а разврат без права проживания в каких бы то ни было
городах. Поговаривали также, что в прошлом он был военным летчиком,
офицером. По обыкновению пьяный, он, притворясь спящим, сидел на крыльце
магазина и исподтишка хватал проходящих рядом женщин за причинное место.
Мужики часто били его за эти проделки, но это не давало ровно никаких
результатов... В 1989 году Юра пропадет. Обнаружат его только через шесть
дней. Он всплывет несколькими километрами ниже по течению.)
     ... Возвращался я вместе с Юрой, нам было по пути.
     - Когда я в Японии был, - рассказывал он, - так на японок насмотрелся -
чуть пупок не развязался! У них глаза узкие, а между ног - еще Уже. И
расположено у них там не ТАК, - поднял ладонь вертикально, - а ТАК, - ладонь
горизонтально.
     Я слушал Юру и смеялся для приличия. От него воняло мочой и махоркой.
Мы приближались к его избушке. В селе она выделялась экзотичностью: на ее
крыше выросло дерево неизвестного названия.
     Когда мы к ней подошли, Юра сказал:
     - Знаешь, плевать в пепельницу - все равно что мочиться против ветра:
вся морда в пепле будет. - И не сделав паузы, спросил: - У тебя есть еще
что-нибудь выпить? А то настроение как у выхухоли... - Он повернул ко мне
свое лицо, лицо алкогольного вырождения.
     - Нету, - соврал я, у меня загорелось желание пойти к Зойке...



     Прошла неделя, как Иван ушел из села.
     Марья сидела в комнате и вышивала на сарафане замысловатый узор, но
мысли ее были далеко. Она вспоминала ночь, которую провела вместе с Иваном и
которую она уже никогда не забудет, потому что эта ночь - первая.
     ... Наутро, когда Марья вернулась домой, Федор избил ее вожжами -
нарочито и нещадно.
     - С кем была всю нощь?! Отвечай, малакиица!
     Марья молчала: боялась, что отец в хмельном бреду убьет Ивана.
Призналась она уже после того, как Иван ушел из села.
     Прощались они у моста.
     - Ниче, - говорил Иван, - я скоро возвернусь. Поп дал уйму денег -
значит, барин дарует мне вольную. Я возвернусь и сыграем свадьбу. Все по
уставу... Да какой же мужик не отдаст дочь свою за вольного?! Не крепостной
же ж какой! Чрез две-три седмицы приду свататься. Так и знай! - Он обнял
Марью и поцеловал в губы. - Коли я когда обижу тебя словом или деянием -
пусть тут же умру и душа огнем осолится!..
     Но Марья помнила и другое. Когда она рассказала отцу об Иване, Федор
взбеленился:
     - Кто ж тебя ноне в жены-то возьмет?! Никто! Ни за какие сухари. А тута
и так голодом сидим, тряпицу жуем да корения копаем... А у тебя и глаза не
опухли. Хоть бы втайне поплакала да в пол поубивалась... - И после паузы
добавил: - Ежель чрез четыре недели сей михирь не явится, погублю тебя
насмерть!



     Зойка встретила меня с неподдельным восторгом:
     - Андрей! А я уж думала, ты не придешь, не навестишь. Ну разувайся,
проходи.
     Смущаясь, я снял кирзовые сапоги и несвежие портянки.
     - Че ж ты, негодник, забыл меня, что ли? - укоряла она, накрывая на
стол. - К Захару-то сходил, а ко мне - и нос не кажешь.
     Я был уже достаточно пьяный, поэтому меня потянуло на
сентиментальность.
     - Зоенька! - говорил я, подняв рюмку с водкой. - Милая моя, я хочу
выпить за тебя!
     Выпил.
     - Зоенька!..
     - Закусывай.
     - Зоенька, ты думаешь, я пьян? Вздор!.. То есть... я пьян, конечно, но
не в этом дело. Это не от водки, поверь, я пьян от счастья... Ты только не
смейся...
     Потом я говорил еще: о чистом воздухе, о лесе за рекой, о березе на
утесе, об однорогой корове... Зойка сидела, слушала, с трудом сдерживая
улыбку.
     - Я счастлив, хотя недостоин счастья такого, в высшей степени
недостоин. А мне плевать с пожарной каланчи!.. Ясно?.. Я внятно выражаю
мысли?
     - Внятно. Ты закусывай.
     - Я дружбу мужскую выше всего ставлю в этой жизни. Ведь у Захара в
груди не кровеносные сосуды, а голубка неокольцованная. Любит он тебя, с
самого детства любит, а ты на него - ноль внимания! Ты только люби его, а я
тебя за это щас поцелую. Правильно?
     Зойка от моего поцелуя уклонилась.
     - ... Я понимаю, тебе, может, до лампочки его чувства... Извини, я
стыжусь своей болтовни. Но послушай, как поет сверчок!! И разве можно не
любить Захара, когда он такой... такой искренний?!
     И в этот момент (почему именно в этот? - неизвестно; но как-то сразу
стало ясно до предела) я неожиданно понял, что сегодня ночью, в полнолуние,
мне необходимо быть на заброшенном кладбище.
     - Понимаешь, Андрей, - начала Зойка, - я очень хорошо отношусь к
Захару, но это... не любовь...
     Я как-то сразу вылился весь, опустел и сидел совсем угнетенный и
измученный. Вроде зараз разменял я свою душу на гнутые пятаки. Мне нужна
была зарядка, нужен был заброшенный погост.
     - Извини, Зой, я пойду. Пора.
     ... Я шел по полю и уже совсем по-другому смотрел на цветы
иван-да-марья. Вот - нашла Марья своего Ивана, и расцвели два цветка,
красный и синий.
     Солнце клонилось к западу, и окружающая красота очаровывала. Усевшись
на траве как раз на том месте, где, по моим расчетам, век назад находилась
церковь, я залюбовался природой и сам не заметил, как уснул...
     Проснулся я от какого-то шума, поднял голову и... чуть не захлебнулся
от неожиданности белым туманом. Лежал я в метре от разрытой могилы..
     Шум повторился. Он исходил из могильной ямы.
     Вдруг белые от тумана пальцы убиенной легли по краям могилы. Марья
поднимала тело. Голова ее под своей тяжестью и под тяжестью волос была
запрокинута назад. Ужасно при этом зияла рана на шее!
     Я бросился бежать прочь, но споткнулся и упал лицом в землю...
     Очнулся я от того, что на мои плечи легли чьи-то руки. Перевернувшись
на спину, я увидел лицо Марьи.
     - Ваня... Ваня... - шептали ее губы, и при этом вздрагивала
перерезанная аорта.
     - Ваня... вставай, - шептали ее губы, и при этом падали из глаз ее
теплые слезы.
     - Я не Иван... Ивана убили... Он тебя не обманул... Он в реке... В
реке... - бормотал я, погружаясь в забытье. - Я не Иван... Ты не ищи его...
- бредил я, находясь уже по ту сторону сознания.
     Есть трава на земле, именем иван-да-марья. Та трава всем травам царь...



     Мятая медная кружка с брагой стояла на столе. За столом сидел Яков и
мерно раскачивался. Он тупо глядел на кружку и мычал: "Маа-а-а-арья...
Ма-а-а-а-арья..."
     Вчера он вернулся из города и узнал, что Марья ему не принадлежит. Уже
не принадлежит.
     Ах, как он напился! Бегал с топором по селу в поисках обидчика, а того
уже и след простыл.
     Беги-беги, да не зашиби ноги!
     Кап-кап-кап, - падали капли в сливной таз - подтекал рукомойник.
     Навалилось вдруг горе большое и нещадное, и не хватает сил поднять его,
из-под него выбраться.
     "Она уже никогда не будет моею", - непроговариемо языком это было.
Слишком ужасно, чтобы быть правдой. Но все же...
     Яков выпил брагу, снова наполнил кружку.
     Казалось, он любил Марью с самого ее рождения. Она росла на его глазах.
Яков отмечал, что Марья с каждым годом становилась все красивее и красивее,
и он ждал, когда она войдет в лета, чтобы сыграть свадьбу.
     Этой весной они вместе гуляли у реки, и Яков мечтал, что, когда луг
высохнет и согреется, они вдвоем будут бегать по нему босиком. Марья что-то
рассказывала своим ручьистым голоском, а он, Яков, хотел только одного
узнать туготу ее губ...
     "Зачем?! - думал Яков. - Зачем я отправился в город? Был бы я в селе
уберег бы ее".
     Кап-кап, - что-то капало.
     "Эх, Марья! Насмерть ранила..."
     Еще в городе приснился Якову сон: идет он по полю, а конца и края ему
нет. И слышит он мужской смех, издевающийся и наглый. Вроде как над ним
смеются. Оглядывается он, оглядывается, а понять не может, откуда смех
доносится. Посмотрел вверх и видит: скачет по небесам Юнона - кобыла,
околевшая несколько лет назад. Язык у нее, как у борзой, набок вывалился
синий такой, мерзкий; а зубов нет, ни единого зуба. И сидит на кобыле верхом
Марья, а с нее кровь капает красными ягодами. Кричит он, зовет Марью, а у
той глаза - как у утопленницы - неживые. И смех откуда-то, наглый мужской
смех...
     Яков выпил еще.
     Рядом с кружкой на столе находились очиненное воронье перо и
разведенная в чашке сажа. Еще утром неграмотному мужику, который никогда не
держал в руке пера, - Якову захотелось нарисовать портрет Марьи.
     Он подошел к божнице и взял с нее большую, переплетенную кожей книгу.
Это была минея.
     Расстегнув замочки и пролистав книгу, Яков вырвал из нее лист, который
с одной стороны был чистым.
     "Эх, Марья, Марья", - прошептал он. Его терзала необъяснимая смесь
чувств к ней: близости и недоступности, притяжения и отталкивания, обладания
и утраты. Казалось, все это поселилось в нем и каленым излучением жгло
грудь, выжигая всякие другие чувства.
     Яков сел за стол, окунул перо в черную массу и первый раз в жизни
принялся рисовать... Марью.



     Есть трава на земле именем иван-да-марья Та трава всем травам царь Кто
рассудком рушится тот пусть носит ее при себе
     И дождались Иван да Марья свадьбы своей Сказал Господь
     "Дабак иш б'ишто в'хаю льбасар эхад"**
     И сходит Иван с лошади а поезжане выводят Марью из саней и восходят на
паперть а там уж дорожки до алтаря расстелены Это еще не галерка мы бываем
счастливыми и парим в облаках но небо уходит а мы остаемся И стоят Иван да
Марья в церкви на дорожках на зенденях да на киндяках Выходит же к ним
священник в епитрахиле и фелони да со скуфьею на главе Вот же объявился в
селе наемный парень и никто не знает как произошло а полюбили Иван да Марья
друг дружка любовь же эта была страстной подобно молнии Божией И трижды
обручаются Иван да Марья колечками серебряными и обводятся кругом святых мы
же остаемся пришпиленные к земле в качестве дополнения к гербарию а хочется
чтобы наоборот мы ушли а небо осталось Чем это воняет? нашатырем что ли? И
венцы возлагаются на Ивана да на Марью и общая чаша с терпким виноградом
подается им Вань а в оживших покойников ты веришь? А на свадьбе за столом
скатерть и судки, калачик, перепечка на блюде, караваи да сыр Щасливая ты
Марька такова парня приворожила У меня же душа гниет от прокаженной любви к
неосуществимому освободите мою больную неутомимость душно моей душе душно
выпустите ее на лужок подышать кислородом Боже как воняет нашатырем Федор же
говорит
     "Судьбами Божиими дочь моя приняла венец с тобою Иван Прокопеич и тебе
бы пожаловать ее любить законным браком яко жили отцы и отцове отеце наших"
     И Иван в ответ целует Федора в плечо Нашатырем воняет особенно здесь
фук-фук перед фук-фук носом И идут Иван да Марья в подклеть и промышляют там
делом своим от чего дети родятся Главный грех матерей в том что они обрекают
своих детей на жизнь!..
     - Ну вот, приходит в себя, - женский голос откуда-то.
     Очертания постепенно сфокусировались, и мир приобрел определенность.
Лежал я в сельском медпункте. Рядом со мной стояли фельдшер Светлана
Николаевна и моя бабушка. Солнце возвышалось над горизонтом.
     - Ну че? - упрекала бабушка. - Говорила ведь тебе: не пей отраву Вассы.
Нос расквашен, батюшки мои!.. Если бы не пастух Вася, лежать бы тебе и по
сию пору в чистом поле!
     Вернувшись в избу, я долго рассматривал свой распухший нос. Тоже мне,
любитель острых ощущений! - думал я перед зеркалом. - Что, кладбищенский
паломник, любуешься собой? И что ты в себе нашел-то? Может, что-то и было,
да ты где-то оставил...
     В окошко постучали. Открыв ставни, я увидел бабу Вассу.
     - Че, милок? - улыбалась она. - Видать, шибко напугала тебя Марья!..
     Затем лицо бабы Вассы стало серьезным, почти мертвым.
     - И запомни, - сказала она мне на прощание, - через два столетия после
смерти Марьи сбудутся над нею пророчества - обретет Марья свободу. Но какую?
- кабы знать... Одно из двух: либо душа ее возлетит на небеса, и Марья
успокоится; либо могила отпустит ее, и будет Марья до второй смерти искать
Ивана... Вот... - вздохнула баба Васса и пошагала в сторону своей избушки.
     Такой она и осталась в моей памяти. Горбатая старуха, опираясь на
клюку, шла к своему столу омолодиться калганом. Горбатая старуха, брошенная
и близкими, и родными, она доживала свои дни в алкогольном дурмане. Мудрая,
но никем не понятая...
     "Через два столетия после смерти Марьи..." - повторял я слова бабы
Вассы. Так это же в девяностом, через пять лет...



                       Не бывать плешатому кудрявому,
                       Не бывать гулящему богатому,
                       Не отростить дерева суховерхого,
                       Не откормить коня сухопарого,
                       Не утешити дитя без матери
                       Не скроить атласу без мастера.
                       А и горе, горе, гореваньице!
                       А и лыком горе подпоясалось,
                       Мочалами ноги изопутаны!..
     В кружале было темно и душно, пахло потом и блевотиной. Сальная лампа
то и дело угасала.
     - Эй! - закричал бородатый мужик целовальнику. - Еще вина.
     Бородатому, должно быть, было около сорока. Впрочем, относительно
возраста лицо его выражало полную противоречивость. Оно, несмотря на крупные
морщины, имело печать невинности, какую придают сказочники своим блаженным
мудрецам. Рядом с бородатым сидели еще двое.
     - ... Окружили, знычит, солдаты нас, продолжал прерванную историю
бородатый. Куды бечь? Сплошь болота. Однако я убег, а Пахома вот словили.
Порвали ему ноздри и на каторгу. А мне только правое стогно прострелили,
пред грозою ноет...
     И здесь в кружало вошел Иван.
     - Бог в помощь, - поприветствовал он присутствующих.
     Трое за столом переглянулись.
     - Кто таков будешь-то? - спросил бородатый.
     - Иваном величают.
     - Я тя не о окрестном имени спрашиваю. Откуда идешь и куды?
     - Я из Овинищей, а иду свататься.
     - Ишь ты!.. Ну иди к нам, весельче будет.
     Целовальник как раз принес вина.
     - Ну давай знакомиться, али как, - предложил бородатый, когда Иван
подсел к ним. - Меня Архипом кличут. Это - Кузьма. А это, - указал он на
самого молодого, - Ефим.
     Иван сделал поклон головой.
     - Ну давай, знычит, за встречу, али как! - Архип разлил зеленое вино по
оловянным кубкам.
     Выпили.
     - Че ж тя, - выпытывал Архип, - к бабе-то потянуло?
     От духоты и вина лоб Ивана покрылся крупными каплями пота.
     - Я, братцы, вольную получил, - Иван извлек из котомки аккуратно
сложенный лист бумаги. - Вот, читайте! сказал он торжественно и развернул
документ.
     - Мы неграмотны.
     Иван убрал листок на прежнее место и продолжал:
     - А коли я уже не крепостной, так какого ж черта мне не жениться? Пора
уж оседать. Женюсь, дом срублю, детишек наделаю.
     - Ну детишек наделать - большого ума не треба!.. А она-то хоть
красивая, али как?
     - Не то слово! - мечтательно ответил Иван. - Про красоту ее языком не
расскажешь. Видеть надо... Я тут и гостинец ей несу, - он полез рукой в
котомку и представил на обозрение свой подарок. - Вот - ширинка. Золотой
нитью узор делан!
     - Хороша! - похвалил Архип.
     Если бы Иван повнимательнее вгляделся в глаза собеседников, он бы
перестал хвастаться. Но Иван потерял бдительность.
     - А еще я подарю ей серебряную панагию. - На ладони у него уже лежало
изображение Богородицы. - Как?
     - Хороша.
     - Да и денег у меня немало! Так что на первое время хватит.
     - Давай, Иван, еще выпьем...

                       ... А я от горя в темны леса -
                       А горе прежде век зашел;
                       А я от горя в почестный пир -
                       А горе зашел, впереди сидит;
                       А я от горя на царев кабак -
                       А горе встречает, уж пиво тащит.
                       Как я наг-то стал, насмеялся он.***




     В середине 1990 года я женился. Но не прошло и месяца, как моя половина
из хорошенькой невесты превратилась в повседневную неприятность, с которой
мне по стечению обстоятельств приходилось делить квартиру и ложе.
     Ее практичность бесила меня. Она прекрасно знала, что мебель надо
подбирать под цвет обоев, но совершенно не умела вести себя в постели. По ее
мнению, романы "Князь Серебряный", "Война и мир" и "Петр Первый" написал
один и тот же автор, но при этом она отлично разбиралась, какая одежда в
моде и какую брошку прикалывают на ту или иную блузу.
     Говорить с ней было не о чем. Если я заводил разговор о любви, она
выводила резюме, что мой напарник свою жену любит сильнее, нежели я свою,
так как "получает на тридцать рэ больше". Если я рассуждал на философские
темы о жизни и смерти, она утверждала, что соседи живут лучше нас, потому
что купили машину и записались в кооператив на получение квартиры.
     Из всех идеалов она выбрала материальные ценности. Все разговоры
сводились к покупке той или иной тряпки или сервиза. Она требовала, чтобы я
больше работал, а сама не умела даже приготовить нормальный ужин. А в
гостях, если, конечно, в беседе не затрагивали интересующие ее темы о
шмотках и разного рода безделушках, она скучала, и лицо ее выражало такую
гримасу, будто ей хотелось чихнуть. Иногда мне казалось, что у нее не все в
порядке с дикцией.
     Вот и сейчас, когда я листал газету, она пролепетала что-то невнятное.
Однако, пропустив несколько раз через мозговые клетки ее бормотание, я
понял, что она звала меня на базар, чтобы купить ей осенние сапоги на
каких-то сверхмодных каблуках. Я хотел уже ответить, чтоб она шла одна, как
вдруг мой взгляд уцепился за небольшую статью.
     "Вчера в психиатрическую клинику города [...] из районного отделения
милиции была доставлена странная девушка..." - прочитал я.
     Моя жена снова повторила свое требование, и тут моему терпению пришел
конец.
     - Слушай, мымра! - взорвался я. - Иди на свой базар, скупи там все
сапоги с каблуками и без, надень их себе на морду и сдохни от блаженства!
Да! не забудь рядом табличку написать: "Жертва босячества"!
     Она ушла, хлопнув дверью так, что между косяком и стеной образовалась
убедительная щель. Раздражение мое ослабевало и вскоре улеглось вовсе. Я
даже пожалел, что не сдержался и вспылил, но, как только вспомнил о
недочитанной статье, вся сцена ссоры вылетела из моей головы. Я принялся за
чтение:
  "Вчера в психиатрическую клинику города [...] из районного отделения
милиции была доставлена странная девушка. Она ходила по городу в старинном
сарафане, рыдала и искала какого-то Ивана.
     Документов при ней не оказалось. Единственное, что от нее удалось
узнать, ее имя. Девушка говорит, что зовут ее Марией, но это утверждение
может быть ошибочным, так как главный врач клиники тов. Грай А.А. признал у
нее полный провал памяти. Девушка не может объяснить, откуда она, где ее
семья, где учится или работает.
     Всех, кому что-либо известно об этой девушке, просим обращаться по
адресу: [...].
     Ее приметы.
     Возраст: 18 22 года.
     Рост: 161 см.
     Цвет волос: темно-русый.
     Особые приметы.
     Свежий глубокий шрам на шее".
     Ниже статьи был помещен ее портрет...
     Да, это была Марья.
     Бедная Марья, - плакал я, - тебе и в этой жизни не удастся найти Ивана.
Свою вторую жизнь ты проведешь в сумасшедшем доме. Какие злые пророчества
свершились над тобой! Нельзя, что ли, было отпустить твою многострадальную
душу? Тогда бы нашла ты Ивана там, на том свете. А теперь?.. Кто тебе
поможет? Баба Васса год как умерла - не вышла в одну из суббот на свою
лавочку во дворе. А мне... мне кто поверит, если я поведаю о твоей судьбе?!
Меня тоже упрячут в психбольницу... Бедная Марья!..
     Слезы падали и впитывались в газетную бумагу.



     Пошатываясь, Иван вышел из кружала.
     "Добрые люди! - подумал он об оставленных собеседниках. - Напоили, а
деньги взять отказались. Еще и отпускать не хотели".