полотно "Вели-кий постриг". Если определить существо
нестеровского творчества каким-нибудь  термином,  ярлыком, то  можно,  может
быть,  сказать, что  это религиозный романтизм.  Ра-зумеется,  исключая  все
портреты Нестерова, которые одни  могли бы составить имя  и  славу двум-трем
художникам.
     Россия незадолго  перед  катаклизмом была многогран-на и  многообразна.
Существовала Россия чиновников: Ака-кий Акакиевич, Каренин, городничий; была
Россия воин-ской  доблести  и славы: Бородино, оборона Севастополя,  Шипка и
Плевна на Балканах; была Россия бунтующая: Пугачев,  Болотников, Разин, 1905
год;  была Россия  зем-лепроходцев:  Дежнев,  Беринг,  Пржевальский, Семенов
Тян-Шанский, Арсеньев;  Россия науки: Яблочкин, По-пов,  Менделеев, Сеченов,
Мечников, Тимирязев; Россия искусства: сотни имен. Была  Россия студенческая
и офи-церская, морская и таежная, пляшущая и пьющая, пашу-щая и бродяжья. Но
была   еще  Россия  молящаяся.   Скиты  в  керженских,   заволжских   лесах,
старообрядцы,  самосожженцы,   фанатички,   уходящие   юными   в  монастыри.
Стран-ники и странницы, бредущие из Соловков в Киев, а из  Кие-ва в Соловки.
Богомольную-то, молящуюся  Россию  и  за-печатлел Нестеров на своих холстах.
Притом запечатлел  с такой  силой  собственного поэтического видения, что до
сих пор  мы вынуждены  говорить: нестеровские  березки, нестеровский пейзаж,
нестеровская  женщина,  нестеровское  настроение, нестеровское  лицо.  "Твой
нестерпимо  синий,  твой  нестеровский   взор",--  написал  недавно   Андрей
Воз-несенский, самый, так сказать, современный поэт.
     Автор монографии о Нестерове Н. Н. Евреинов про-водит четкую мысль, что
интерес  к Нестерову должен  быть тем  сильнее  и  острее,  что нестеровской
России больше нет. Он предлагает: "...по особенному отнестись к Нестерову, к
тому Нестерову, кто дал  свое  имя на  веки вечные одному  из образов  нашей
старой России. Дорог  в  искусстве порт-рет живого  человека.  Но еще дороже
портрет умирающего или уже  умершего... До  революции 1917 года Нестеровский
пейзаж   существовал   в   действительности;   после  революции   1917  года
Нестеровский пейзаж  существует лишь на  хол-сте, в воспоминаниях,  в устной
или  письменной передаче. Его нет  больше  в  действительности,  и  значение
Нестерова, как исключительного  и,  вместе  с тем,  последнего, быть мо-жет,
выразителя духа обреченного града предстало передо мной преисполненное почти
болезненного интереса".
     А  ведь все началось  с  обыкновенного  перовского  жанра. Есть над чем
подумать всякому художнику во всякие вре-мена.
     Да,  Россия  была  многогранна  и  многообразна.  И  ко-нечно,  никакие
"Охотники на привале", никакие "Мишки в лесу" не могли бы для нас обобщить и
сконцентрировать  ее  черты.  А  необходимость  в  этом  нарастала  по  мере
при-ближения  революции.  Возникла необходимость  в  таких  титанах  русской
кисти, как Суриков,  Врубель, Левитан, Кустодиев, Рерих. Наиболее сильные не
путались ногами в паутине времени, моды, повседневного, сиюминутного спроса.
Они  начинали  без разбега, как бы катапультиро-ванные сразу в зенит. Другие
были вынуждены преодоле-вать и бороться.
     Сравните две  картины  Виктора  Михайловича Васнецова: "С  квартиры  на
квартиру" и "Витязь на распутье". Разве можно поверить, не зная  в точности,
что обе напи-саны одним и тем же художником?
     Как  и Нестеров,  Васнецов  начал с  жанра. "С  квартиры на  квартиру".
Старик  и   старушка,  все   пожитки  которых  в  маленьком  узелке,  бредут
простуженным,  оледенелым Пе-тербургом.  А вот "Преферанс". За окном богатой
квартиры рассвет. Может быть, именно в этот час и бредут старички с квартиры
на квартиру. Игроки устали, утомлены бессон-ницей,  но в глазах  азарт. Идет
игра...  Вокруг такие  сюжеты:  "Поймали воришку",  "Застрелился", "У  ворот
казармы",  "Кумушки",  "Заштатный",  "Чтение  таблицы  выигрышей",  "Военная
телеграмма". Так бы дело и шло, стало бы у нас двумя-тремя десятками  больше
картин в духе Перова-Маковского, но не появилось бы у нас Вас-нецова.
     И вдруг как будто  некий неистовый дух вселился в  ти-хого  и скромного
жанриста. Одно  за другим с разными промежутками появляются полотна: "Витязь
на   распутье",  "После   побоища   Игоря   Святославовича   с   половцами",
"Ко-вер-самолет",  "Битва  русских  со скифами",  "Аленушка", большая  серия
эскизов декораций к "Снегурочке", "Иван  Грозный", "Царевич на сером волке",
"Прощанье   Олега  с   конем",  "Богатыри",  "Баян",  "Микула  Селянинович",
"Несмеяна-царевна", "Царевна-лягушка", "Баба-яга".
     Признаться ли вам, что я трезво смотрю на чисто жи-вописное достоинство
картин этого  удивительного  челове-ка?  Я  знаю,  что  это не  Врубель,  не
Кустодиев,  не Суриков, не Серов.  Кто-то про него оригинально  сказал, что,
может быть,  все  картины Васнецова со временем  умрут, но ни-когда не умрет
Васнецов.
     Значит,  получается,  что  одновременно  ушли от  жанра  два  богатыря.
Нестеров  --  в религиозную  романтику. Вас-нецов -- в  русскую  сказку и  в
русский  эпос.  Причем Васнецов путался дольше своего друга. Тут и "Акробаты
на  улицах Парижа", тут  и  серия о русско-турецкой  войне. Не-даром  первой
чисто  васнецовской  картиной  явился  "Ви-тязь  на  распутье".  Помогла  же
Васнецову, как я вам об этом писал, Москва.
     "Витязь на  распутье" хранится в Русском музее. То ли эта  степь дорога
нам,  как сон,  что  мы  снова  дети или  снова летаем, то  ли сказка  здесь
накрепко переплелась с ре-альной историей народа,  но как-то не верится, что
"Витязя  на  распутье"  не было  до  1882 года и  все  предыдущие по-коления
русских  людей,  детей  во  всяком случае,  росли,  не  держа  в воображении
васнецовского "Витязя".  Кажется, он существовал всегда, как сама степь, как
Киев, как Вол-га, как Россия, как исторические были и сказки о ней.
     Национальный  дух этого человека,  сила  его  любви к родине, к  родной
истории были так крепки, жажда служе-ния народу  была так велика, что они --
сила  духа  и  люб-ви  --  преодолели  ограниченные  живописные  возможности
художника и утвердили себя  как  явление,  вычеркнуть  ко-торое  нельзя,  не
образовав  зияющей  невосполнимой бреши.  Образы Васнецова шире,  больше его
полотен.  Вероятно, они  всегда  подспудно жили среди нас, всегда мерещились
нам. Он намекнул, мы вспомнили, как забытое из  детства. И вот нам больше не
нужно  показывать и  разъяснять.  За-чем?  Мы  ведь  вспомнили!  Вот  почему
парадоксальная фра-за о том, что Васнецов не умрет,  если бы даже умерли все
его картины, мне кажется, не лишена значения и смысла.
     А  путаницы  было  немало.  Такой авторитет,  как  Крам-ской,  увещевал
начинающего Васнецова: "Вы  один из са-мых ярких талантов в  понимании типа:
почему вы не делае-те этого... Тип и только пока один тип составляет сегодня
всю историческую задачу нашего искусства... Я как теперь  помню ваш  рисунок
купца, принесшего голову сахара и прочую  провизию к чиновнику и вытирающего
свою лысину. Да будь это написано только, вы увидели бы тогда, какая толпа и
давка были бы у вашей картины..."
     Но  купца,  вытирающего  лысину, не  появилось, появи-лись  "Аленушка",
"Снегурочка", "Дворец Берендея", "Баян".
     "Во времена самого яркого увлечения жанром,  в акаде-мические времена в
Петербурге, -- писал  Васнецов,  --  меня не покидали неясные исторические и
сказочные  грезы". (Вероятно, то, что, может быть, еще более смутно брез-жит
в каждой  русской  душе. --  В.  С.) "Сознательный  пере-ход  из  жанра,  --
продолжал  он  в письме  к  Стасову,--со-вершился в  Москве, в  златоглавой,
конечно..."
     Национальная деятельность Васнецова была  так раз-нообразна  и  широка,
что, например, воинские  шлемы, назы-ваемые  сначала богатырками,  а позднее
буденовками, были заготовлены для  царской армии  по эскизам именно Викто-ра
Михайловича  Васнецова  и  достались  нам по  наследству  с  царских военных
складов.



11

     Вот передо  мной по-лотна Сурикова. Не-известно  почему вдруг  именно в
этом,  а не  в  дру-гом человеке  просыпается  способность  к  искусству.  У
Нестерова  есть фраза  в  воспоминаниях,  отно-сящаяся ко времени,  когда он
учился  в  коммерческом учи-лище.  Первый год прошел  -- ничего.  Съездил на
каникулы. Начался второй год обучения. И вот фраза: "Я начинаю выделяться по
рисованию". Почему? Откуда?
     Вероятнее  всего  талант  накапливается  по капельке,  пе-редаваясь  по
наследству, от колена к колену,  как  цвет во-лос, черты лица или характера.
Он  пробирается  по  родо-словной,  как  огонек к  бикфордову  шнуру,  чтобы
однажды, в каком-нибудь там поколении, разразиться ослепительным взрывом. Он
мог не проявляться в предыдущих коленах, но  не проявившиеся крупицы его все
равно   передавались  дальше   и   копились,  копились,   дожидаясь   своего
прояв-ления.
     Никто не знает, что такое талант, где его искать в че-ловеке. Вероятнее
всего -- в подкорье, потому что любой творческий процесс, по крайней мере на
восемьдесят  про-центов,  иррационален.  Ясно  одно,   что  талант--какая-то
удивительная,  редкая  особенность,  доставшаяся   одному   человеку   и  не
доставшаяся  другому,  как  достались  ни за  что ни  про  что  удивительные
голосовые связки Шаляпи-ну, Собинову или Карузо.
     Как по бикфордову шнуру, тянулось это нечто, именуе-мое  талантом,  и к
Сурикову. В  предыдущем  поколении  на-чало понемногу  вспыхивать  и  как бы
искрить.  Отец  Су-рикова  любил  музыку  и  хорошо  пел.  Дядя  художника--
Хозяинов--рисовал  и писал  маслом.  Другие  дядья  тоже  рисовали,  копируя
литографии.  Мать,  хотя  и  была негра-мотная  женщина,  плела великолепные
кружева и с большим вкусом вышивала гарусом и бисером целые картины. Василий
Иванович свидетельствовал потом в одном месте:
     "Мать  моя  не  рисовала,  но  раз  нужно  было  казачью шап-ку  старую
объяснить,  так  она  неуверенно  карандашом  на-рисовала:  я  сейчас  же ее
увидел".
     Талант, значит, был как данность. Он принят в виде таинственной далекой
эстафеты. Но, конечно,  нужны были другие,  теперь уж внешние условия, чтобы
он  не ушел еще  дальше, в последующие поколения, либо  не погиб,  едва-едва
проявившись.
     Николай Васильевич Гребнев, которому нигде не стоит никакого памятника,
прежде   всего  повинен  в  том,  что   Рос-сия  имеет  Сурикова.  Скромный,
провинциальный  учитель  рисования заметил  проклюнувшийся из  красноярского
быта яркий и как бы даже нездешний росток. Дальнейшее можно сравнить  именно
с внимательным  уходом  садовода за  ред-ким, дорогим,  случайно доставшимся
цветком.
     Суриков вспоминает об  учителе:  "Гребнев  меня учил  рисовать. Чуть не
плакал надо  мной. О Брюллове мне рас-сказывал, об Айвазовском, как тот воду
пишет,--    что   со-всем   как    живая;   как    формы   облаков    знает.
Воздух--благоуханье.  Гребнев  брал меня с собой, где акварельными  красками
заставлял  сверху  холма город рисовать. Пленер, значит. Мне одиннадцать лет
тогда  было. Приносил гра-вюры, чтобы я с оригинала рисовал.  "Благовещение"
Боровиковского, "Ангел  молитвы" Неффа, рисунки Рафаэля и Тициана... Я очень
красоту  композиции  любил.  И  в  кар-тинах старых  мастеров  больше  всего
композицию чувство-вал.  А  потом  начал ее и в  природе  видеть". А  потом,
добавим от себя, в расцвете и славе Сурикова будут называть "композитором".
     Но это потом. Надо ведь еще выбраться из красноярской глуши. Подросшее,
взлелеянное  художником-неудач-ником  растеньице   нужно   было  обязательно
пересаживать  в столичную, в  петербургскую почву. На  поездке  в  Акаде-мию
художеств настаивал все тот же Николай Васильевич Гребнев, который, наверно,
почувствовал,  что, может  быть, только  теперь он вправе  сказать себе, что
прожил  на  земле  не  зря.  Чувство же это  необходимо каждому художнику, в
особенности неудачнику,  кончающему свои  дни в  ранге учителя  рисования  в
сибирском казачьем городке Крас-ноярске.
     Семья  жила небогато: пенсия матери  Сурикова  состав-ляла  три рубля в
месяц,  да  еще десять  рублей получали, сдавая  верхний  этаж. Правда,  сам
Суриков  к  этому времени  уже умел выручать кое-какие деньги, например,  за
рас-краску пасхальных яиц -- по трешнице за сотню. Что ка-сается  матери, то
она  готовила Васю  в  чиновники. Был сделан первый  шаг -- будущий  Суриков
поступил писцом в Красноярское губернское управление.
     Подробные сведения  обо  всем этом  можно,  разумеется,  найти в  любом
изыскании о  Сурикове. Мне  просто  хочется отметить те внешние условия,  от
которых в известной ме-ре зависела  судьба таланта, а также  впоследствии ту
рас-порядительность,  с которой отнесся к  своему  таланту сам его невольный
обладатель. На Сурикове все это виднее, чем на ком-либо другом.
     Итак, есть талант, нашелся первый  садовод, наступила пора пересаживать
деревце  в иную, а именно -- в  столич-ную почву. Губернатор П.  Н.  Замятин
устраивает у  себя званый обед. Приглашаются наиболее  именитые, то  есть  в
условиях Красноярска  наиболее богатые, граждане. Во вре-мя обеда губернатор
неожиданно   предлагает   устроить  складчину,  чтобы  на  собранные  деньги
отправить подаю-щего надежды Сурикова в Петербург, в Академию худо-жеств.
     Характеры  в Сибири  попадались  размашистые, только чуточку раззадорь.
Золотопромышленник  П.  И.  Кузнецов решает  один,  без мелочной  складчины,
покровительствовать  будущему  художнику.  В  наших теперешних книгах  слово
"покровитель" берется обыкновенно в кавычки. Никак мы  не  можем  допустить,
чтобы  золотопромышленник  (кстати, кто-то  должен был  добывать  и золото!)
оказался вдруг покровителем.  Не вяжется одно с другим в нашем прогрессивном
сознании.
     Оставалось  преодолеть   последнее   препятствие.   Видимо,  оно   было
серьезным, если губернатор Замятин и золото-промышленник Кузнецов решили его
преодолевать  совмест-но.  Собравшись  с  духом,  они  пригласили  Прасковью
Федо-ровну -- мать Сурикова  -- для  решительного разговора, и  та  явилась,
надев лучшее праздничное платье.
     "Что  вы,  что  вы!  --  будто  бы  воскликнула  она.--Зачем  ему  быть
художником? Как это можно?!"
     Едва удалось уговорить.
     Дальнейшая  судьба таланта  зависела теперь  единст-венно  от того, как
распорядится  им  сам  хозяин.  Если не касаться столь  сложного и  столь не
тронутого никакой на-укой вопроса, что, может быть, во многих случаях именно
талант  является  хозяином  положения,   именно   он,  может  быть,  диктует
поведение, подчиняющегося ему, исполнен-ного тщеты обиталища. "Когда  строку
диктует чувство,  оно  на сцену  шлет раба".  Скорее  всего это не  оговорка
поэ-та, а истинное, осознанное  либо  интуитивно прочувство-ванное положение
вещей.
     Так  или  иначе,  можно  и  в  дальнейшем  допустить  несколько  разных
вариантов.  Юноша  попадает из  глуши  в  блистательную  столицу. Вы  только
подумайте, сколько всевозможных соблазнов! Самый первый и самый  страшный --
попасть в струю. Мода. Общественное мнение. Га-зетная шумиха и критиканство.
Видимость  успеха,  от  которого  может закружиться  юная голова,  тот самый
"тер-рор среды", о котором, помнится, я рассуждал в одном из писем.
     Где успех  -- там и деньги. А где деньги -- там и же-ланье  получать их
все вновь и вновь. При физической силе и выносливости красноярский казак мог
бы дать  два  очка вперед даже Верещагину, Айвазовскому  и Репину,  на счету
которых сотни и сотни мелких, больших и даже огромных холстов.
     Не будем брать другие варианты, вроде разбазаривания молодости и сил, с
постепенным  выходом  на  наклонную  плоскость,  в нижнем конце  которой  --
должность  знако-мого  нам  учителя рисования в Красноярске, да  и  то,  как
говорится, в  лучшем  случае. А  кроме того,  различные вли-яния, от которых
невозможно   отмахнуться   молодому   ху-дожнику.   И  действительно,   беда
замахивалась  над  буйной казацкой  головой. Одно время Сурикова  потянуло к
ан-тичному  миру,  к  классике,  к  академизму.  Уж  к  старости он  однажды
воскликнул: "Ведь у меня какая мысль была  -- Клеопатру Египетскую написать!
Ведь что бы со мной было!"
     А  кроме  того,  всевозможные  эти  группировки,  мелкое политиканство,
мышиная возня самолюбии, метанье от те-мы  к теме, от мнения к мнению... Я о
том   говорю,   что,   на-верно,  нелегко  после   сибирской  глуши,   когда
закувыркаешься в кипящем  и бурном котле, сразу и определить, где право, где
лево, где верх, где низ.
     Красноярский казак  посмотрел, послушал,  все  понял и выбрал для  себя
линию  поведения сразу и навсегда. Вся-кому бы из  нас такую непреклонность,
такое железо в ха-рактере!
     А  характер  между тем понадобился с первых  шагов. Ему предоставили по
окончании  академии двухгодичную  поездку за границу на  казенный счет. Этих
поездок удостаивались наиболее одаренные  выпускники.  И вот неожи-данно для
всех  одаренный  выпускник Суриков отказывает-ся  от поездки  за  границу, а
вместо  нее  просит  позволения  расписывать внутри храм  Христа  Спасителя,
строящийся  в  Москве.  В  1877--1878  годах он  пишет  в этом грандиоз-ном,
великолепном, преступно разрушенном храме.
     Из  монографии  в монографию  ходит  и  повторяется  сма-куемая  подчас
сплетня о том, что Суриков был неправдо-подобно скуп и жаден. Но если бы это
было так,  он,  Су-риков, при  его работоспособности  писал бы день  и  ночь
десятки и сотни картин, которые тотчас  превращались бы в  желанные  деньги.
Отчего  же между картинами  проходит по несколько лет? Отчего  же  их за всю
долгую, неоп-равданную жизнь всего лишь семь? Семь  полотен, семь поэм, семь
совершенств, семь  ступенек  к  вершине славы, не только своей, но и главным
образом русского искус-ства.
     Ну да, он не кутил, не играл в  карты и на бегах, не роскошествовал, не
заводил лишней (и  вообще дорогой) мебели, не покупал ничего лишнего. Ну да,
деньги были у него, допустим, расписаны  по  годам, месяцам и  даже дням. Но
зато он имел возможность не заниматься поден-щиной. Зато он имел возможность
позволить  себе  другую роскошь, а если вдуматься --  наивысшую роскошь,  --
делать  только то, что хочешь сам и что сам, как художник,  считаешь нужным.
Он весь был собран в единый крепкий  кулак. Задумывая картину, он мыкался по
донским степям  в поисках казачьих типов, в поисках боевой казачьей ут-вари.
Чтобы в точности  произвести  пороховницу  семнадцатого  века, он готов  был
мчаться за тридевять земель. Такую роскошь он мог себе позволить.
     Когда же картину выставляли и с какого-нибудь фланга начиналось шиканье
и  шипенье критиков, он  мог позволить себе самую сладкую роскошь--наплевать
на  все  и спокойно углубиться  в  обдумывание,  в вынашивание, в  созда-ние
нового полотна.
     Он  смотрел  на  деньги  с  единственно  правильной точки  зрения:  они
обеспечивали  ему  независимость,  свободу  и  гражданского  и   творческого
поведения.  "Расчетлив",--  пус-тили  словечко,  и  уж  вроде  бы  --  тень.
Считается у нас более достойным, когда мы слоняемся целыми днями и  вечерами
по всем этим  ЦДЖ, ЦДЛ, ЦДРИ, оставляя  там  вместе со здоровьем и деньги. Я
думаю  сейчас: сложить бы все,  что было нерасчетливо истрачено, начиная  со
студенческих лет. Боже мой! Да ведь этого наверняка хватило бы на не-сколько
лет великолепного творческого уединения. За эти годы можно было  бы написать
нечто столь спокойное, столь не предусмотренное ни нашей милой  критикой, ни
нашими докладчиками на очередном писательском съезде... Но нет, безвозвратно
размениваемся там --  на  шашлычок,  там  -- на  рюмочку  старки, там --  на
семужку с лимоном,  а там и просто на стопку водки. Вот и приходится, вместо
того  чтобы сидеть и писать, там согласиться на платное выступление, там--на
заказную статью;  там поддаться уговору  и уехать в  командировку, вовсе  н