Владимир Солоухин.
    Письма из Русского музея


    OCR: Владимир Коробицын



1.


     Помнится, уезжая в Ленинград, я  обе-щал вам писать письма, и помнится,
вы немало удивились этому. Что за при-чуда: в двадцатом веке из Ленинграда в
Москву--письма!  Как будто нет  те-леграфа и телефона. Как будто  нельзя  за
пять  минут (теперь  это  делается  за  пять минут) соединиться с  Москвой и
поговорить, и узнать все новости, и рассказать, что нового у тебя.
     Были,  были, конечно,  и "Письма из Италии",  и "Письма  из  далека", и
"Письма русского путешественника". Только  представьте себе: человек проехал
из России в Париж и написал два тома писем! Тогда как во  время современного
перелета  Москва--Париж  пассажир  едва   успевает   сочинить  телеграмму  о
благополучном  отлете  и благополучном  призем-лении.  Два эти, сами по себе
совершенно  разные  события  --  покинуть  родную землю  и ступить  на землю
Франции,--  каждое из которых должно бы  явиться самостоятельным грандиозным
событием,  сливаются  в  два-три  общих слова телеграфного  текста. "Долетел
благополучно". Откуда же взяться  двум томам? Два слова вместо двух томов --
вот ритм, вот темп, вот, если хотите -- стиль двадцатого века.
     Видно,  уж  прошло  то  время,   когда  в  письмах  содержа-лись  целые
философские трактаты. Да и то  сказать, ну ладно, если бы заехал куда-нибудь
подальше, ну  ладно,  если  бы  заехал на  год,  на два, а то и всего-то  --
пятнадцать дней.  Да успеешь ли  за пятнадцать  дней  написать  хотя  бы два
письма? Устоишь ли от соблазна, сев  за  неудобный  для  писания гостиничный
столик, не  коситься глазом  на  теле-фон, не  потянуться к  нему рукой,  не
набрать нужный  номер? Поговорив  по телефону, отведя душу, смешно садить-ся
за письма.
     Кстати, о гостиничных столиках. Не приходилось  ли  вам замечать, что в
старых  гостиницах  (я  не  говорю,  что  они  лучше  новых  во всех  других
отношениях) едва  ли не  главным предметом в номере являлся письменный стол?
Даже и зеленое сукно, даже и чернильный прибор на сто-ле. Так и видишь,  что
человек  оглядится с  дороги, разло-жит вещи, умоется, сядет к  столу, чтобы
написать  письмо  либо  записать  для себя  кое-какие  мыслишки.  Устроители
гостиниц  исходили  из  того,  что  каждому  постояльцу  нужно  посидеть  за
письменным  столом, что ему  свойственно за  ним  сидеть и  что без хорошего
стола человеку обой-тись трудно.
     Исчезновение чернильных  приборов понятно и оправдано.  Предполагается,
что у  каждого человека теперь имеется  автоматическое  перо. Со  временем и
сами письменные столы становились все меньше и неприметнее, они превратились
вот именно  в  столики, они  отмирают,  как  у  животного вида  атрофируется
какой-нибудь орган, в котором  животное перестало нуждаться. Недавно в одном
большом европейском  городе,  в гостинице, оборудованной по последнему слову
техники   и  моды   нашего  века,  в   совер-шенно  модерной,   многоэтажной
полустеклянной гостинице  я  огляделся  в отведенном  мне,  кстати  сказать,
недешевом номере и вовсе не обнаружил никакого стола. Откидывается от стенки
полочка  с зеркалом  и  ящичком явно для дам-ских туалетных принадлежностей:
пудры, кремов, реснич-ной  туши и прочих вещей. Стола же нет как нет.  Так и
видишь, что люди оглядятся с дороги, разберут вещи и... устроители гостиницы
исходили,  видимо,  из  того,  что  са-мой  нужной,  самой   привлекательной
принадлежностью номера должна быть, увы, кровать.
     Да   и  выберешь  ли  в   современном   городе  время,  чтобы  сесть  в
раздумчивости  и некоторое время  никуда не  спе-шить, не суетиться  душой и
посидеть  не на  краешке  стула, а спокойно, основательно,  отключившись  от
всеобщей, все более завихряющейся, все более убыстряющейся суеты.
     Принято  считать, что телеграф, телефон, поезда, авто-мобили  и лайнеры
призваны  экономить  человеку  его дра-гоценное  время, высвобождать  досуг,
который  можно упот-ребить  для развития  своих  духовных  способностей.  Но
произошел  удивительный  парадокс.  Можем  ли мы,  положа  руку  на  сердце,
сказать,  что  времени  у  каждого из  нас, пользующегося услугами  техники,
больше,  чем его  было  у  людей  дотелефонной, дотелеграфной, доавиационной
поры? Да боже мой!  У каждого, кто жил тогда в относительном достатке (а  мы
все  живем теперь  в относительном достат-ке),  времени  было  во много  раз
больше, хотя каждый тра-тил тогда на дорогу из города в город неделю, а то и
ме-сяц, вместо наших двух-трех часов.
     Говорят, не  хватало  времени  Микеланджело  или Бальзаку.  Но ведь  им
потому его и не хватало, что в сутках только двадцать четыре часа, а в жизни
всего лишь шесть-десят или семьдесят лет. Мы же, дай нам волю, просуетимся и
сорок восемь  часов в одни  сутки, будем порхать как заведенные  из города в
город, с материка  на  материк, и все  не выберем часу, чтобы  успокоиться и
сделать   что-нибудь   неторопливое,   основательное,   в   духе  нормальной
человеческой натуры.
     Техника   сделала   могущественными   каждое  государство  в   целом  и
человечество  в целом. По  огневой  уничтожающей и всевозможной мощи Америка
двадцатого века  не то,  что  та же Америка девятнадцатого,  и человечество,
если при-шлось бы отбиваться, ну  хоть  от  марсиан, встретило бы их не так,
как два или три века назад. Но вот вопрос, сде-лала ли техника более могучим
просто   человека,  одного  человека,  человека  как   такового?  Могуч  был
библейский Моисей, выведший  свой народ  из чужой земли,  могуча  была Жанна
д'Арк  из  города  Орлеана,  могучи были Га-рибальди  и Рафаэль,  Спартак  и
Шекспир, Бетховен и Петефи, Лермонтов и Толстой. Да  мало ли...  Открыватели
новых земель, первые полярные путешественники, великие ваятели, живописцы  и
поэты, гиганты мысли и духа, под-вижники идеи. Можем ли мы сказать, что весь
наш  технический  прогресс  сделал  человека  более  могучим именно  с  этой
единственно    правильной   точки   зрения?   Конечно,   мощные   орудия   и
приспособления... Но ведь и духовное нич-тожество, трусишка может дернуть за
нужный рычажок или нажать нужную  кнопку.  Пожалуй, трусишка-то  и дер-нет в
первую очередь.
     Да, все вместе, обладающие современной техникой, мы мощнее. Мы слышим и
видим на тысячи километров,  наши руки  чудовищно удлинены. Мы можем ударить
кого-нибудь даже и на другом материке. Руку с фотоаппаратом мы до-тянули уже
до Луны. Но это все -- мы. Когда же  "ты" останешься наедине с самим с собой
без радиоактивных и химических реакций, без  атомных  подводных лодок и даже
без скафандра  -- просто  один, можешь  ли ты  сказать  про  себя, что  ты с
признаками раннего артериосклероза и кам-ней в левой почке  (про дух я уж не
говорю),  что  ты мо-гущественнее  всех  своих предшественников  по  планете
Земля?
     Человечество коллективно может завоевать Луну либо антивещество, но все
равно за письменный стол человек  садится в отдельности.  Вот примерно о чем
подумал  я,  когда  в  ультрасовременной  гостинице  большого  европей-ского
города, в  отдельном недешевом  номере не оказалось  обыкновенного -- четыре
ножки и доска -- письменного стола.
     В гостинице  "Европейской", откуда я теперь  пишу, сла-ва богу, нашелся
столик. К сожалению,  я  должен  прервать письмо, потому  что у меня билет в
кино. Или, пожалуй,  знаете что: лучше я на этом первое письмо и закончу. Я,
правда, обещал вам рассказывать свои впечатления о Рус-ском музее, но дело в
том, что я еще не дошел до него. Я и на самом  деле еще не успел  побывать в
Михайловском дворце. Свои задуманные походы  туда я начну, вероятно, завтра.
Пока же стараюсь выполнить вторую часть обеща-ний -- каждый день по письму.

2

     ...Ну  вот,  сажусь за  свой  ежедневный  урок.  О,  гравюрная  красота
Ленин-града! Было сказано русским поэтом про столицу Франции: "В дождь Париж
расцветает, как серая роза". Ленинград  невозможно было  бы  сравнить  ни  с
каким,  даже  самым суровым цветком, если только бывают  суровые,  сумрачные
цветы. В Париже больше естественности и стихийности, свойственной природе. В
Ле-нинграде больше  от  соразмерного человеческого творчест-ва. Он весь, как
продуманное  стройное произведение  ис-кусства.  В  него  вживаешься,  как в
хороший  роман,  который  хочется  перечитывать снова  и  снова,  хотя точно
знаешь,  что делают герои  и даже на которой странице происходит то или иное
событие.  "Люблю тебя, Петра  творенье..." Не бойтесь,  я не  буду повторять
всех  известных  каждому школьнику слов о  творении Петра.  Но вы,  зная мой
характер и  мои, ну, что ли, архитектурные привязанности, уди-витесь, если я
тотчас и безоговорочно отдам Ленинграду предпочтение перед Москвой.
     Казалось бы  (благодаря архитектурным привязанностям), я должен  любить
Москву несравненно больше.  Ка-залось  бы,  она  должна  быть  ближе  сердцу
каждого рус-ского вообще. Да и неудобно, казалось бы, давнишнему москвичу не
иметь  хоть самого простенького патриотизма.  И тем  не менее. Постараюсь  в
нескольких словах оправдать свое удивляющее вас заявление.
     Дело в том,  что у Ленинграда есть, сохранилось  до  сих пор свое лицо,
своя ярко выраженная индивидуальность. Есть  смысл ехать  из других городов:
из  Будапешта, Парижа,  Кельна,  Тбилиси, Самарканда, Венеции или Рима, есть
смысл  ехать из  этих городов на берега Невы,  в Ле-нинград. И есть награда:
увидишь город, не похожий ни на один из городов, построенных на Земле.
     Вот так раз! А Москва?  Слышу  я ваши нетерпеливые  возражения. Неужели
Москва  не  своеобразна?  Откуда же  знаменитые слова  Пушкина: "Москва, как
много   в  этом  звуке   для  сердца  русского  слилось,  как  много  в  нем
ото-звалось!" Откуда  же  не  менее знаменитые слова  Лермон-това:  "Москва,
Москва!..  люблю тебя, как сын,  как рус-ский --  сильно, пламенно и нежно!"
Почему  же именно при виде Москвы  с Воробьевых гор просветлели в  юношеском
восторге  два замечательных русских человека, Герцен и Огарев, и дали клятву
посвятить  свои  жизни  служению  Родине?  И  все  это  перед  раскинувшейся
панорамой Моск-вы. Можно представить себе  ту герценовских времен пано-раму.
Сохранились  и  гравюры, дающие  хоть  некоторое  представление о  тогдашней
Москве. Гравюры -- не живой, не всамделишный город, но все-таки...
     Вам, наверно, не раз приходилось видеть иллюстрации разных художников к
сказке о царе Салтане. Именно ту картинку,  где изображается город, чудесным
образом воз-никший за одну ночь на пустынном  и каменистом острове. Говорят,
Москва, если  смотреть издали на утренней мороз-ной  заре или  в  золотистых
летних сумерках, вся была как этот сказочный златоглавый и островерхий град.
     Вы, конечно, любовались Московским Кремлем из-за  Москвы-реки. Говорят,
вся Москва  была  по  главному, ар-хитектурному звучанию как этот  уцелевший
пока, хотя и не в полной мере, Московский Кремль.
     Напрягите воображение,  представьте себе ту самую герценовскую панораму
с  Воробьевых  гор. Сотни  остро-верхих  шатров, розовеющих  на  заре, сотни
золотых  купо-лов,  отражающих в себе  тихое сияние  неба. Нет, Москва имела
свое, еще  более ярко  выраженное, чем  Ленинград, лицо. Более того,  Москва
была самым оригинальным, уникальным городом на Земле.
     Может нравиться или не  нравиться  купольная златовер-хая  архитектура,
как  может  нравиться  или  не  нравиться,  допустим,  архитектура  древнего
Самарканда. Но второго Самарканда больше нет нигде на земле. Он уникален. Не
было и второй Москвы.
     Можно  упрекнуть  меня  в  излишнем  пристрастии --  вся-кий кулик свое
болото хвалит.  Что ж, хорошо. Зову постороннего беспристрастного свидетеля.
Кнут  Гамсун совершил в свое время путешествие по  России  и написал путевые
очерки,  нечто вроде пушкинского путешествия  в Арзрум. Называется его книга
"В  сказочной стране". Итак,  зову в свидетели прославленного  норвежца.  "Я
побывал  в четырех из  пяти частей  света. Конечно,  я путешествовал по  ним
немного, а  в Австралии я  и совсем не бывал, но можно все-таки сказать, что
мне приходилось ступать  на  почву всевозможных стран света  и что я повидал
кое-что; но  чего-либо  подобного  Московскому Кремлю я никогда не  видел. Я
видел  прекрасные города, громадное впечат-ление  произвели на  меня Прага и
Будапешт; но Москва -- это нечто сказочное.
     В  Москве около  четырехсот  пятидесяти церквей  и  ча-совен,  и  когда
начинают звонить все колокола, то воздух дрожит  от множества звуков  в этом
городе  с миллионным  населением. С  Кремля  открывается вид  на целое  море
красоты. Я никогда  не  представлял себе, что на  земле  может  существовать
подобный  город: все  кругом  пестреет  красными  и  золочеными  куполами  и
шпицами. Перед  этой  массой золота, в соединении с  ярким  голубым  цветом,
блед-неет все,  о  чем я  когда-либо мечтал. Мы стоим у памятника Александру
Второму  и, облокотившись о  перила, не  отры-ваем взора от картины, которая
раскинулась  перед  нами. Здесь  не до  разговора,  но  глаза  наши делаются
влажными".
     Архитектура  Москвы,  московский,  исторически  сло-жившийся   ансамбль
создавал   определенную   атмосферу,   на-строение,   определенным   образом
воздействовал  на  созна-ние,  на  характер  людей,  на  их  и  житейское  и
творческое поведение.
     У Виктора Михайловича Васнецова, например,  был  в биографии переломный
момент,  когда  с  не своей,  ложной  для  него дороги -- жанра --  он резко
своротил в область эпоса  и сказки, где и нашел свое подлинное  лицо, где  и
стал художником Васнецовым.  Поворот этот произошел во многом  под  влиянием
Москвы. Вот  что  пишет  сам  Васне-цов Владимиру  Стасову:  "Решительный  и
сознательный переход из жанра  совершился  в  Москве златоглавой,  ко-нечно.
Когда я приехал в Москву,  то почувствовал, что приехал домой и больше ехать
уже некуда -- Кремль, Ва-силий Блаженный заставили  меня чуть не плакать, до
та-кой степени это веяло на душу родным, незабвенным".
     В этом  письме упомянуты только  Кремль и Василий Блаженный, но надо ли
объяснять, что сами по себе они не создают еще общей архитектурной атмосферы
города.  Вас-нецова  же  поразила именно  архитектурная  атмосфера  Мо-сквы,
симфония Москвы, в которой Кремль и Василий Блаженный были чем-то вроде двух
вершин.  В монографии  о  Васнецове  сказано:  "Васнецов, приехав в  Москву,
почув-ствовал, что Москва обогащала и утверждала его в творче-ских замыслах,
что силы его идут на подъем". То же пере-жил по приезде в Москву  и Суриков,
так же сильно подействовал московский архитектурно-художественный  ан-самбль
и на  Репина, и  на Поленова.  Василий Суриков говорит о Москве:  "Я  как  в
Москву  приехал, прямо спа-сен  был.  Старые  дрожжи, как  Толстой  говорил,
поднялись... Памятники, площади -- они мне дали ту  обстановку, в ко-торой я
мог  поместить свои  сибирские  впечатления.  Я  на памятники, как на  живых
людей, смотрел,-- расспрашивал их: "Вы  видели, вы слышали,  вы  свидетели".
Только  они  не словами  говорят...  Памятники все  сами видели:  и  царей в
одеждах, и  царевен -- живые свидетели.  Стены  я  допрашивал,  а не книги".
(Запись Волошина.)
     Более спокойно, но  не  менее  твердо говорит  о  Москве, о  ее  особом
значении  А. Н.  Островский:  "В Москве все  русское становится  понятнее  и
дороже.  Через Москву вол-нами  вливается  в Россию  великорусская  народная
сила".
     Итак,  "особое  значение Москвы". Для  того чтобы  че-ловеку  испортить
лицо,  вовсе  не  нужно  отрубать  голову.  Чтобы  Самарканд  перестал  быть
Самаркандом, вовсе не нужно сносить весь  город, достаточно уничтожить (даже
вздрогнулось от  такого сочетания слов) несколько удиви-тельных произведений
магометанского  зодчества   эпохи   Та-мерлана.  Этих   произведений,   этих
памятников   архитектуры  всего  лишь  несколько.  У  меня   нет  под  рукой
путеводителя, но, право же, их не более десяти.  Без этих десяти соору-жений
Самарканд как исторический памятник не сущест-вует.
     С  начала  тридцатых  годов  началась  реконструкция  Мо-сквы.  Но  еще
Владимир  Ильич  Ленин в  беседе  с  архитек-тором  Жолтовским  дал  твердое
указание (можно найти в соответствующих документах), чтобы при реконструкции
Москвы не трогать архитектурных памятников.
     Да и не везде была  реконструкция. Лучше всего  об этом говорит то, что
на месте большинства замечательных, уди-вительных по красоте  и бесценных по
историческому зна-чению древних памятников архитектуры теперь незастроенное,
пустое  место.  Я  хочу  злоупотребить вашим  терпением и  назвать  хотя  бы
некоторые из них.
     Перед входом в ГУМ со стороны Никольской  улицы  (улица  25 Октября) вы
замечали,  вероятно, никчемную  пустую  площадку,  на  которой располагаются
обычно продавцы мороженого. Здесь стоял Казанский собор, построен-ный в 1630
году.
     Наверно, вы  знаете  стоянку автомобилей там, где Сто-лешников переулок
выходит на Петровку.  На этом месте  стояла церковь Рождества в  Столешниках
XVII века.
     На Арбатской площади со стороны метро,  где  теперь  совершенно  пустое
место, поднималась красивая церковь XVI века.
     Напротив Военторга  украшала Воздвиженку (проспект  Калинина) церковь в
стиле южнорусской деревянной архи-тектуры, построенная в  1709--1728  годах.
Кстати, в этой церкви венчался великий русский сатирик Салтыков-Щед-рин.
     На Гоголевском  бульваре,  где  сейчас дешевенькие  фа-нерные  палатки,
возвышалась церковь Покрова на Грязях, построенная в 1699 году.
     Я продолжу перечень, но более схематично.
     Церковь X VI века на углу улицы Кирова и площади Дзержинского. Сломана.
Теперь пустое место.
     Церковь Фрола  и Лавра (1651--1657 годы) на  улице Кирова, наискосок от
почтамта. Сломана. Пустое, захлам-ленное место.
     Церковь  XVII--XVIII веков на углу улицы  Кирова  и улицы Мархлевского.
Сломана. Пустое место. Фанерные па-латки.
     Церковь  1699  года, в  которой  крестили Лермонтова.  У Красных ворот.
Сломана. Сквер.
     Церковь  XVI  века  --  угол  Кузнецкого  моста  и улицы  Дзержинского.
Сломана. Стоянка автомобилей.
     Церковь   с   шатровой   колокольней   1659  года   на  Арбате   против
Староконюшенного переулка. Сломана. Пустое мес-то. Трава.
     Шатровая колокольня 1685 года на улице Герцена. Сло-мана. Скверик.
     Церковь 1696 года на Покровке. Сломана. Сквер.
     Церковь 1688 года на улице Куйбышева. Сломана. Сквер.
     Памятников  архитектуры в Москве уничтожено более четырехсот, так что я
слишком  утомил  бы вас, если бы взялся за полное доскональное перечисление.
Жалко  и  Су-хареву башню,  построенную  в  XVII  веке.  Проблему объезда ее
автомобилями можно  было решить  по-другому,  пожертвовав  хотя  бы угловыми
домами  на  Колхозной  площади  (универмаг, хозяйственный  магазин,  книжный
магазин). Жалко и Красные и Триумфальные ворота.
     Может  быть,  вы  знаете,   что  многие  уничтоженные  па-мятники  были
незадолго   перед  этим  (за  два,   за  три  года)   тщательно   и  любовно
отреставрированы?  А,   знаете  ли,  что  площадь  Пушкина  украшал  древний
Страстной  монастырь? Сломали. Открылся  черно-серый  унылый фасад.  Этим ли
фасадом должны мы  гордиться как достопримечательно-стью  Москвы? От  его ли
созерцания увлажнятся глаза  какого-нибудь нового Кнута Гамсуна?  Никого  не
удивишь и сквером и кинотеатром "Россия" на месте Страстного монастыря.
     Сорок  лет   строилось   на  народные   деньги  (сбор   пожер-твований)
грандиозное архитектурное сооружение --  храм Христа Спасителя.  Он строился
как памятник знаменито-му  московскому  пожару, как памятник  непокоренности
московской перед сильным врагом, как памятник победы над Наполеоном. Великий
русский  художник Василий  Су-риков  расписывал его  стены и своды. Это было
самое  вы-сокое и самое  величественное  здание в Москве. Его  было  вид