вызывали в моем сознании
какое-то помрачение... Я поспешно вышел из кабинета...
     Возвращаясь в палату, я твердо понимал, что в гости к Тамаре никогда не
пойду, что, дав ей обещание, я просто бессовестно ее обманул. Зачем нарушать
эту,  пусть  и  кратковременную,  но гармонию?  Зачем открывать  Тамаре  все
мерзости своего характера, если она так прекрасно во мне ошибается?..
     А может,  вовсе и не  ошибается?.. И  в  тот  момент  я все понял. Даже
разозлился вначале... Кого она хотела провести?!
     Тамара  не ошибается. Это  - как бы  лучше выразиться?  - святая  ложь.
Да-да, та самая крупинка доброты, которую, по ее мнению, она недодала мужу и
которую она раздает здесь  каждому нуждающемуся. А может, и про мужа она все
выдумала?..
     Ай-ай-ай,  Томочка, психотерапия  для  идиотов... Я  -  идиот...  Князь
Мышкин... Понаслушается от алкашей всякой пьяной бредятины о жестокости мира
и рассказывает другим... Все вокруг виноваты,  а пьяница  не виноват. Жертва
обстоятельств. Тьфу!..
     Когда   я  вошел  в   палату,  мои  размышления  прервал  сонный  голос
полковника:
     - Ну, как Тамара?
     Я молча подошел к своей койке и лег.
     - Расскажи подробности, - не угоманивался он.
     - Я спать хочу, - говорю.
     - Ну-ну... - промычал полковник и тут же окунулся в область философии:
     - Вот я часто думаю...
     Надо же!..
     - ... в чем смысл жизни? Для чего она нам дана?
     - Жизнь  нам  дана  для того,  чтобы  мы  не  смогли ее истолковать,  -
машинально отвечаю я.
     - Не-е-ет. Я могу ее истолковать. Вот  ты знаешь, почему не видать  нам
счастья, как своих ушей?
     - Наверно, потому, что уши далеко от глаз.
     -  Не-е-ет,  не  в этом дело. Дело в  другом, и  я даже  хочу  написать
философскую   новеллу  о  смысле  жизни.  Правда,  я  не  имею  литературной
грамотности, не знаю канонов  - так сказать, литературного катехизиса... Вот
ты - писатель...
     Начинается!..
     - ... ты - писатель. Научи меня, как пишется рассказ?
     Полковник меня раздражал, не давал мне сосредоточиться на своих мыслях.
     - "Рассказ" пишется с двумя буквами "с", - говорю я довольно грубо. - Я
спать хочу!
     - Ну-ну...
     Мне не спалось.  Ничего себе, думал я, провел ночь с женщиной. Казанова
хренов! А еще считал себя опытным повесой. Хочешь убить в мужике любовника -
скажи,  что  он хороший и несчастный...  Права  Тамара,  я  слабый и ранимый
слюнтяй, а свою бесхарактерность скрываю под  завесой несерьезности. Шут я и
паяц! Нацепил  маску клоуна и думаю,  что  решил все  проблемы. Размечтался!
Идиот. Дерьмо...
     Днем меня  выписали.  Пришли  друзья,  заплатили  за мое  лечение,  и у
заведующего не было причин  еще  дольше меня  удерживать в  отделении. Жизнь
потекла в прежнем русле - по течению...


     ... Не все свинье каштаны!
     Милиция  приехала  чересчур  быстро. Причем  бомжа  отпустили,  а  меня
втолкнули в УАЗик.
     Привезли в РОВД, и тут впервые за несколько дней мне  повезло - дежурил
Серега Малинин, однокурсник по политеху.
     Он вроде бы даже обрадовался:
     - А-а, Руся! Какими судьбами?
     -  Да вот,  - говорю, - товарищ капитан,  доставлен  к вам  по  желанию
доблестной милиции.
     Малинин  выглядел  важно. Новенький китель,  какой-то  значок. На столе
папочки, радиотелефон "Панасоник".
     Когда-то  мы  с  Сергеем почти дружили. Вместе выступали  на  областных
математических олимпиадах, вместе занимались спортивной  гимнастикой, вместе
пили за шестиметровый скачок Бубки, но влюблялись в разных женщин.
     - Что это за сержант, который меня привез? - спрашиваю.
     - А в чем дело?
     - Да вот, - говорю, - требовал, чтобы я перед ним карманы вывернул, а я
отказался. Обещал устроить мне "чудное мгновенье".
     - А-а! Это он умеет, -  засмеялся Малинин. - Молись, что тебя забрали в
мое дежурство.
     - Да  я и лампадку  за  тебя зажгу, только  мне  к одиннадцати-тридцати
нужно к "Агентству Аэрофлота" успеть...
     - Успеешь... - успокоил Серега. - Ты, говорят, писателем заделался.
     - Да так, пишу помаленьку...
     - В Москве, говорят, учился на этого самого писателя.
     - Учился...
     - Что, одного диплома мало?
     -  Маловато...  Серый,  одна очень  близкая  моя  знакомая  уезжает  за
границу. Я должен успеть к "Агентству"...
     - Успеешь... Щас я протокол составлю, штраф заплатишь - и свободен.
     - Штраф?
     - Штраф, - он посмотрел на  меня своими  добрыми  глазами.  -  А ты как
думал?..  Штраф за мелкое хулиганство. Сам понимаешь - план. И молись, что я
дежурю,  иначе до завтра был бы в камере. Придешь ко мне двадцать седьмого -
ущерб за битую посуду возместишь. Щас повестку выпишу...


     ... Где-то через неделю после выписки  я пошел к Тамаре. Я не знаю, чтО
такое счастье, но думаю, это тогда, когда все получается. В тот вечер у меня
все получалось. Как говорится, я был в ударе.
     Началось  с  того,  что  Тома  была  дома.  И  даже  обрадовалась  мне.
Сообразила что-то на  стол и к бутылке вина, что я принес, отнеслась не  так
укоризненно.
     В тот  вечер я  много шутил. Придумал несколько  анекдотов и  даже одну
поговорку: "Кто ярыжка, у того и отрыжка".
     - Что такое "ярыжка"? - смеялась Тома.
     В тот вечер я много пел. Голос на удивление был чист, силен и послушен.
Пел не только свое, но и розенбаумовские и денис-давыдовские романсы.

                          Я уеду, уеду, уеду,

- тянул я, -

                          Не держи, ради Бога, меня, -
                          По гусарскому звонкому следу,
                          Оседлав вороного коня...

     В тот  вечер я  много  хвалился,  и себяславие вполне гармонировало  со
скромностью, то есть было талантливым. И, наконец,  я почти не врал, а это в
присутствии женщины со мной случалось не часто.
     Чувствовалось, я  все больше нравился Томе. А она все  больше нравилась
мне.  Ее каштановый  волос пах  ландышем. Груди не по возрасту были  тугими,
слова - нежными, а страсти - яркими...
     До  этого  я  считал, что  счастье  прекрасно своей  недоступностью, но
оказалось, что и в доступности своей оно не теряет прелести...


     ... Если ты встал не с той ноги,  не верь ногам своим! - утешал я себя.
Ты обязательно успеешь, и все будет хорошо.
     Оставалось минут десять. Напротив рынка я купил три гвоздички.  Проходя
мимо  гастронома,  опустил их в урну. Что за  банальность  - дарить женщинам
цветы?..
     Тома-Томочка! Ты уезжаешь, и мы, видимо, никогда больше  не увидимся...
Как же так? Почему все так вышло? Почему мы ни разу не говорили о  женитьбе?
Почему я не заговорил об этом?
     Думал, что туда, куда опоздал, всегда  успею? Не хотел  разрушать этого
зыбкого счастья? Не хотел,  чтобы  в наши отношения  вклинивался быт?..  Да.
Наверно. Ведь я ни разу не слышал от Тамары грубого слова в свой адрес...
     Я зашел в телефонную будку, опустил жетон, набрал номер.
     -  Диспетчер четвертого  троллейбусного  депо слушает,  -  отозвались в
трубке.
     - Скажите, Смородинова сегодня работает?
     - Работает. Она на линии.
     - Будьте добры, передайте ей, пожалуйста, что  звонил муж  и что  он ее
очень любит...
     Я  остановился  возле  ларька  "Горячие  сосиски".   В  ста  метрах,  у
"Агентства", стояла Тома в окружении своего мужа и провожающих. Она смотрела
по сторонам. Может быть, искала меня взглядом.
     Я зашел за ларек, сел на какой-то ящик. "Бог мой!  Бог мой! - шептал я,
раскачиваясь  из  стороны  в сторону.  -  Бог мой!.."  Сердце молотило,  как
хороший паровой агрегат.
     За что?  За  что  мне  все это?..  Кто  я? Зачем  я?..  Надо  напиться.
Немедленно!
     Я  встал и пошагал прочь.  Ветер забирался под  куртку  и усугублял мое
сиротство. Напьюсь, решил я, и засну в ботинках!..
     Прохожие  не  замечали  моей согбенной фигуры.  Я  шел, ежась от ветра.
Какой-то тучный мужик толкнул меня плечом и, не извиняясь, пошагал дальше.
     И вдруг ветер утих, и  неведомая сила согрела мое нутро. Видимо, Тамара
посмотрела мне вслед...


    Руслан Смородинов.
    Марья


     © Copyright Руслан Смородинов, 1993
     Email: rusl@tele-kom.ru
     Изд: "День и ночь" (Питер - Красноярск), 1997
     Date: 2 Apr 2001



                                   ПОВЕСТЬ




                                 **  **  **

     Уже много лет сука не щенилась. А в эту ночь ей приснился сон, что
хозяин взял ее кутят, закутал в тряпицу и потопил в реке. Собака жалобно
взвизгнула и, не удержав сна, проснулась.
     Стояла безветренная летняя ночь, и влажная трава своей прохладой
быстро прогоняла дремоту.
     Сука подошла к своей миске и посмотрела на косточки, некогда
принадлежавшие куриному телу, но не притронулась к ним, жалеючи о скорбной
судьбе несушки. Несколько дней назад эту курицу переехал грузовик. Птица
осталась жива, но вывалившиеся из ее клоаки кишки никак не хотели
возвращаться в нутро и волочились за курицей кровавым хвостом. Не могло быть
и речи, что она будет нестись; и вчера хозяин сварил из нее суп, преподнеся
собаке то, что ему не съедобно.
     Сука еще раз посмотрела на миску и отошла в сторону. Как всякая
неразумная тварь, она не допускала раньше, что может однажды умереть
насовсем; даже само понятие смерти было ей непонятно. Но теперь псина
осознала: время ее пришло, и не уклониться от смерти никакими возражениями.
     Неестественная тишина окутала село. Казалось, земля онемела не по
привычке: и петухи не заводили своих перепевов, и собаки попрятались, и даже
мерзкие коты не выходили на свою охоту.
     Собака подняла кверху сухой нос и посмотрела на вечное небо. Незваная
тоска поселилась где-то под ее ребрами и не хотела уходить. Сука завыла,
завыла смирно и обреченно, выпуская звуки из горячей пасти навстречу
звездам. Собачья отповедь лилась в пространство, будто пыталась согреть
простуженный воздух, и полная луна неживым идолом наблюдала за этой сценой.
     Суке немного полегчало, и она окончила свою неинтересную песню. Теперь
и помирать было не так грустно. Псина снова взглянула на миску и, поняв, что
принимать смерть натощак будет благородно и легко, опустилась на траву
полопавшимися сосцами. Она закрыла глаза, но не насмерть. Не утратив памяти
о жизни, собака представляла себя молодой сучкой, звонкой и глупой.
     Но вдруг из мира послышался какой-то шорох, и псина отвлеклась от
воспоминаний. Открыв глаза, она увидела, как из ночи к ней приближалась
чужая девушка. Сука была рада с кем-либо разделить свои интонации и поэтому
даже не заметила необычное в одежде девушки. Поджав хвост, она двинулась
навстречу другу. Два существа - человек и собака - стояли супротив, и
окружала их нереальная гармония, не определяемая мыслью.
     Но вскоре что-то разладилось, разрушилось. Сука учуяла недоброе - это
был запах смерти. Именно! От девушки сквозило холодом и могилой. Она была
мертва.
     Жалобно скуля, собака отползла от человека и бросилась прочь.
     Воздух застыл в оцепенении, и ничто не выдавало себя ни малейшим
кротким движением.
     Мертвая, постояв с минуту, пошагала дальше, и серебряный диск луны
освещал ей путь...



                                 **  **  **

     Свежесть наполняла легкие и помогала осознать всю прелесть
существования на грешной земле. Обессилел и затих летний дождик. Одна из
капель усердно пыталась удержаться на зеленой иголке молодой сосны, но -
тщетно: сорвавшись, она пополнила лужицу, образовавшуюся на шляпке
сыроежки. Несмело показались из муравейника первые трудяги, и где-то
поблизости красиво запела птица.
     Я приближался к селу.
     ... История эта началась в августе 1982 окутала село. Получив отпуск, я
поехал погостить к бабушке.
     Здесь, в не заводили в лесах северо-восточной области Рыбинского
водохранилища, обитали кабаны и лоси, да и мишку видали. Вверху небесная
синь разлилась - повсюду, куда взгляд доходит, докуда дотянуться может.
Тишина стоит в сосновом бору, хотя в ветер лес шумит гарпиевым гулом и
вершины сосен гнутся вслед уходящим облакам. Опасно срезать путь в бору:
свернув с дороги, можно угодить в лесные болота, покрытые осиной и ольхой.
Далее, за лесом, открываются скошенные луга, заставленные, как шахматная
доска, стогами.
     Когда я подошел к бабушкиной избе, то сразу отметил, что березка под
окном подросла, вроде как приневестилась, а жерди в ограде сгнили и своим
видом молили о ремонте.
     - Андрей?! - услышал я из окна. - Ты, что ль?.. Приехал! - это бабушка.
Обрадовалась, конечно. Соскучилась.



     Яков на покос не ездил. В это время он уходил в город к подрядчику,
нанимался заготавливать лес на сплав.
     Покос - пора трудная. Солнце печет так, что каменка в бане прохладой
покажется. Покорно падает трава под острой косой. Вж-ж-ж-жих-свить, вж-ж-ж-
жих-свить...
     Марья косила широко и умело. Жадно. Она шла рядом с дородной бабой,
которая, несмотря на свои объемы, от Марьи не отставала.
     Стрекотня кузнечиков перекликалась со скрежетом точильного бруса о
металл косы.
     - Ну как у тя с Яковом? А? - спросила баба у Марьи, когда они точили
косы.
     Марья уклончиво чмокнула, улыбнулась.
     - Щасливая ты, Марька! Такова парня приворожила!
     - Ну тебя, - махнула рукой Марья и продолжила косьбу. Трава,
вздрагивая, ложилась у ее ног.
     Под деревьями в тени маялись грудные дети. Они поочередно ревели и
поочередно замолкали.
     Капельки пота покрывали загорелые лица людей. Жара. Казалось, земля
высохнет и сморщится.
     Наконец дед Анисим крикнул:
     - Конча-ай!
     Люди собрались обедать. Разморенные жарой, они нехотя хлебали теплую
простоквашу. Марья пошла к ветвистой березе, в тени которой стояла кадка с
питьевой водой. Рядом с кадкой за троих надрывался младенец. От
продолжительного плача его лицо, искусанное слепнями, налилось кровью.
     Марья нежно взяла ребенка на руки:
     - У-тю-тю-тю-тю-тю-тю... У-тю-тю...
     Младенец перестал плакать, улыбнулся и полез к Марьиной груди.
Необъяснимое, известное только матушке-Природе чувство любви овладело
Марьей. С опаской вора она оглянулась и, убедившись, что ее никто не видит,
расстегнула шушпан. Неведомая сила заставляла биться сердце девушки с
двойной частотой. Младенец жадно сосал грудь, неподражаемо, по-детски
злился, что не чувствует вкуса молока, и покусывал сосок беззубыми деснами.
     Жара...



     После бани "по-черному" и праздничного стола я, как обычно в первый
день приезда, отправился в соседний хутор к своему другу Захару, с которым
мы еще в детстве воровали клубнику из соседских огородов.
     Уже смеркалось. С пастбища возвращалось стадо коров, образуя весомое
облако пыли. На крыльце сельмага скучал Юра Суслов. Он был совершенно трезв,
а увидеть его в таком состоянии удавалось крайне редко. И я расценил это как
плохую примету, ибо ознаменовать что-либо хорошее Юра не мог по причине
нечистоты своих помыслов.
     Захар встретил меня приветливо, сообразил на стол и весь вечер
рассказывал про свою любовь к Зойке.
     Зойка эта была нашей ровесницей, и мой друг со школьных лет был к ней
неравнодушен. О чем бы мы с ним ни говорили, разговор всегда склонялся к
ней.
     Вот и сейчас он стучал кулаком по столу и изливался:
     - Обреченный я, что ли?! Всю души извела, гадюка! Я к ней и этим боком,
и тем, а она ни в какую. Ей удовольствие, видать, доставляют мои мучения.
     - Брось ты, Захар, - уговаривал я. - Бери пример с Юры Суслова...
     - Суслов развратник! Похоти уйма, а души ноль. Он на женщину выше груди
и не смотрел-то никогда. Ему что любовь, что картошка: все плоть ублажает.
Не человек, а кусок мяса, придаток к яйцам... Ни радости в нем, ни
страданий...
     - Из-за бабы страдать - все равно что...
     - Люблю я ее! Ты понимаешь? Люблю-у-у! У меня вот тут, под ребрами,
горит все, всю кровь выжигает до помрачения...
     И уже к концу застолья, в сильном подпитии, он доказывал, схватив меня
за рукав:
     - Ты не думай... это еще не галерка... Случается, я бываю счастливым и
парю в облаках... Но, Андрей, небо уходит, а я остаюсь... Остаюсь,
пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию... А хочется, чтобы
наоборот: я ушел... а небо осталось...
     - Метафизика...
     - Да ты слушай, мурзилка!.. Мне иногда кажется, что я не живу, а
фальшиво играю на контрабасе... Метафизика... У меня душа гниет от
прокаженной любви к неосуществимому... Знаешь, главных грех матерей в том,
что они обрекают своих детей на жизнь!..
     Так проходили все наши встречи. Тогда я не придавал особого значения
словам Захара, принимая их за пьяный бред или за импровизацию пошлого актера
шапито...
     Только за полночь я отправился назад в село. Мои мысли были заняты
Зойкой, к которой я тоже питал чувства, сходные с симпатией.
     До бабушкиной избы было километра четыре. В августовские ночи на землю
спускается особая темень, стирающая различия между слепым и зрячим.
     Я шел уже минут двадцать. По моим расчетам, мне оставалось пройти через
лесок, выйти к мосту, а там рукой подать.
     Неожиданно рядом послышался треск ломающихся веток. Мне было известно,
что этим летом медведь забил колхозную корову. Я, конечно же, не корова, но
ведь была такая темень, что косолапый мог и ошибиться.
     Треск повторился, и ужас, покрывающий ладони инеевым потом, разбудил во
мне дремлющие силы. Мои ноги замелькали пропеллером, ветки хлестали меня по
щекам, и ветер свистел в ушах...
     Остановился я от какой-то бездонной тишины: ни свиста ветра, ни шелеста
листьев, ни топота ног. Я, будучи уверенным, что медведь остался далеко
позади, сел и принялся прочищать уши. Оглох от страха мелькнуло в голове.
Чистка ушей не дала ровно никаких результатов я слышал только полную тишину.
     Отдышавшись, пошагал я вперед в поисках хоть какой-нибудь дороги.
Вскоре у меня уже не было сомнений, что я подымаюсь в гору; и удивительно
это было тем, что никаких возвышенностей поблизости не существовало...
     Вершину холма освещал белый туман, и с помощью этого слабого света
разглядел я церковь и колокольню рядом, разглядел я надгробные камни и
перекошенные могильные кресты. Это было заброшенное кладбище.
     Невероятность увиденного состояла в том, что ближайшая церковь
находилась в селе Приворот, до которого было порядка двадцати пяти
километров. Не мог же я такое расстояние пробежать на одном духу!..
     Мне ничего не оставалось делать, как обойти погост.
     Вход в церквушку был недоступен из-за лежащего на земле колокола, на
бронзовой юбке которого шершавились клерикальные узоры и надписи. Я
вспоминал и не мог вспомнить их значения.
     И вдруг показалось мне, якобы за спиной моей стоит кто-то. Я обернулся
и увидел в десяти шагах от себя незарытую могилу. Приблизившись, разглядел я
эпитафию на надгробном камне и, имея некоторые познания в церковно-
славянском, перевел выбитые на камне слова. Их смысл означал, что в могиле
захоронена некая Марья, годы жизни которой: 1773 - 1790.
     Ба-а! - дошло до меня. Да это почти двести лет назад!
     Из могильной ямы поднимался туман. Я подошел и заглянул в нее...
     И в этот самый миг мне показалось, что сердце выпрыгнуло из моей груди
и разорвалось на траве гнилым помидором...



     К вечеру жара схлынула. Солнце клонилось к закату, вонзалось в горизонт
и медленно погружалось.
     Грабли, косы, вилы были сложены возле телеги. Развели костер, и мужики
стали сооружать балаганы. Нежные срубленные березки сгибались, связывались
прутьями и образовывали скелет балагана.
     Стемнело.
     Бабы выпустили на волю печальную песню:
                          Ой ты, до-олюшка моя-а-а
                             нещасли-ивая-а-а.
                          Ой ты, го-орюшко мое-о-о,
                             горе жгу-учее-е.
                          Я склоню-уся над реко-о-ой
                             тонкой