, и люстры, и зеркала, и паркетные полы, и
все-все до последней мелочи.
     Хотите  ли  несколько  отзывов о дворце из того  времени,  когда он был
только что окончен и предстал перед зрителя-ми во всем своем блеске. Книга у
меня  под   руками,  мне,   право   же,  ничего  не  стоит  оттуда  выписать
полстранички.  Вам, может  быть,  не придется  в ближайшее время листать эту
книгу.
     "В этом превосходном здании все было интересно для любопытного зрителя,
от  маленькой  розетки  до  великолеп-ной  лестницы,  которая  величественно
поднималась в верхний этаж, к плафону, поддерживаемому кариатидами".
     "Ну, уж  подлинно дворец Михаила Павловича пречудесен, то есть так, как
говорится: ни пером  описать,  ни  в  сказ-ке  сказать.  Богато, красиво,  с
отменным вкусом и  тщанием все  отделано.  Росси себя тут более еще отличил,
нежели в Елагином дворце".
     "По величию наружного вида дворец сей послужит украшением Петербурга, а
по изяществу вкуса внутренней  отделки  оного может считаться в числе лучших
европей-ских  дворцов.  Красоте  фасадов  соответствует решетка,  окружающая
дворец, два льва величаво поставлены  на пьедестале  у лестницы, и, наконец,
взор поражается велико-лепием  огромного крыльца и вестибюля. Когда сходишь,
то  видишь арку столь обширную  и  столь  смело  раскину-тую, что нельзя  не
остановиться  на лестнице, чтоб долее  не наглядеться на  красоту зодчества.
Надобно видеть сей дворец при солнечном сиянии, когда сама природа помо-гает
очарованию искусства".
     Современники не  ошибались в  оценке нового дворца. Росси  здесь  нашел
какую-то очень золотую середину. Я ви-дел много красивых и величавых зданий,
но  нигде я  не  видел,  чтобы такая величавость была  в  то же время  столь
проста. Я  все ищу в истории ту точку, когда люди решили отказаться от того,
что  было уже  достигнуто.  Экзюпери  где-то  когда-то  сказал:  "Достаточно
услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали".
Ну,   положим,  это  слишком  категорически.  Однако   если   взять   лучшие
произведения XII века,  ну хоть Покров на Нерли, а  потом  взять  лучшее  из
XVII,  ну  хоть  ансамбль Ростова  Великого,  а потом XIX,  а  потом и  наши
достиже-ния, ну хоть павильоны на сельскохозяйственной выставке или высотные
здания Москвы, или "аквариум", взгромож-денный недавно  в Московском Кремле,
или  (поскольку  мы  в Ленинграде) знаменитый Ленинградский ТЮЗ, послед-нее,
так сказать, слово ленинградской зодческой мысли, то при всем желании трудно
утверждать,  что  линия идет все  вверх и  вверх. И  откуда-то пошли в  моду
"аквариумы" из сплошного стекла.  И видно, что  ни к  чему в наших север-ных
краях, чтобы  все стекло да стекло, и наука  уже дока-зала, что в стеклянном
резервуаре  человек  утомляется и из-нашивается  быстрее, что человеку нужны
четыре стены, но -- мода! Заставит мода, станут все модницы ходить с черными
пятками,  всем кажется,  что изящнее  не может быть.  Но  вот  мода  прошла,
попробуй  теперь   кто-нибудь   надень  чулок  с  черной  пяткой,  покажется
некрасивым,  аля-поватым.  Кто  бы  мог  предполагать,  что  будут ходить  с
сиреневыми либо  с  голубыми волосами, однако  ходят.  То ка-залось изящным,
когда  низкие  меховые  ботинки.  Трудно  было представить,  чтобы  женщины,
девушки --  и вдруг все в сапогах  до колен. Недавно  я обратил  внимание на
улице  -- как,  напротив,  неинтересно,  если  низкие  меховые  ботинки, как
красиво -- высокие сапожки. То платья длин-ные, то платья короткие, то брюки
широкие,  то  узкие. Че-ловеческая  психология во многом  неизведанна, и  мы
можем и должны ждать от нее  все  новых  и новых  сюрпризов. Я  думаю,  если
предложит, нет, если  продиктует мода,  не исключено, будем  носить  золотые
либо серебряные кольца, продетые сквозь ноздрю.
     Иногда,  конечно, приходится страдать. Я помню, как откуда-то с  Запада
захлестнула Москву повальная  мода на модерную мебель. Совпало  к тому же  с
большим жи-лищным строительством,  то есть, значит, с  переселением на новые
квартиры. Пошли в ход столики на четырех  рас-коряченных тонюсеньких ножках,
табуреточки  на  трех  рас-коряченных  ножках,  фанерные  шкафики,  фанерные
полоч-ки, пластмассовые абажурчики и  настольные лампы,  гли-няная посуда  с
облагороженным   звучанием   --  керамика.  Взбудораженные  москвичи   пошли
выбрасывать  из  своих квартир  красное  дерево,  карельскую  березу, ампир,
пав-ловские гостиные, бронзу,  венецианское стекло и хрусталь. Не  буквально
выбрасывать,  конечно,--  в  комиссионные  ма-газины,   где  все  это   было
моментально скуплено иностран-цами за баснословный бесценок.
     Угар прошел быстро.  Теперь снова  какая-нибудь за-валящая столовая XIX
века  стоит  дороже,  чем  двадцать  самых  модерных  гарнитуров,  но,  увы,
поздновато.  Тысячи  и тысячи москвичей  остались при своей  фанере, глине и
пластмассе. Ах,  это  пошло,  ах, это  мещанство,  ах, посмот-рите,  как  на
Западе. А Запад приобрел  всю  нашу пош-лость,  все наше мещанство,  вывез к
себе  и весьма  доволен. Ну, так  что  же  --  известно,  мода; плачь,  а не
отставай. И ведь этот стол  на четырех  раскоряченных тростиночках теперь уж
не  сбудешь  никому  ни  за грош. То  есть  тут  же вот, только  принеся  из
магазина,  если захочешь  избавить-ся,--  невозможно.  А не то  чтобы  через
двести лет. Да он и не простоит.  На вторую неделю отвалится какая-нибудь из
раскоряченных  ножек. Точно  так  же  никому не  будет нужен  через  сто лет
стеклянный резервуар либо  бетонный  кирпич, называемый ныне то дворцом,  то
гостиницей, то театром. Простота! Вот это и есть  та простота, что соглас-но
народной мудрости, хуже воровства.
     Я иногда думаю: ведь откуда-нибудь начинает же рас-пространяться всякая
мода.  А  что, если  тут не обходится без  хитрости, при  хорошем-то  знании
человеческой психо-логии? Сейчас, например, распространилась новая мода:
     певцы  больше не поют,  не хотят петь без микрофонов.  Есть уж и такие,
которые держат изящный микрофон в ру-ке и ходят с ним по сцене и только  что
не засовывают  в самый рот. Какие бы жесты ни выделывал певец,  как бы он ни
передвигался по  сцене, как  бы ни  вертел головой, спасительный микрофончик
все время пасется  около самых губ. Больше того, я недавно прочитал статью в
газете,  где с полной  серьезностью утверждается, что пение с микро-фоном --
это новый  вид искусства, открывающий  новые  ши-рочайшие  возможности,  что
пение без микрофона старо-модно и (делается намек) пошловато. И полно, милые
люди! А может  быть, просто  нет  у вас хороших сильных  голосов?  А  попеть
хочется и в известных певицах или певцах побывать хочется. Так не создать ли
необходимое  общественное мнение? Теперь ведь -- газеты, радио,  теле-визор,
общественное мнение создать  теперь  пара пустяков. Правда, народ все  равно
прозвал таких певцов шепту-нами.
     Или возьмите живопись... Впрочем, до живописи у нас дойдет свой  черед.
Но об архитектуре хотелось  бы сказать сейчас... А вдруг все эти ящики, хотя
бы и  из  стекла, все  эти  двадцатиэтажные батареи  парового отопления,  то
поставленные  вертикально,  то  положенные  одна на  другую,  вдруг все  это
--общественное мнение, вдруг все это вроде микрофона, оттого что  не хватает
настоящего голосишка,  вдруг снова все это сказка  о голом короле? Но  бог с
ним со  всем,  хорошо, что еще есть на земле такие образцы пре-красного, как
бывший Михайловский дворец, построенный архитектором Росси.
     С каких пор он стал бывшим, вы,  наверное, хорошо  знаете. Если нет, то
напомню.  После пышных  балов, на которые будто цветы привозили  на двухстах
подводах  (при великой княгине Елене Павловне), после блестящих салонов (при
великой княгине Екатерине Павловне).  Со  смертью последней  дворец отошел в
казну.  К  этому  вре-мени  созрела  идея:  образовать  музей  --  хранилище
рус-ского  искусства.  Для  этого  музея  сначала  хотели  построить  особое
помещение, но  потом  отказались  от  этой мысли.  Император  Александр  III
выкупил  у  казны   пустовавший  Михайловский  дворец,  внутренность  дворца
подвергли  значительной перестройке, и  7 марта  1898 года  с  торжественным
молебном и торжественными  речами произошло открытие Русского музея, который
именовался тогда пол-ным титулом -- Русский музей императора Александра III.
     Так что скоро можно будет отметить семидесятилетие этого замечательного
учреждения.  Хочется  посмотреть, как и насколько будет отмечена  эта  дата.
Иногда на нас нападает этакая ложная стыдливость. Как вы знаете,  в 1961году
в знаменитый день ни в одной газете на  территории нашей страны не появилось
ни  одной  строчки,  напомнив-шей бы о том, что исполнился столетний  юбилей
отмены крепостного  права. Событие огромной исторической  важ-ности.  Но как
будто мы оказались не рады, что ужасное, дикое крепостное право было в конце
концов торжествен-но отменено!
     Ну  да  ладно, у  нас в  предмете Русский  музей, а вовсе не социальные
проблемы.  В следующем  письме  надо,  ве-роятно, рассказать  что-нибудь и о
самом музее.

5


     Первое слово,  кото-рое приходит на ум, когда вы ступаете  в вес-тибюль
дворца,-- чер-тоги. Какой высоты,  ка-кого простора, какой  величественности
можно достичь при двухэтажной  конструкции зда-ния! В главном вести-бюле нет
перекрытий между  этажами, и вы оказываетесь сразу под  куполом дворца, а во
второй этаж ведет ши-рокая торжественная ле-стница.
     Ну  что, нужно  ли  вам говорить, что  в  музее  сорок тысяч квадратных
метров  выставочной  площади  и только стек-лянных потолков более пятнадцати
тысяч  метров.  Более трехсот  тысяч  произведений  искусства разных видов и
жанров собрано в этом уникальном  хранилище.  Вероятно, можно  узнать, какой
длины будет путь, если пройти все комнаты из одной в другую на обоих этажах.
Вероятно, можно поинтересоваться,  во сколько оцениваются все  три-ста тысяч
произведений  искусства, вероятно,  легко  спра-виться,  сколько посетителей
бывает  в музее  ежегодно  и сколько  побывало уже,  если  не с момента  его
образования, то по крайней мере за годы Советской власти.
     В последнее  время я часто  слышу метафору, пущенную неизвестно  кем  и
когда. Обычно говорят про стихотворе-ние или роман: "Он, как  айсберг,--одна
седьмая часть  над  водой  и  видна,  семь восьмых  под водой  и  составляют
основную  грозную  массу айсберга".  Я для  себя  дал  слово  не употреблять
никогда больше это  сравнение,  ставшее  банальным,  но ничего не поделаешь:
ничто не похоже так на пресловутый айсберг,  как всякий порядочный  музей, а
тем более такой огромный и богатый, как Русский. Даже не  одна седьмая часть
на поверхности, а,  вероятно, сотая или  пятисотая, а может быть,  тысячная,
ибо что такое музейная экспозиция по сравнению с фондами?
     В  фондах  музея  в  древнерусском отделе  хранятся,  на-пример,  копии
древних  фресок.  Тут  не  может быть ника-кого  пренебрежения. Фреска  есть
фреска, нужно доволь-ствоваться копией, либо ехать на место,  в Ферапонтов и
Кирилло-Белозерский  монастыри,  в  Новгород  или  Киев,   во  Владимир  или
Ярославль.
     Будучи в Белграде, я долго ходил  по Галерее фресок.  Есть в  Югославии
большой самостоятельный  музей  с  та-ким названием.  Оно и  понятно. Сербия
славится   древней-шими  фресками.  Сербские  монастыри  --  каждый  из  них
сокровищница живописи  девятого,  десятого,  одиннадцатого  веко  в-- хранят
будто бы тридцать пять тысяч квадратных  метров  фресок. Цифра внушительная,
хоть  и  непривычно  произведения  искусства  считать  на  метры.  Монастыри
раз-бросаны по всей земле, в один-два  успеешь съездить. Но можно сходить --
в центре Белграда -- в обширную Гале-рею фресок. Ну, правда, копии.
     Вы, наверное, видели когда-нибудь копии  с  фресок? А может быть, и  не
видели,  потому что у нас их  смотреть  негде. На копии  все  воспроизведено
точка  в  точку:  отва-лившийся кусок  штукатурки,  вспучившаяся штукатурка,
дождевые  подтеки,  белесое  или  темное  пятно  от  сырости  -- все-все  до
последней мелочи.  Смотришь,  и  не верится, что это только бумага, очень уж
ловко  воспроизведена сама  фактура камня, и штукатурки, и древних фресковых
красок,  которые клались умелой кистью на  сырую штукатурку, и впитывались в
нее, и застывали вместе с ней на века.
     Живя в Белграде,  я все  время думал: неужели у нас  нет нигде подобных
копий, а если они есть, то почему же я, поднаторевший в хождениях по музеям,
нигде ни разу не видел их? Идя теперь в крупнейший в стране  музей, я хо-тел
первым делом  поинтересоваться фресками, да  оно и хорошо бы -- все началось
бы по порядку, с древнейшего вида искусства на Руси. Так сказать, от Феофана
Грека, через Рублева и Дионисия, через Сурикова и Нестерова-- к Кукрыниксам.
     Вот уж что  правда,  то правда, насчет ловца  и зверя. Мало того, что в
Русском музее оказались копии редчай-ших  фресок,  как раз  в эти дни здесь,
впервые за последнее пятидесятилетие, открылась выставка этих копий. Так что
я не  пошел ни  в фонды, ни по  экспозиции, как  нужно было  бы для цельного
впечатления, но  сразу направился в залы, где выставлены древние фрески. Тем
более  что выставка со  дня  на день и даже  с  часу на час могла закрыться.
Нужно было успеть, и я успел.
     Многие фрески, выставленные  здесь,  сохранились в  оригиналах  там, на
месте, в отдаленных  церквах и монас-тырях. Но многие безвозвратно  погибли.
Например,  Спас-Нередица.  Небольшая  древнейшая церковь под  Новгоро-дом со
всемирно  известными фресками внутри служила ориентиром  для  артиллерийских
батарей во  время послед-ней войны.  Легко  вообразить, что от нее осталось.
Сама  церковь восстановлена теперь  по точнейшим  обмерам, роспись же внутри
нее, фрески, то есть то, чем она была осо-бенно славна, утрачены навсегда.
     Но  остались копии с  ее  фресок. Они  хранятся в  запас-никах Русского
музея и теперь  вот  частично  выставлены. Я  не буду  рассказывать  вам про
каждую фреску--это  де-ло безнадежное и бесплодное.  Позднейшую  живопись, в
особенности  жанр,  можно  как-нибудь  рассказать.   Напри-мер,  "Сватовство
майора"  или "Неравный  брак",  да и то можно  рассказать лишь  литературную
сторону  картины. Живопись  нужно  видеть, так же как  радугу  или звезды на
небе.
     Особенно  удачно  скомпоновалась  на выставке  одна стена,  где  фрески
Феофана Грека соседствуют с фресками Андрея Рублева. Нужно было  бы съездить
сначала в  Нов-город, впечатлиться там Феофаном  Греком, а  потом  лететь во
Владимир в Успенский собор  к рублевским  шедеврам,  чтобы по  свежей памяти
сопоставить и сравнить.  Теперь и то и другое на  одной  стене.  Если отойти
подальше,  не  нужно  даже  вертеть   головой.  Наглядный  урок  по  истории
древнерусской живописи.
     Искусство  живописи пришло  на Русь из Византии вме-сте с  христианской
религией.  Процесс  настолько  очевид-ный, что доступен  воображению. Первые
иконы были  при-везены готовыми -- это бесспорно, в числе  их "Владимир-ская
Божья  Матерь",  хранящаяся  ныне  в  Третьяковской  галерее.  Писал ее,  по
преданию (или по легенде),  еванге-лист Лука.  Надо полагать, не одну  икону
привезли из  Византии на  Русь,  но столько, чтобы хватило  оснастить первые
храмы.  Привезенные  иконы можно было  размно-жить для  все  новых  и  новых
церквей, развозя их из Киева  в глубину Руси. Но одних  образцов мало. Нужны
были живые  учителя,  тем  более  они  нужны  были  для  писания  фресок.  У
иконописца  хоть образец  под  руками, можно  вос-произвести.  Что  касается
фресок, то после каждого мазка не набегаешься в Константинополь.
     Жесткая, суровая, аскетическая манера письма  посте-пенно смягчалась и,
можно сказать, очеловечивалась  рус-скими мастерами. Вместо  сухого канона и
догмы появилось  живое чувство  непосредственности, первородство восприятия,
радость открытия, торжество умения.
     После Куликовской битвы  к этому  присоединилось также могучее  чувство
национального  самосознания.  Не  говорю о специалистах по древней живописи.
Всякий  че-ловек,  впервые  соприкоснувшийся  с  предметом, на  третий  день
знакомства будет  безошибочно  отделять  византийскую  живопись  от русской,
--значит, есть очевидная разница.
     Но  вот  что  я должен  вам сказать. Я  почитаю  Рублева  как  великого
живописца, считаю  его  иконы,  в особенности "Троицу",  непревзойденными  в
позднейшие времена,  но  что  касается  фресок, то я больше люблю  Дионисия.
Кто-то назвал его Моцартом русской живописи. И точно -- Мо-царт! Нужно ехать
на Белое  озеро, чтобы видеть Дионисия во всем его могуществе и блеске, но и
здесь, на  выставке,  в  зале Дионисия,  вас  окружает  такая  ясная,  такая
радост-ная, такая мажорная красота,  что  на душе  вдруг делается радостно и
празднично. Особенно поражает сочетание не-изъяснимой  легкости, светлости с
торжественностью  и  своеобразным   пафосом.  Это  --  как  Кустодиев  после
мастеровитого,  но тяжеловатого  Репина или  даже великого Су-рикова. А  еще
вернее  --  как Пушкин  после  блестящего,  но  уж  слишком  монументального
Гавриила  Державина. "Ве-селое имя  Пушкин!" -- было сказано Блоком.  Яркая,
свет-лая живопись Дионисия!
     Дионисий  хорошо  представлен  на  выставке,  и  вообще  все  хорошо  и
необыкновенно,  так  что  у  каждого  посетителя,  или,  точнее, у  каждого,
оставившего свой отзыв  в книге, возникает  два  непременных вопроса: почему
это показы-вается  впервые и почему  Русскому  музею не иметь  этих копий  в
своей постоянной экспозиции?
     Теперь,  дорогие друзья, немного горечи. Я упомянул  в этом письме, что
выставка висит на волоске и может за-крыться со  дня на день или даже с часу
на час. Вот в чем дело.
     Сначала я должен сделать во  многом случайное отступ-ление. Может быть,
вам будет  интересно, а у меня -- ко-рысть, которая прояснится  позже. В эти
дни в Ленинграде, едешь ли в троллейбусе, проносишься ли в такси, хо-дишь ли
пешком  по  длинным  и прямым улицам,  всюду бросаются в глаза пять тяжелых,
ярко-красных  (пожарный  цвет)  полос, этаких  горизонтальных  шпал,  этаких
раска-ленных  докрасна  стальных брусьев, болванок, нарисован-ных  одна  над
другой. Четыре пятиконечных звезды  ярко-синего цвета  еще  больше усиливают
впечатление броскос-ти и  настойчивости. Раскаленные полосы и  синие  звезды
кричат  с афишных  стендов  по  всему  Ленинграду,  призы-вая  остановиться,
прочитать  и отложить  все дела,  чтобы  как  можно  скорее  внять  призыву.
Голосишки других афиш едва звучат и  не  звучат вовсе вблизи этого мощного и
тре-вожного, как сирена пожарной машины, крика. Два дня я смотрел на красные
полосы и синие звезды. На третий день решил сойти с троллейбуса и прочитать.
Текстовая  часть  афиши  была предельно лаконична, стояло  всего  два  слова
"Архитектура США". Мелким шрифтом указывался адрес выставки: Университетская
набережная, музей Ака-демии художеств.
     Заговорив об этой выставке со своим  другом, ленин-градским художником,
я тотчас узнал, что вообще-то я отсталый человек,  потому что вот  уж неделю
все только и говорят о выставке. Я бросился было скорее прочь, чтобы мчаться
на Университетскую набережную  и наверстать  упущенное, но друг мне  сказал,
что попасть  на выставку  очень  трудно. Люди стоят  по пять-шесть  часов  в
очереди, вокруг милиция, к зданию не подойдешь, не подъедешь.
     Напугав меня таким образом, друг смилостивился и тут же дал мне пропуск
на выставку.
     Пройдя через двойную цепочку  милиции, я оказался в  вестибюле здания и
пошел вверх по лестнице. Путь по-сетителей неизбежно пролегал мимо киоска, в
котором си-дела  очаровательная молодая американка. Перед ней  ле-жали стопы
журналов все с теми же  ярко-красными полосами на обложке. Рядом стоял ящик,
полный  нагрудных  значков  все  с  той  же  беспощадной  эмблемой.  Каждому
посетителю де