а поступил Костя, представляло собой
     большое трехэтажное каменное здание. Располагалось оно на крутом берегу
реки  Вятки,  а   лицевым   фасадом   было  обращено  на  городскую  площадь
Александро-Невского собора. Рядом с училищем стояли каменный двухэтажный дом
для  смотрителя  и  его помощника и  деревянный  -  помещение  для училищной
больницы.
     Местоположение училища было  весьма  удачно -  с  одной стороны площадь
Александро-Невского собора открывала вид на самую  красивую часть  города, с
другой  -  крутой берег реки давал возможность окинуть взором  всю обширную,
покрытую хвойными лесами заречную часть Вятки.
     В нижнем этаже  училищного корпуса помещались раздевальная,  поварская,
хлебная; в среднем и верхнем этажах - спальные комнаты.
     В лютые стужи из-за обилия окон и неаккуратных топок голландских
     печей училище  было  похоже  на  холодный  чулан,  куда  сердитый  отец
закрывает  нашкодившего  ребенка.  Ученики,  чтобы  разогреться  немного,  в
свободные от занятий часы любили сиживать в поварской или пекарне.
     Правда,  хлебнику  Мокею  Афанасьевичу совсем  не  нравились  нежданные
гости,и, разогняя их, он, для острастки, замахивался мучным мешком,  а  иной
раз,  хватал  какого-нибудь  зазевавшегося  по спине,  оставляя на ней белый
след.
     Костиным излюбленным  местом  был  светлый  училищный  храм. Он  охотно
посещал  его  и в праздники, и во  время богослужений,  и во  время вечерней
молитвы перед сном.
     В училищном  храме служили иеромонахи из Трифонова  монастыря,  которые
часто  менялись.  Одного из них, с  грубым,  громким голосом, отца Павлиния,
Костя  недолюбливал  и  побаивался. Его  седая  голова  и  огромная шевелюра
внушала страх не  только Константину. О Павлинии шла молва,  что силою своей
молитвы он мог  изгонять  бесов  из бесноватых, привозимых к нему в Вятку  с
разных сторон для исцеления перед ракою преподобного Трифона.
     Время, проведенное в училище, было дорого Константину. Позднее, учась в
духовной  семинарии  и  получая  от  учебы   там  не  меньшее  удовольствие,
Константин  все  же с особою теплотой вспоминал  и холодные зимние училищные
вечера, и  сердитого Мокея, и  училищный  хор,  который  пользовался большой
популярностью у городской публики.

     Костя  потянулся,  пора идти. Мать заждалась,  наверное, да  и  братья,
должно  быть, приехали. Редко теперь доводилось  собираться им всем вместе в
родном доме. Николай и Александр имели свои приходы, и времени на разъезды у
них  не  оставалось.  Сегодня  же  особый  случай  -  окончание Константином
духовной семинарии.
     Извилистая  тропинка,  тянувшаяся средь  поля, выходила  прямо  к  дому
Селивановских. Старый  и неказистый,  он  давно  покосился,  но  смотрел  на
деревню  всегда  чистыми  веселыми  оконцами, в  которых  костерками  пылали
красные пышные герани.

     Лизавета хлопотала  на кухне: она доставала из печи румяные, вздувшиеся
посередке блины и кидала их на огромное блюдо.
     - Костюшка, наконец-то, - улыбнулась  мать, намазывая шипящую сковороду
маслом.
     - Братьев  еще  нет? - обжигаясь и пытаясь засунуть в рот горячий блин,
спросил Костя.
     - Проснулся,  милый... Давно  приехали, дождаться тебя не могут. Иди, в
бане они  парятся. Да кваску  не забудь захватить,  -  прокричала  уже вслед
сыну.
     "Взрослый какой", - подумала Лиза, глядя на закрывшуюся за сыном дверь.
Она склонилась над пылающей печью, наливая на чугунную раскаленную сковороду
очередной  блин.  Лицо осветилось ярким пламенем  огня, весело заплясавшим в
темных   Лизиных   зрачках  и  высветившим   морщинки,  маленькими  лучиками
собравшиеся вокруг глаз.  Мысли, как языки пламени, заметались в Лизаветиной
голове:  "Взрослые... Совсем взрослыми стали  сыновья, - вздохнула  она. - И
когда  выросли?  И  когда я  успела состариться?  Давно  ль была молоденькой
хохотушкой,  давно ль шила подвенечное платье,  а вот, поди ж ты, и косточки
мужнины в могилке сгнили, и  сыны вон какие - Николай с Александром сами уже
приходы  имеют  и  деток  воспитывают.  Костя скоро  к службе  приступит. Мы
стареем - дети взрослеют", - вновь вздохнула она.
     В этот  вечер  мать  с  сыновьями  сидели долго.  Лиза вспоминала,  как
поднимала их на ноги одна, без мужа, как порою не доедала, отдавая последний
кусок своим мальчикам...  Вспомнили Марию с Дмитрием, о нынешнем житье-бытье
поговорили... Легли спать, когда  луна  начала  бледнеть и  сонно  зачивкали
первые пичуги.
     Лизавета провожала сыновей, утирая слезы:
     - Когда теперь-то ждать, неужели опять надолго расстаемся?
     -  А  когда, кто знает  когда.  Да  не  плачь  ты,  мать,  не  навсегда
прощаемся, - обнял ее за  плечи Костя и, поцеловав в мягкую  щеку, прыгнул в
телегу, где уже сидели Николай с Александром.

     С Яранска до Вятки Константин добрался быстро. В Вятке же  ему пришлось
остановиться на  ночлег. В доме Ивана  Куклина, что  в центре  города,  близ
Царевоградского моста по  Набережной Монастырской  улице, он  снял  номер за
двадцать копеек. И хотя  здесь всегда было полно народу, - приезжие на своих
подводах пользовались  двором, а ямщики  любили съезжаться сюда, потому  что
имели бесплатную кухню, - Костя решил  заночевать именно тут - чтоб к народу
поближе.
     Встал  он чуть свет - дорога предстояла дальняя. По направлению Вятской
духовной семинарии Константин ехал в Котельнич, куда его определили на место
псаломщика в Котельничский Троицкий собор.
     Добирался  долго.  Жара  стояла  несносная.  В  знойном воздухе жужжали
жирные приставучие пауты.
     - Лико,  распогодилось  как,  -  прошамкал бородатый  мужик  с  гнилыми
зубами, который вызвался довезти Константина. - Думали, уж не будет погодки.
Всю весну, почитай,  лило да морозило. Луговья-то, вона как, затоплены были.
Озимь, говорят,  наполовину  червем  истреблена. Теперь, по  приметам, тепло
долго будет. Дай-то Бог, без хлебушка бы не остаться.
     - Дай-то Бог, - поддакнул Константин.
     - А ты откеда, родимый? - спросил мужик.
     - С Яранска еду. Село Красное слышал?
     - У-у, далече. Живешь, что-ли, тамока?
     - Жил. К матери повидаться ездил.
     - Ты не серчай,  что я такой надоедливый: скучно всю  дорогу-то молчком
ехать, я и привык лясы точить.
     - Ничего, говори, мне веселей будет, - улыбнулся Константин.
     - А в Котельниче у тебя никак зазноба живет?
     - В Котельнич я на службу еду, после духовной семинарии.
     - Во как? - присвистнул мужик. - Стал быть, святое лицо?
     - Ну-у, - Костя развел руками, - называй, как знаешь.
     - Пшла,  родимая,  вот кляча  старая,  плетется  еле-еле. И ей,  видно,
жарко, - мужик затряс лохматой головой, отгоняя от себя паутов.
     Костя засмеялся:
     - Уж  больно ты на  одного  иеромонаха  похож. Был у  нас  такой,  отец
Павлиний. Боялись мы его ужасно. Бородатый,  с седой огромной шевелюрой, он,
бывало, гаркнет  своим голосищем,  у нас, семинаристов, аж  мурашки по коже.
Говорят, он силою своей молитвы бесов изгонял.
     -  Бесов я  тоже  изгонять  могу,  - хохотнул  мужик.  - Из своей клячи
только. Заартачится, я стегну  ее пару  раз  - все  бесы  к чертовой бабушке
улетучатся, - заржал он, словно подражая своей кобыле,  и с силой стегнул ее
по впалым бокам.
     -  А еще я, родимый, во какое  средство  знаю  для  изгнания  бесов,  -
бородач  достал обхватанную бутылку, встряхнул ее и смачно приложился губами
к узкому  горлышку.  - Эх, хороша.  Будешь?  - протянул  он грязный  сосуд с
мутноватой жидкостью Константину.
     - Нет, спасибо. Не боишься, по такой-то жаре? Разморит, не доедем.
     - Кого, меня разморит? Эт ты зря. Я  до нее привычный. В нашем деле без
сулейки нельзя. Зимой отхлебнешь из нее - душа сугреется и мороз не страшен,
а летом  приложишься - и  птахи, кажется,  веселее  чирикать начинают.  А ты
говоришь - раз-мо-рит.
     Дорога  была  ухабистая  и  пыльная.  У  Быстрицы,  неширокой  речушки,
остановились передохнуть и освежиться.  Костя не единожды предлагал Проньке,
так звали бородача, отправляться обратно, но тот упрямо шумел:
     -  Нет, родимый.  Я  такой - взялся за дело,  так до конца. Довезу - не
боись. Щас в Быстрице остановимся, заночуем. Во-он, видишь,  на той  стороне
реки домишки и церквушка - это  и есть село Быстрица. Лошаденка моя отдохнет
тем временем. Ты не гляди,  что она  у меня ребриста, она дюжая.  Доберемся.
Думаешь, я в Котельниче не найду желающих прокатиться до Вятки? Да не буду я
Пронькой после этого.
     Попутчиков Пронька  и  впрямь  нашел  быстро.  Рассчитавшись  со  своим
говорливым бородачом, Костя прямиком направился к Троицкому Собору.

     Ночь перед  первой  в  его  жизни  службой была неспокойной. Константин
ворочался  с  боку  на бок, пытаясь заснуть, но  сон не шел к  нему. Лишь на
какое-то  время Костя впадал в  забытье,  и  ему  почему-то  виделся  малыш,
кричащий у него на руках. Он  был малюсеньким, розовеньким. Костя кропил его
головку, плечики,  животик святой водой  и произносил трубным голосом, какой
был у отца Павлиния:  "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба
и земли, видимым же  всем и невидимым.  И во  Единого  Господа Иисуса Христа
Сына  Божия Единородного".  "Верую",  -  разносилось  по  безмолвному храму,
младенец  переставал  плакать  и  улыбался.  С улыбкою  на устах  Константин
пробуждался, думая, что сон этот, должно  быть, к добру, и снова ворочался в
ожидании утра.
     Ночь показалась  ему бесконечно длинной, и когда в окна заглянул первый
луч, он, облегченно вздохнув и устало потянувшись, сел на кровати.
     Где-то  в  соседнем дворе тихо позвякивало ведро,  пробовал  свой голос
первый петух. Привалившись к прохладной стене, растирая затекшие конечности,
Костя уставился в неровный, побеленный известкой,  дощатый потолок, улыбаясь
своим  мыслям.  Было  еще  довольно  рано,  но  спать  совсем  не  хотелось.
Константин  протянул руку  к столу, стоявшему рядом с  кроватью, взял старую
газету  и, прочитав  пару  строк, вдруг  почувствовал,  что  буквы  начинают
скакать перед глазами, и сладкий долгожданный сон разливается по его телу.
     "Мамка, мамка,  а чего меня Евлашка,  дяди Дмитрия, сиротой называет?".
"Да какая ж ты сирота? У тебя  я  есть". "  А тятька, почему умер  тятька?".
"Болел  он  часто, сынок". "Мамка, я  знаю, кем буду, когда вырасту.  Я, как
тятька, в церкви, в рясе ходить буду. И буду у-умный".
     Костины  волосы прилипли  к  вспотевшему  лбу. Он  так ясно видел  свое
далекое детство, что его расслабленный в эту минуту мозг не мог сообразить -
во сне все происходит или наяву.
     "Мамка, о деде  Андрее расскажи".  "А чего  рассказывать. Пономарем  он
был,  служил в Орловской округе, пятерых детей имел. Постой, я тебе вот  что
показать хочу". Мать достала из  сундука  затертый на сгибах листок бумаги и
начала читать:  "Если  не  окажется препятствий,  то  предоставить  за  симя
просителя  причетническое  место,  до   обучения   его  в  твердости   и  до
совершеннолетия. Января,  двадцать третьего  дня, 1800  года, -  мать читала
плохо,  спотыкаясь   о   каждую   букву  и  напрягая  зрение.   -  Великому,
Преосвященнейшему  Амвросию,  Епископу  Вятскому  и  Слободскому,   Яранской
округи,  села  Ижевского,  Спасской  церкви,  умершего  пономаря  Александра
Селивановского от сына  его, праздно живущего Андрея.  Покорнейшее прошение:
по  умершим  отца  моего  нахожусь   я,  нижайший,  при  Спасской  церкви  в
праздности,  и  не имея  себе  пропитания, с  оставшимся  от родителя  моего
семейством    и   испытывая   крайнюю    скудность.    Того   ради,   вашего
Высокопреосвященства, милостивого  отца  Архипастыря, покорнейше прошу меня,
нижайшего, на праздное  пономарское место  к  Христорождественской церкви  с
получением доходов, как нечто единое"... "Вот откуда только этот документ, -
сворачивая листок и пряча  его обратно  в сундук, сказала мать,  - я и сама,
сынок,  не  знаю.  Кто-то из наших, должно быть, писал.  Давно эта бумажка у
нас, мне ее еще твой дед казывал. Лежит без дела, а выбросить жаль. Да пусть
себе лежит. Зато точно могу сказать тебе, сынок, что на деда своего, Андрея,
- не того  Андрея, о котором я тебе  только что читала, - ты очень похож. Он
такой  же был:  ростом невысок,  коренаст, волосы волнами, а глаза, что тебе
небо. Чего  говорить - весь в  деда. Это ты правильно сделал,  что  традиции
семейной не  нарушил,  по отцовской  и дедовской линии  пошел. Ты  этот день
запомни, сынок,  - семнадцатое июня 1892  года.  Это твой день.  Это  начало
большого  пути.  А теперь вставай,  не  гоже  опаздывать  в первый-то  день.
Вставай, пора  уже", -  и  мать легонько прикоснулась  к  спутанным  волосам
Константина.
     Костя, встрепенувшись, открыл  глаза. Присутствие матери было настолько
явным,  что  он почувствовал  даже легкое шевеление  воздуха  в его комнате.
Обшарив вокруг себя взглядом, Костя засмеялся - откуда ж ей здесь взяться.

     Двуглавый Троицкий  собор находился близ Соборной площади.  Шел  Петров
пост и  четвертая неделя Пятидесятницы.  Народу в это время  в церкви бывает
полно. Костя  глядел  на  разноликую  людскую  массу  и  чувствовал,  как от
волнения  руки- ноги его дрожат мелкой неприятной дрожью, и крупные холодные
капли пота  стекают  за  воротник. Песнопения  получались  плохо  -  язык не
слушался. "Это ничего, это пройдет, - успокаивал себя Константин, - начинать
всегда трудно".
     Прихожане стояли, плотно прижавшись друг  к другу, было  так тесно, что
плечо  упиралось  в  плечо  соседа.  В  спертом  воздухе  витал  сладковато-
приторный запах лампад.
     -  От  ведь, дышать  нечем,  - обмахиваясь  картузом, громко  проворчал
высокий плотный мужик в атласной жилетке и  красной сатиновой  рубахе поверх
штанов.
     - Тише,  тятя. Говори, пожалуйста,  потише, -  повернула к нему  голову
черноглазая девушка с черной, до пояса, косой и сердито сдвинула к переносью
брови. -Служба скоро кончится, - добавила она шепотом.
     Людская  толпа высыпала из церкви и слилась  в  единый поток. На  улице
было чуть свежее.  Уже которую неделю солнце нещадно палило, выжигая траву и
превращая воздух в дрожащее жгучее марево.
     - Ну, девки, жарища, - выдохнула рыжеволосая толстуха Гланька, срывая с
головы  белый ситцевый платок и отирая им конопатое лоснящееся от жары лицо.
- Вечером прохладнее  будет. А что,  придете на вечерку сегодня?  - спросила
она черноглазую девушку.
     -  Отец  пустит  - придем,  - ответила та и  обняла  за плечи худенькую
девчонку, похожую на нее. - Правда, Тоня?
     - Александра,  Антонина, не задерживаться чтоб,  - оглянулся на девушек
мужчина в красной сатиновой рубахе, - обедать скоро.
     - Мы догоним, тять, - кивнула отцу Александра.  - А  если не придем, не
ждите, - сказала она рыжей подруге, - значит, отец не пустил.
     - Ох, и строгий он у вас, -  с опаской глядя  на удаляющегося  Василия,
прошептала  Гланька.  -  А новенький-то  в  церкви  хорош,  мне  понравился.
Интересно, женатый или нет...,- сверкнула она желтыми, как у кошки, глазами.
     -  Ты,  Гланька, больно-то рот  не разевай, не по тебе краюха. Ишь,  на
кого засмотрелась, - уколола подругу Тоня, младшая Шурина сестра.
     - А я чо, я ни чо, я так, - захлопала та рыжими ресницами.
     - Ну, мы пойдем,  Глань, отец сердиться будет,  - попрощались сестры  и
торопливо зашагали домой.
     Их дом  находился на Богомоловской улице, недалеко от управы, солидного
здания  с  чугунными  колоннами,  где  секретарем  служил Василий Ердяков. В
городе  его считали человеком строгим, порою  даже жестким, но справедливым,
за что и уважали. Не первый год он был секретарем Земской управы, со службой
справлялся  неплохо, и потому  жалованье  тоже  получал неплохое.  Благодаря
этому  всех четверых дочерей на ноги поставил. Первая, самая  старшая Ольга,
выучившись   на   учительницу,   давно   упорхнула    из   родного   гнезда,
учительствовала  где-то в деревеньке, и  не было от нее ни слуху ни духу, за
что Василий был сердит  на дочь и  видеть ее больше не желал. Вторая, Мария,
окончив   Вятскую  Мариинскую  гимназию,  работала  в  городе   учительницей
арифметики и  рукоделия,  отец  ее уважал  за  серьезность мыслей  и младшим
всегда  в  пример  ставил. К  третьей,  черноглазой  Шурочке, Василий питал,
пожалуй, самые нежные чувства,  на которые только был способен,  и  тосковал
даже  тогда,  когда  дочь его  долго  задерживалась  со  своими  неразумными
вихрастыми учениками  -  она,  после окончания  курсов Мариинской  гимназии,
исполняла обязанности  учительницы в  частном  доме,  в соседней  Сосновской
волости.
     Шура была особенно дружна с самой младшей из сестер,  резвой хохотушкой
Тоней, которая, еще не закончив  городского училища, так  же, как  и сестры,
мечтала учить детишек грамоте. Отец же считал Тоньку соплячкой и шалопайкой.
Впрочем, он всех судил очень строго.
     Полную  противоположность мужу являла жена  Василия, Татьяна. Эта тихая
крестьянская женщина,  молчаливая и уступчивая,  умела укрощать своенравного
супруга всего лишь ласковым взглядом, и он, сам любящий отдавать приказания,
почему-то  невольно подчинялся  ей.  Это теперь Татьяна со смехом вспоминает
свое  замужество,  а  тогда,  когда  родители  сговорились  сосватать  их  с
Василием, она едва не  лишилась от страха чувств, - знала Татьяна Василия  с
самого детства, знала его буйный  норов.  Потом девки  спрашивали  ее, каким
приговором она владеет,  как  приводит в чувство  своего суженого. Какой там
приговор - улыбнется, погладит, вот и вся наука.
     Время до вечера пролетело  быстро. Шура с Тоней не надеялись, что  отец
пустит сегодня  на  вечерку: с  самого  утра он  был не  в духе, по причине,
известной  только  ему,  - но все же,  набравшись  смелости,  Шура подошла к
Василию  и, взяв из  рук отца газету, ласково  прильнула к  нему и  спросила
тихо:
     -  Тятечка,  мы сегодня  с Гланькой договорились  встретиться  вечером.
Можно?
     Отец нахмурил  брови и открыл было рот,  чтобы отрезать  "нет", но мать
вступилась за дочерей:
     - Пусти уж их, отец. Молодо - зелено, погулять велено.

     Под  могучим  раскидистым  дубом  на толстом сучковатом  бревне  сидели
нарядные девки, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в ладошки. Рядом
топтались парни, слюнявя во рту цигарки, гогоча и отпуская время от  времени
в чей-то адрес крепкие словечки.
     - Ну-ка,  чего материтесь! Больно,  думаете,  хорошо? - шипела  на  них
Гланька и, поглядывая в сторону гармониста, канючила, - Леш, может, начинать
пора.
     - Да отстань ты, заноза, - отмахивался от нее чубатый Лешка, - подождем
еще.
     - Ну-ну, Шурку ждешь. А если не придет, мы  что, так и  будем сидеть? -
возмущалась девушка.
     Она,  наверное единственная из своих подруг, никогда ни упускала случая
посидеть вот  так,  на  бревнышке,  попеть вместе со  всеми да поплясать.  У
Гланьки была давняя  заветная мечта - найти  себе хорошего мужа. В городе ее
считали  перестарком, хотя  выглядела  она  в  свои  двадцать шесть довольно
молодо и аппетитно. Все было при ней, не было только одного - ухажера. Порою
ей казалось, что смогла бы она преступить все  запреты, вынести все  укоры в
свой адрес, да  только и  ей-то  никто не был так  люб,  с  кем она могла бы
согрешить.  Правда,  вот Лешка...  Но  Лешка  давно и,  что  самое  обидное,
безрезультатно страдал по ее лучшей подруге Шурочке.
     - Шурка с Тонькой идут, - крикнул Лешка и растянул меха гармони.
     - Наконец-то! Вас ждать - со скуки умереть можно, - проворчала Гланька.
     - Ну и не ждали бы, - дернула плечом подошедшая девушка.
     Лешка исподлобья  покосился на Шурку. Не  первый год она нравилась ему,
но та никак не  проявляла к  парню своих чувств.  Как-то, правда, зимой еще,
Шура позволила проводить себя до дому. Они долго стояли тогда, утаптывая под
окнами синий  вечерни