский  голос  сменился  мужским,  говорившим совершенно без  акцента,
неторопливо, уверенно, с барским этаким эканьем и растягиваньем слов.
   - Ну-у,  э-э-э,  вероятно, следует начать все же с автора. Я думаю, что
Телегина можно смело назвать...  э-э-э...  одним из  интереснейших советских
писателей нового поколения.  Это  было  видно  уже  по  первой его  повести,
принятой нашим журналом.  Да-да,  вот этой,  что вы назвали,  - о художнице.
Понимаете,  Телегин не  просто  выделяет явление,  он  вскрывает его  корни,
анализирует,  так сказать,  его генезис.  То,  что художник,  как творческая
личность,  не может не быть в  постоянной конфронтации с  обществом,  это...
э-э-э...  аксиома,  не  правда ли?  С  любым обществом!  Телегин убедительно
показывает,   что  в   обществе  социалистическом,   в   условиях  тотальной
идеологизации искусства,  этот  изначальный конфликт неизбежно усугубляется,
вырастая до  трагических размеров...  Теперь о  втором рассказе,  который мы
только что прослушали.  Он, конечно, проще, менее... э-э-э... масштабен, что
ли.  Но не будем торопиться с суждениями! О чем этот рассказ? Да вроде бы ни
о чем:  казарма,  отупляющий армейский быт,  муштра -  все, казалось бы, уже
много раз читанное. И у Куприна, и у Нормана Мэйлера, и у многих других. Но!
Армия,   так  живо  описанная  Телегиным  в   рассказе  "Солдатушки,   бравы
ребятушки",  это  не  старая царская армия,  не  американская морская пехота
времен второй мировой войны;  это сегодняшняя Советская Армия,  армия начала
восьмидесятых,  и  вот  в  этом  плане появление такого рассказа у  молодого
советского  писателя  представляется мне  явлением  глубоко  симптоматичным,
явлением,  которое...  э-э-э...  трудно переоценить.  Возьмите хотя бы образ
того же старшины Загоруйко - тупого нерассуждающего служаки...
   Вадим слушал все это,  не веря своим ушам; ему действительно захотелось
вдруг ущипнуть себя, убедиться, что не спит.
   - Ну паразиты!  -  произнес он негромко, с таким угрожающим выражением,
словно собирался закончить фразу чем-нибудь вроде:  "Ну,  доберусь я до вас,
ох и доберусь!"
   Хотя до  кого он  мог "добраться" -  до Марка Градского?  До Карен?  До
Сашки Векслера?  Они  были теперь неуязвимы,  а  вот  он...  "Егор Телегин",
идиоты!  Он же сказал этой дуре, что "Солдатушки" побывали в редакциях! Мало
того - тут он застонал и взялся за голову - этот рассказ до сих пор лежит на
Литейном у  Бориса Васильевича!  С  одной стороны,  это и хорошо:  прослушав
такую передачу,  они  просто перечитают рукопись и  убедятся,  что  там  все
совсем не так...  Да, но как доказать теперь, что не имелось двух вариантов?
И что он вообще не давал этой стерве разрешения везти это туда!
   ...А может,  она-то поняла так,  что он разрешил? Постой, постой... Чем
же,  собственно,  кончился  тогда  их  разговор?  Она  уговаривала -  ну  не
уговаривала,  советовала - напечатать за бугром, чего, дескать, хорошей вещи
лежать без толку.  Если тут все равно не опубликуют...  Ему бы в ответ сразу
послать ее подальше,  и чао;  он же стал, помнится, что-то мямлить: не знаю,
мол, вроде это не принято, у нас так не делается - словом, развел бодягу, не
мычал,  как говорится,  не телился.  А  почему?  Да в  том-то и дело,  что и
страшновато было,  и хотелось,  -  все-таки польстила мыслишка о европейской
известности,  что уж  греха таить.  И  когда она,  прощаясь,  дала телефон -
"позвоните,  если надумаете",  -  он ведь не сказал прямо и четко, что, нет,
думать  не  будет  и  звонить  не  станет,  а  опять-таки  пробормотал нечто
невразумительное -  даже  и  не  вспомнить  теперь,  что  именно.  Наверное,
что-нибудь вроде: "Ладно, подумаю..."
   Вот  эту-то  его  нерешительность Карен  и  истолковала как  внутреннее
согласие, которое он только не отважился высказать вслух. Она ведь наверняка
не дура,  - дуры такими делами не занимаются, вот и расшифровала его сразу и
до конца. Разобралась в нем лучше, чем разбирался он сам.
   ...Ну хорошо,  это -  ладно,  с  "Чокнутой" все более-менее ясно,  сам,
дурак,   напросился;  но  "Солдатушки"-то,  бравы  ребятушки,  они  как  тут
оказались? Ведь говорил же, и ей говорил, и Векслеру этому, сукину сыну, что
рассказ ходил по редакциям!  Что они,  совсем там ополоумели? На черта тогда
эта комедия с  "Егором Телегиным",  прямо бы так и  дали,  открытым текстом,
Кротов,  мол,  написал, Вадим Николаевич, проживающий по такому-то адресу...
Ах, паразиты безмозглые!
   А теперь,  что ж,  теперь надо ехать с повинной.  Пожил, называется, на
лоне природы...  Вот так всегда -  только настроишься на что-то, обязательно
влезет  какое-нибудь  сволочное  непредвиденное обстоятельство.  Да,  но  уж
настолько сволочного еще не было!
   Или  нешто  плюнуть,  сделать вид,  будто  ничего не  знает,  ничего не
слыхал?  А что, мог же он не слушать сегодня радио - не включил бы, так и не
знал бы ничего.  В  самом деле,  зачем пороть горячку,  срываться?  К  осени
приедет в Питер,  тогда пусть Борис Васильевич сам и вызывает, если захочет.
Он-то что?  Его совесть чиста,  это все они, провокаторы паразитские, вот уж
истинно: отравители эфира, микрофонные гангстеры...
   Но все это, конечно, Вадим так просто себе говорил, для понту. На самом
деле он понимал,  что возвращаться домой надо сейчас же, немедля. Чем бы там
вся эта история для него не обернулась.


Глава 14

   Передачу "Литературной страницы" с выступлением критика Марка Градского
слушал  и  капитан Ермолаев.  Слушал он  ее  со  смешанным чувством досады и
облегчения:  загадочный визит  Векслера в  конечном счете обернулся довольно
примитивной провокацией,  шитой  белыми нитками;  но  что  Кротов перед этой
провокацией все-таки  не  устоял,  было  досадно.  Борис  Васильевич винил в
первую очередь самого себя -  наверное, не так как-то разговаривал, не сумел
внушить доверие.  Но,  с другой стороны,  что значит: "не так разговаривал",
"не  сумел внушить"?  Это подростки бывают трудновоспитуемые,  к  которым не
знаешь,  на  какой еще козе подъехать,  чтобы к  тебе прислушались,  поняли,
поверили. А тут ведь взрослый, черт побери, умственно полноценный "сапиенс",
да и предупреждали же его открытым текстом, без намеков и недомолвок, стоило
лишь открыть глаза...
   Так  ведь  не  захотел,   поддался,   клюнул-таки  на  их  приманку!  С
"Солдатушками"-то он влип помимо своей воли,  это понятно: неужто дал бы мне
читать этот рассказ, собираясь опубликовать его на Западе? Но в передаче шла
речь и  о  какой-то  другой его повести,  о  ней Кротов вообще не упоминал -
потому,  наверное, что уже отдал туда. Не ждал, видно, что так заложат его с
этим рассказом.
   Интересно,  что  он  теперь скажет по  поводу своих культурных связей с
заграницей.  Ермолаеву очень хотелось позвонить как  ни  в  чем  не  бывало,
поинтересоваться творческими планами, а заодно и спросить: намерен ли теперь
автор пользоваться таким благозвучным псевдонимом и  в  наших редакциях?  Но
звонить  не  стал,  будучи  уверен,  что  "Егор  Телегин" в  скором  времени
объявится сам.
   И тот действительно объявился.  Позвонил однажды утром,  стал бормотать
насчет того,  что вот был в  отъезде,  перед отъездом звонил и  не  застал -
хотел  свои  рассказы  забрать,  а  теперь  возникло в  связи  с  этим  одно
нелепейшее обстоятельство, наверное, надо бы поговорить...
   - Ну  приходите,  поговорим,  -  сказал  Ермолаев  суровым  голосом.  -
Послезавтра вас устроит?
   - Устроит, конечно! А... раньше нельзя?
   - Раньше не получится.  Послезавтра в  четырнадцать,  пропуск я закажу,
паспорт только взять не забудьте...
   Он мог принять Кротова и сегодня, по нарочно решил выдержать его лишние
двое суток - пусть поразмыслит на досуге, ему не повредит...
   Через два дня, ровно в четырнадцать ноль-ноль, Кротов вошел в кабинет с
таким  унылым  видом,   что  капитан  невольно  глянул  на  его  потрепанный
ученический портфельчик искусственной кожи - уж не сухари ли со сменой белья
принес с собой?
   - А-а,  Вадим Николаевич,  - приветствовал он его радушным тоном, - рад
вас видеть, присаживайтесь. Как отдохнули?
   - Спасибо. - Кротов бросил портфельчик на диван, сел. - А отдохнуть мне
не  удалось.  Какой там  отдых...  У  меня неприятности колоссальные,  Борис
Васильевич, вы даже представить себе не можете...
   - Ну попытаюсь, если расскажете.
   - Так я для этого и пришел...  Понимаете, я тут недавно включаю радио -
в деревне это было,  маленькая такая деревенька где-то под Черниговом, я там
пожить хотел,  - так вот, включаю и вдруг попадается мне какая-то станция из
этих...  ну типа "Свободы" или "Немецкой волны" -  я так и не понял,  потому
что на середине передачи включился.  А передача обо мне,  понимаете, то есть
не вся,  может,  передача,  но когда я включился,  то разговор шел обо мне -
вернее,  о  моих вещах,  об этом вот рассказе,  что я вам тогда передал,  ну
"Солдатушки",  вы помните,  и еще об одной повести, они ее, оказывается, уже
раньше по радио читали...
   - Так-так, - заинтересованно сказал Ермолаев.
   - Ну  вот,  а  автором называют некоего Егора Телегина.  Ну  псевдоним,
понимаете...
   - Телегин? Вроде бы слыхал. Восходящая, говорят, звезда на литературном
небосклоне -  там,  у  них.  Позвольте,  позвольте...  вы  сейчас  сказали -
"Солдатушки", это разве не ваш рассказ?
   - В том-то и дело, что мой...
   - Так выходит, вы и есть - Егор Телегин?
   Кротов с  убитым видом  подтвердил и  это,  добавив,  что  сам  впервые
услышал о своем псевдониме.
   - Что же это они,  -  посочувствовал капитан, - выходит, с вами даже не
посоветовались? Да, вы про повесть что-то начали...
   - Повесть мою они тоже передавали,  о художнице.  Я, правда, не слышал,
но понял из передачи, что ее тоже читали по радио.
   - Вы говорите "повесть тоже". А что еще?
   - Да вот "Солдатушки" эти самые!  Но в  каком виде?  Они же с рассказом
черт-те что сделали -  то есть сам я не слышал чтения, оно уже кончилось, но
поело выступал один тип из "Материка"...  Кстати, они у себя "Чокнутую" - ну
повесть вот эту,  героиня там художница,  авангардистка,  из непризнанных, -
так они ее напечатать собираются...
   - Да-а?  Ну  что ж,  поздравляю,  в  одно прекрасное утро вы проснетесь
знаменитым.  Еще  и  гонорары  станете  получать  в  свободно конвертируемой
валюте.
   - Вам смешно! - с упреком сказал Кротов.
   - Да  нет,  Вадим Николаевич,  -  возразил Ермолаев,  -  не смешно мне,
совсем не  смешно.  Вам не  кажется,  что вся эта история плохо выглядит?  И
смеяться тут  причин нету...  Мало того,  что вы,  заверяя меня в  обратном,
все-таки  договорились с  этими господами о  публикации ваших работ там,  за
кордоном...
   - Не договаривался я, это все совершенно непонятно как получилось!
   - ...более того,  -  продолжал капитан,  -  я  ведь к  вам  тогда как к
серьезному, думающему человеку приходил, с очень доверительным разговором. И
если хотите,  с предупреждением! Я вас открытым текстом предупредил: учтите,
Вадим Николаевич, Векслер этот, возможно, наш враг, неизвестно, какие у него
задумки,   поэтому  будьте  с  ним  осторожны.   Так  ведь  не  захотели  вы
прислушаться,  восприняли небось как  вмешательство в  вашу  личную жизнь  -
стоило,   дескать,   познакомиться  с  иностранцем,  как  уж  тебя  начинают
выспрашивать, интересоваться, предупреждать...
   - Да что вы, Борис Васильевич, и в мыслях не было!
   - Но выводов, однако, из нашего разговора вы для себя не сделали?
   - Почему...   Я   к   Векслеру  после  этого  стал   особо  внимательно
присматриваться, мне и самому интересно стало - шпион или не шпион. Смотрел,
смотрел -  нет вроде ничего такого...  Это уж  потом,  когда вдруг Карен эта
объявилась и снова начала насчет публикации за рубежом...
   - Снова?  - переспросил Ермолаев. - Вы, помнится, говорили, что Векслер
с вами эту тему не затрагивал. Или все-таки был такой разговор?
   - Был,  да,  в последнюю нашу встречу -  перед его отъездом.  Но он так
как-то,   между  прочим  об  этом  упомянул...  Ну,  что  есть,  мол,  такая
возможность,  если я  захочу.  Но  настойчивости он не проявлял.  Я  тоже не
проявил заинтересованности...
   - Не проявили или не почувствовали?
   - Да в общем и не почувствовал,  наверное,  по-настоящему... Ну а когда
Карен об  этом же  заговорила,  вот  тут  уже стало выглядеть настойчивостью
такой,  понимаете,  цель какая-то  проглянула.  Тут  я  и  подумал,  что вы,
пожалуй, правы были, подозревая Векслера.
   - Понятно. Эта дама - она ведь представилась как знакомая Векслера?
   - Ну  да.  Это мне еще Жан...  ну  приятельница одна,  она нас с  ним и
познакомила,  -  она  мне  сразу сказала,  что  приехала,  мол,  тут одна от
Векслера  и   хотела  бы  меня  видеть...   Это  меня  уже  сразу  как-то...
насторожило,  что  ли.  А  когда она  опять начала говорить насчет того,  не
соглашусь ли я на опубликование там,  я и подумал,  что,  наверное,  вы были
правы.
   - Вот как. Тогда совсем странно получается, Вадим Николаевич, нелогично
выходит:   приезд  иностранки,   говорите,   вас  сразу  насторожил,  потом,
встретившись уже с ней,  вы окончательно убеждаетесь,  что Векслер через нее
действует в каких-то враждебных нам целях,  так?  И тут же передаете ей свои
рукописи. Зачем?
   - Ну...  она просто прочитать попросила, сказала, что интересуется. Да,
и  потом  вот  ведь  что!  Насчет публикации-то  она  потом уже  заговорила,
прочитавши,  а  в  первую нашу встречу она не  говорила еще об этом.  Это уж
после,  когда снова она сказала, что почему бы вам, дескать, не опубликовать
это на Западе,  я почувствовал,  что за этой их настойчивостью действительно
что-то кроется. Я поэтому ей и не позвонил.
   - А что, договаривались звонить?
   - Да нет,  просто я ей тогда сказал -  ну насчет публикации,  -  что не
знаю,  мол,  не  думал об  этом никогда...  Ну  она и  сказала,  чтобы я  ей
позвонил, если надумаю согласиться. Но я звонить не стал!
   - Но и отказаться прямо не отказались?
   - Да нет вроде...
   - Понятно.  Не сказали ни да ни нет.  А вот как вы думаете -  могла она
эту  вашу  нерешительность,   колебания  ваши  внутренние  -  ведь  были  же
колебания,  вы согласны?  - могла она их истолковать как несформулированное,
невысказанное согласие?
   Кротов подумал, пожал плечами.
   - Могла, пожалуй.
   - Вот и  я  так думаю.  Говоря иными словами,  на публикацию повести вы
почти согласились. Хотя и понимали, что на Западе история вашей непризнанной
художницы будет  обыграна в  совершенно определенном смысле,  как  еще  один
пример отсутствия у нас "свободы творчества"...
   - Да  не  думал я  об этом!  А  получилось,  конечно,  нехорошо,  что и
говорить.  Не знаю уж,  в каком виде они передавали по радио "Чокнутую",  но
"Солдатушек"  они   же   просто   наизнанку  вывернули,   сделали   сплошную
антисоветчину!  Я не слыхал, правда, но вот этот - Градский или как его там?
- он такую нес ахинею!  Да что я,  псих, в самом-то деле, - послать рукопись
на Запад,  а копию принести вам сюда!  Главное,  смысл какой,  не понимаю...
Если им  нужно было мое  сотрудничество -  это  я  могу понять,  уже  вот  и
псевдоним придумали, - то зачем же сразу меня и топить этими "Солдатушками"?
   - Эх,  Вадим Николаевич,  -  усмехнулся Ермолаев, - наивный вы человек.
Сотрудничество ваше им нужно, как, я извиняюсь, прошлогодний снег. Вы что же
думаете,  мало у них там своей пишущей братии?  Рассказ ваш видите как ловко
обработали -  сразу-то  и  не  заметишь,  что чужая рука прошлась.  Они там,
только мигни, такой антисоветчины насочиняют, что волосы дыбом, в этом плане
вы их не переплюнете,  как ни старайтесь.  Мне думается, вы им не как лишний
автор "Материка" нужны были,  а как лишняя жертва "нарушений прав человека в
Советском Союзе".  Потому что расчет тут простой:  публикуют от вашего имени
злобный пасквиль,  клевету на  наши  Вооруженные Силы,  у  вас  из-за  этого
начинаются разные неприятности,  вот  и  готов повод для очередной кампании:
опять, мол, Советы преследуют инакомыслящих...
   - Что ж, только ради этого? - В голосе Кротова прозвучало недоверие.
   - А это, Вадим Николаевич, не так мало. Это ведь только частный случай,
но он-то в общую картину вписывается,  а картина обширная, всю целиком ее не
сразу и увидишь.  Мне сейчас последний наш разговор вспомнился - здесь же, в
этом кабинете,  когда вы мне вопрос задали:  что,  мол,  такого,  если автор
опубликует за  границей что-то,  что "не идет" здесь.  Помните?  Так вот,  к
тому,  что  я  вам тогда ответил,  сейчас хочу добавить:  а  кому может быть
польза  от  такой  публикации?  И  какой  в  ней  вообще смысл?  Вы  же  для
соотечественников пишете,  для тех советских людей,  которые живут здесь,  в
своей стране,  живут ее жизнью!  Думаю,  что и для вас прежде всего важно их
мнение о  вашей работе,  их  оценка ваших взглядов.  А  что  вам,  строго-то
говоря,  да мнения и  оценок зарубежных читателей?  Да и  все ли они в ваших
рассказах поймут?  Они -  сами по  себе,  им наши проблемы чужды,  там своих
болячек хватает...
   - Да кто же спорит,  -  закричал Кро