ленки - вот это, - он
кивнул на листы фотокопий,  аккуратной стопочкой сложенные перед шефом,  - и
еще два рассказа из числа побывавших в редакциях.
   - Да,  я  знаю.  Те  я  читать не  стал,  мы  все  равно  не  можем  их
использовать.
   - Вы уверены, что не сможем?
   - Но вы же говорите, они засвечены!
   - Да,  и именно на этом строится мой план. Запустим "Чокнутую", можно с
двумя-тремя   повторениями,   потом   дадим   заметку  нашего  литературного
обозревателя,  сообщим о предстоящей публикации в журнале -  словом, сделаем
автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом...
   Векслер встал  и,  держа руки  в  карманах,  прошелся по  серому ковру,
постоял перед громадным -  от пола до потолка -  окном,  стукнул перстнем по
толстому,  как  броневая  плита,  зеркальному стеклу.  Заведующий сектором с
интересом наблюдал за  ним,  вспоминая,  как робко держался он в  этом самом
кабинете  всего  год  назад.   Многообещающий  молодой  человек,  ничего  не
скажешь...
   - А потом,  -  продолжал Векслер, - когда словосочетание "Егор Телегин"
станет для наших слушателей привычным,  мы дадим в  эфир новый его рассказ -
еще один. Из тех, что привезла Карен.
   - Но ведь, - шеф поднял брови, - вы сказали, что они там известны.
   - Да, известны.
   - Вы что же, хотите сами засветить своего протеже?
   - Совершенно верно.  Сейчас я вам все объясню!  Там есть юмористический
рассказ из  армейской жизни -  о  новобранцах,  как их  начинают муштровать,
тема,   в  общем-то,   довольно  избитая.   Я  прикинул  -   если  эту  вещь
отретушировать,  получится потрясающая сатира.  Там,  например,  есть  такой
старшина - ну типичный служака-сверхсрочник, простой, грубоватый, а в роте у
него  этакие  современные мальчики,  некоторые  из  интеллигентных семей,  -
отсюда  всякие смешные ситуации.  Всему  этому  можно  придать совсем другой
оттенок, и тогда...
   - Я  понял вас,  Алекс.  Как  юмор переделывается в  сатиру,  можете не
объяснять.  Объясните другое -  зачем вам  понадобилось подставлять под удар
самого автора?  Вы же понимаете, что публикация такого рассказа ему даром не
пройдет.
   - Вот  именно!  -  Векслер вернулся к  столу,  сел и  положил ладони на
полированную поверхность.  - Как только выяснится, кто такой "Егор Телегин",
моего  Кротона начнут тягать.  Что  ему  в  этом  случае грозит -  точно  не
представляю,  надо будет выяснить у  юристов;  но неприятности у него будут.
Вот это и заставит его рано или поздно сделать выбор.
   - Так.  - Заведующий помолчал, побарабанил пальцами по столу. - Резон в
этом есть, согласен. Но почему вы уверены, что выбор окажется в нашу пользу?
Вы ведь предаете человека,  который вам доверился;  как мы будем после этого
выглядеть - в его глазах?
   - Это  меня совершенно не  интересует!  Пусть считает нас  подонками из
подонков,   это  неважно;  важно  единственное  -  после  того,  что  с  ним
произойдет,  он  станет противником режима.  Чего  сейчас,  поймите,  о  нем
сказать нельзя!  Кстати, этого нельзя сказать и о большинстве так называемых
"диссидентов";  идейных  противников социализма  среди  них  не  так  много,
большинство конфликтует с  властью из-за каких-то мелких обид.  Надо,  чтобы
этих обид было как  можно больше.  Для нас самое нежелательное -  это если в
России   состоится  наконец  диалог   между   правительством  и   критически
настроенной интеллигенцией,  и поэтому мы должны вбивать клинья,  где только
можем.  Хотите, я с вами поделюсь одним своим наблюдением, может быть, самым
ценным из тех, что я собрал в Советском Союзе?
   - Алекс,  -  ласково сказал заведующий,  -  вы  не  работали бы в  моем
секторе,  если бы не делились со мной всеми своими наблюдениями.  А  степень
ценности я уж как-нибудь определю сам.
   - Так вот!  Мы здесь все время кричим:  коммунистический режим давит на
искусство,   не   дает   ему   свободно  развиваться.   Но   есть   странная
закономерность:  советские периферийные издания всегда осторожнее столичных,
а в Москве свободно идут пьесы,  недоступные зрителям в провинции.  Почему у
них  там  происходит постоянный отток культурных сил в  столицу?  Да  просто
потому, что в Москве легче дышать. Да-да, как ни странно!
   - Странного тут ничего нет,  -  возразил шеф,  - провинция всегда более
консервативна, это можно наблюдать не только в России. У нас тоже настоятель
захолустного прихода нередко старается быть святее самого папы,  так и у них
на   местах  с   утроенным  рвением  блюдут  принципы  культурной  политики,
провозглашенные центром.
   - Да,  но  они  же  фактически подрывают ее,  доводя  эти  принципы  до
абсурда!  Позволю себе  пример  из  прошлого:  после  фестиваля в  пятьдесят
седьмом году, когда в Москву впервые проникла западная молодежная мода, одна
из  центральных газет осудила повальное увлечение этой модой.  И  что же  вы
думаете?  В  провинции немедленно началась  свирепая  кампания против  узких
брюк, солнцезащитных очков и прочих "атрибутов капитализма"...
   - Кому вы это рассказываете!  -  Шеф оживился, на его пергаментном лице
возникло подобие улыбки,  -  Отлично помню,  я тогда работал там и видел все
это своими глазами.  Также были под запретом длинные волосы у молодых людей,
идейному  комсомольцу полагалось стричься  коротко.  Но  брюки  -  о,  брюки
вызывали особую ярость! По Москве ходила тогда великолепная история об одном
крупном физике из  Дубны -  молодом,  они  ведь рано становятся крупными,  -
который имел  неосторожность отправиться в  Сочи  в  узких брюках;  там  его
немедленно изловил  комсомольский патруль,  ему  сделали внушение,  а  брюки
распороли  по   шву,   это   был   обычный  метод   воздействия  на   идейно
заблуждающихся.  Этот парень тут же,  не переодевшись,  вернулся в аэропорт,
улетел обратно в Москву и как был -  в этих своих распоротых брюках - явился
в  Центральный Комитет  комсомола,  где  устроил  страшный  скандал.  Будучи
доктором наук и прочее,  он мог себе это позволить,  вы же понимаете.  После
этого случая,  говорят,  охота на "стиляг" была запрещена,  но они долго еще
оставались  как  бы  гражданами второго  сорта.  Впрочем,  простите,  я  вас
прервал.
   - Нет-нет,  ваши воспоминания как раз иллюстрируют мою мысль о  местных
"перегибах" -  в Москве посоветовали не увлекаться, а в Сочи тут же кинулись
рвать на людях штаны.  Но это ладно,  это из области юмора,  а ведь в других
случаях дело обстоит серьезно. Для Кремля это уже большая опасность.
   - Полгода  назад,  помнится,  вы  были  убеждены в  прочности положения
кремлевских лидеров...
   - В другом плане!  Я говорил,  что они прочно сидят в седле,  поскольку
народ -  основная масса народа - их поддерживает, несмотря ни на что. В этом
смысле я действительно убежден,  советской системе ничто не грозит.  Снаружи
она  неуязвима.  Мы  можем -  и  должны!  -  играть только на  внутренних ее
слабостях.
   - Вы далеко пойдете,  Алекс,  - задумчиво сказал шеф. - У вас есть одно
весьма ценное качество... Точнее, два, но сейчас я хочу сказать об одном: вы
умеете мыслить широко и перспективно.
   - Благодарю, но моей заслуги тут нет, этому я учился у вас.
   - Ну-ну,  не надо скромничать, мало ли кто у меня учился... Как говорят
русские,  "дурака учить - что ржавое железо точить". Значит, считаете, что в
области культурной политики...
   - В области культурной политики перегибы особенно опасны - для Советов.
И  особенно  полезны  -   для  нас,  потому  что  от  монолита  отслаивается
значительный пласт - пласт творческой интеллигенции.
   - Не увлекайтесь,  Алекс! Вас послушать, так нам больше и делать нечего
- все  совершается без  нашего участия,  уже  и  интеллигенция откололась от
режима...
   - Простите,  "откололась" я  не  сказал,  -  возразил  Векслер.  -  Она
отслоена,  но  придется  еще  порядочно поработать клиньями,  чтобы  трещина
превратилась  в   разлом.   Я  только  говорю,   что  это  рано  или  поздно
произойдет...  А  наше  участие может сводиться лишь  к  некоторой коррекции
естественного хода вещей.  Нам даже клинья забивать не  надо,  с  этим делом
вполне  справляются  тамошние  чиновники  от   культуры  -   ведь  это   они
представляют режим  в  глазах каждого отдельного писателя или  художника,  а
более убийственного эффекта никаким нашим пропагандистам не добиться.
   - Ну что ж...  как говорят русские, "вашими бы устами да мед пить". Рад
был побеседовать, Алекс, и хочу пожелать вам успехов на новом месте.
   - Благодарю вас.
   - Это,  знаете,  большое  достижение -  получить  такой  пост  в  вашем
возрасте. Рады?
   - Не знаю...  Естественно,  я ценю доверие, надеюсь его оправдать и все
такое. Но мне будет недоставать оперативной работы.
   - А  ваша работа и останется оперативной -  только на другом уровне и в
других масштабах. Поверьте, тот, кто планирует операцию, вкладывает в нее не
меньше, чем исполнитель.
   - Я это понимаю, но... Все равно жаль.
   - Что делать,  мой дорогой.  В Россию вам теперь путь заказан,  так что
придется  посидеть  за  письменным  столом.   Мне  первое  время  тоже  было
непривычно. Хотя мы работали в более трудных условиях.
   - Вы так думаете?  А почему,  интересно?  Вы считаете, советская служба
безопасности теперь менее эффективна?
   - Нет,  этого я  не  думаю.  Напротив,  они  все  время оттачивают свою
методику,  но ведь и  мы,  согласитесь,  не стоим на месте.  Мы тоже чему-то
учимся, а? Техника, приемы - все это теперь стало более совершенным. Вы вот,
скажем, съездили в Ленинград, практически ничем не рискуя; съездили, успешно
выполнили задание - и ушли без помех. Хотя я убежден, что за вами следили.
   - Пожалуй,  -  задумчиво  согласился Векслер.  -  Карен,  кстати,  тоже
уверяет, что за ней наблюдали. Разрешите задать вопрос?
   - Задавайте. Если смогу, отвечу.
   - Вы сказали,  что у  меня есть два ценных качества,  но назвали только
одно. Могу я узнать второе?
   - Безжалостность, Алекс.
   Векслер подумал, пожал плечами:
   - Не знаю...  никогда не анализировал себя в этом плане.  Для нас,  мне
думается, термин "жалость" лишен смысла.
   - Вероятно. Итак, желаю успехов...
   Выходя из кабинета,  Векслер усмехнулся - старик, видно, и в самом деле
отработал свое. Надо же, заговорил о жалости!
   Получасом позже  его  серебристый "сааб",  вжимаясь в  бетон и  утробно
подвывая турбокомпрессором,  мчался по забитой машинами автостраде в сторону
побережья.  Кондиционер был  неисправен,  пришлось опустить стекло,  горячий
угарный ветер хлестал в салон,  не принося свежести.  Над дорогой,  точно по
линейке прорезавшей плоскую,  изнывающую под  июльским зноем равнину,  висел
смог,  сгущаясь впереди в плотную сизую дымку,  от гула сотен моторов ломило
голову.  Векслер пальцем оттянул узел  галстука,  расстегнул верхнюю пуговку
сорочки и подвигал шеей,  высвобождаясь из воротничка.  Ему вдруг вспомнился
дачный поселок под Ленинградом -  тишина,  запах снега, равномерное шорханье
лыж по чуть подтаявшей и снова прихваченной морозцем лыжне.
   Кротов,  да.  А  чего,  собственно,  его "жалеть"?  Слово само по  себе
дурацкое, особенно в данном контексте; но дело даже не в этом. Что такого уж
страшного с  ним  случилось?  Должен был  бы  благодарить,  что  вырвался из
рутины... Тоже мне, жизнь - сидеть в норе. Так, может, хоть новыми сюжетцами
обогатится.
   Он думал теперь о нем совершенно равнодушно, как о незнакомце, случайно
оказавшемся рядом в  городском транспорте.  Да,  собственно,  так ведь оно и
было -  случай их свел, случай сделал Кротова подходящей кандидатурой, а мог
на его месте оказаться и совсем другой - совсем другая пешка. Это ведь как в
шахматах:  двигаешь по доске эту или другую -  дело не в самой пешке, а в ее
координатах. Замысел игрока плюс случай, подсунувший ему именно эту фигурку.
При  чем  тут  жалость?  Векслер  не  глядя  протянул  руку,  нажал  клавишу
магнитофона на приборной доске -  лишь бы заглушить гул моторов, от которого
лопается голова, и включил сигнал левого поворота, готовясь сманеврировать в
крайний ряд.


Глава 13

   Лето в  этом году выдалось не  по-ленинградски жарким;  даже по ночам в
"пенале" было душно,  не работалось, и в середине июля Вадим уложил рюкзак и
отправился путешествовать привычным способом - на попутках. Подбрасывали его
обычно на короткие расстояния,  от одного райцентра до другого,  но он и  не
спешил, торопиться было некуда. Если удастся, доедет до Одессы или Николаева
и обратно.  Хорошо бы,  конечно,  покейфовать недельку на берегах Понта,  но
берега эти с каждым годом все менее и менее гостеприимны -  спать где-нибудь
на пляже строжайше воспрещено,  заметут в два счета, а что остается: платить
трояк  в  сутки за  койку в  курятнике?  Спасибо,  это  уж  пусть подпольные
миллионеры так отдыхают.
   Никуда не торопясь и не строя никаких далеко идущих планов, он добрался
до  Черниговщины,  и  вдруг так пленили его тамошние "широкошумные дубравы",
что он решил дальше не ехать.  Ему и  раньше нравились эти места,  он не раз
проезжал ими в  своих странствиях,  но  правились без особого восторга,  без
желания задержаться, пожить. А сейчас такое желание появилось.
   С очередной попутки он сошел на шоссе Гомель -  Чернигов,  возле знака,
указывающего проселочную дорогу;  толстая вертикальная линия в  треугольнике
пересекалась тонкой горизонтальной.  Пошел направо - просто потому, что было
утро,  солнце просверкивало сквозь кроны слева от  шоссе,  и  пойди он в  ту
сторону -  слепило бы глаза, а Вадим этого не любил, глаза у него и без того
часто болели и  воспалялись.  А  так оно грело в спину,  осыпая шевелящимися
пятнами света узкую лесную дорогу впереди и  просвечивая чащу дымными косыми
лучами,  -  ночью  прошел дождь,  и  сейчас земля  просыхала,  курясь легким
туманом. Пели птицы, и идти было легко.
   Вадим  подумал вдруг,  что  вот  странно -  считает себя  писателем,  а
природы не  знает совершенно,  не  умеет определить ни  птицу по голосу,  ни
дерево -  по  форме листьев или фактуре коры.  Ну кроме самых уж известных -
березу  там,   дуб,  клен.  Конечно,  он  горожанин,  писать  о  деревне  не
покушается,  но все же... Хорошо бы пожить здесь подольше, подумал Вадим, до
самой осени,  если удастся найти пристанище.  Пристроиться бы к какой-нибудь
одинокой бабусе,  чтобы кормила,  а  он  бы  ей  всю мужицкую работу делал -
вскопать что надо,  починить, дров на зиму напилить да наколоть. А городская
жизнь успеет еще в Питере осточертеть.
   Уже  после  полудня,  отшагав не  менее трех  часов,  Вадим добрался до
деревеньки,  где искомая бабуся нашлась в первой же хате, куда он постучался
попросить воды.  Маленькая,  ему по плечо, с ласковыми глазами на сморщенном
личике,  бабуся угостила его ледяным молоком из погреба,  рассказала о своих
сынах,  вышедших "в люди" (один в  Москве,  другой в Витебске),  и,  узнав о
планах гостя,  сразу  предложила и  кров  и  стол.  Сыны-то  у  нее  добрые,
объяснила она,  грех жаловаться,  и деньгами нет-нет да и помогут,  и к себе
жить звали - внуков нянчить; но сюда давно уж не наведывались, да и когда им
- оба ходят в начальниках.  Так что по хозяйству всегда есть чем заняться, и
не только у нее, тут, почитай, по всей деревне одни жинки остались - старики
вымирают, а хлопцев после армии маковой коврижкой домой не заманишь...
   У бабуси Вадим прожил неделю.  Починил крышу колодца,  привел в порядок
сколоченные из  жердин ворота,  выкорчевал и  распилил на  дрова две старые,
переставшие  уже  плодоносить яблони;  работал  много,  и  все  равно  ходил
отяжелевший от непривычно сытной домашней еды -  борщей, вареников, каких-то
особенно  вкусных  картофельных  оладушек.   По  вечерам  Катерина  Гнатовна
рассказывала ему  разные бывальщины полувековой или  сорокалетней давности -
иные  настолько интересные,  что  Вадим  потом  даже  записывал кое-что  для
памяти.  Места эти  в  войну были партизанскими,  так  что жители навидались
всякого;  впрочем,  записи -  или  конспекты -  он  делал просто для очистки
совести, чтобы потом не пожалеть: вот, мол, такой был материал... Материал и
впрямь был богатейший,  главное -  что из  первых рук,  но  использовать его
Вадим все равно не собирался:  война и предвоенное десятилетие были для него
запретными темами,  которые он  дал  себе зарок обходить.  Сам  до  конца не
понимая почему.
   Разделяемое многими непишущими мнение,  что писать позволительно только
о лично увиденном, он всегда считал вздорным: наполовину обеднела бы мировая
литература,  следуй  она  этому  нелепому правилу.  Пушкин,  что  ли,  видел
Белогорскую крепость в день ее взятия Пугачевым?  Вздор,  конечно.  "Видеть"
можно не только глазами.
   Другое дело,  что этим даром "внутреннего зрения" обладают немногие.  И
если его нет,  тогда,  конечно,  пиши только об окружающей тебя реальности -
так будет вернее. Вадим не знал, осчастливлен ли этим даром. Иногда казалось
- да, осчастливлен, может видеть и видит. В заветной папочке в самом дальнем
ящике стола лежал у него написанный года три назад рассказец, коего действие
происходило в  1716 году,  а  героем был не кто иной,  как царевич Алексей -
фигура,  как  ему  казалось,  одна  из  самых противоречивых и  загадочных в
обильной загадками и  противоречиями российской истории.  Рассказ этот он не
показывал никому,  даже абстракционисту Димке Климову, который вообще-то был
тонким ценителем;  а показать иногда хотелось, - ему самому сей исторический
опус казался удачным, но всегда ли можно доверять авторской самооценке? Дать
почитать следовало бы  именно для  проверки наличия "внутреннего зрения",  и
именно поэтому было боязно это сделать.  Тот же  Димка мог сказать:  извини,
мол,  за прямоту,  старик, но эпоху ты не видишь, не чувствуешь, а может, не
умеешь дать почувствовать читателю,  поэтому кончай это дело и  пиши лучше о
зримом и  осязаемом...  Скажи Димка так,  он бы ему поверил,  согласился без
спора, но разочаровываться в себе не хотелось.
   И  вот странно -  забраться в  такую даль,  в начало XVIII века,  он не
поколебался;  а история самая новейшая,  недавняя,  вторая четверть века XX,
отпугивала.  Не только его,  впрочем;  молодые вообще о войне не пишут -  за
редчайшим исключением.  Но причины,  наверное,  у всех свои, разные. От иных
Вадиму приходилось слышать и откровенное "неинтересно",  эти считали,  что о
войне давно уже написано все, что можно было написать, до каких же пор можно
эксплуатировать тему...
   Сам он  вовсе не  считал,  что о  Великой Отечественной войне "написано
все";  напротив,  ему все время думалось,  что главное-то как раз все еще не
сказано,  все еще ждет, чтобы кто-то наконец сказал. А многие романы о войне
действительно уже начинали повторять друг друга, уже не открывалось читателю
ничего нового: и мальчики-лейтенанты, командиры огневых взводов, через месяц
после  училища уже  стреляющие по  "тиграм" прямой наводкой,  и  непременные
девочки-санинструкторши,  и горькая фронтовая любовь,  и подвиги, и смерть -
все  это была святая правда,  но  ведь обо всем этом уже писалось и  раньше,
писалось не просто очевидцами -  участниками,  и писалось многажды. Конечно,
чтобы сказать наконец главное, еще не сказанное, для этого надо обладать или
личным  опытом  участника  и  очевидца,  или  каким-то  совершенно уж  -  до
гениальности -  безошибочным "внутренним зрением",  способным  разглядеть не
увиденное другими.  Иногда,  позволив себе размечтаться,  Вадим думал, что -
чем черт не шутит? - вдруг и ему удастся когда-нибудь дорасти до того уровня
постижения жизни, когда и военная тема перестанет быть запретной...
   Может быть,  поэтому и конспектировал он сейчас рассказы приютившей его
бабуси.   Понимать  ее  было  не  просто,   Катерина  Гнатовна  говорила  на
причудливом русско-украинском диалекте с  обилием белорусских слов,  но  это
ему  в  общем  не  мешало;  некоторые особенно красочные обороты