глядели из своего угла на неподвижного человека в черном
одеянии. Раскачивались белые занавеси, стонали  на ветру деревья - все было,
как мгновения назад, лишь шепот Кирилла больше не нарушал тишину.
     Звезды  постепенно  угасли одна  за  другой, и ночь воедино  слилась  с
зарождающимся утром, которое распластало в полнеба багряно-огненный восход.
     Его  нашли несколько часов  спустя. Монах, проходивший  мимо игуменской
кельи и заглянувший в нее, увидел на полу скрюченное тело игумена Кирилла.
     - Брат, - тихонько окликнул он, - брат.
     Не услышав ответа, монах подошел к Кириллу, нагнулся  над  ним и взял в
свои ладони остывшие уже руки, сжимавшие старый пожелтевший листок: "Я плачу
и пишу тебе в последний раз", - прыгали на листке неровные буквы.
     -  Спи,  брат,  - перекрестился  монах. -  Единственное место,  где  мы
обретаем  душевный покой, там, - поднял  он  кверху печальные глаза.  - Спи,
брат


        Глава 15

     "Со времени образования  советских республик государства мира разбились
на два  лагеря: на  лагерь  социализма и на  лагерь  капитализма.  В  лагере
капитализма   мы  имеем  империалистические   войны,   национальную   рознь,
угнетение,  колониальное  рабство  и шовинизм. В  лагере  Советов,  в лагере
социализма, мы  имеем, наоборот,  взаимное доверие, национальное  равенство,
мирное сожительство и братское сотрудничество народов..."
     И.В.Сталин.
     "Десятый Всероссийский съезд советов"


     Новый год  начался  непутево.  Едва лишь  стрелка  дернулась в  сторону
тридцать восьмого, тотчас погасла "лампочка Ильича".
     Шумное застолье сначала затихло, потом раздался женский веселый  визг и
звон разбитого стекла.
     - Вот вам  и с новым годом, - засмеялась Варвара. - Ну-ка,  сын, запали
свечку, - сказала в темноту женщина.
     - С  новым годом, бабоньки!  С новым  годом, мужики! - громко закричала
сидевшая рядом с Варварой соседка Галка Крикун, сполна старавшаяся оправдать
свою фамилию.
     -  Вот,  мать  твою,  - хлопнул  по  столу кулаком  изрядно подвыпивший
Степан. - И сегодня настроение испортить надо!
     - Да,  брось,  отец, - веселилась Варя, - так даже  новогоднее будет. -
А-а,
     вот Костик уже и свечку несет.
     Не по годам широкоплечий сын, еле протиснувшись в дверной проем, ступил
в комнату, где гуляло застолье, сжимая в крепкой ладони длинную белую свечу.
Веселое рыжее пламя  слабо осветило полную  гостей  комнату, роняя на  стену
уродливые тени.
     - С новым годом, с новым годом! - понеслось  со всех сторон, забренчали
сдвигаемые стаканы и застучали в полутьме ложки.
     С шумом отодвинув стул и одернув ладно сидящую на  нем гимнастерку, над
столом  поднялся   Галкин  муж,  Артемий  Крикун,  бывший  красногвардейский
командир,  а ныне занимающий  какую-то солидную  должность,  мужик-здоровяк,
вечный балагур и бабник.  Он давненько похаживал  вокруг  Варвары, сладостно
щуря глаза при виде  ладной плотной фигуры женщины, делая ей сальные намеки.
Вот и  сейчас, вставая во весь свой  богатырский рост,  он умышленно сначала
оперся  о  круглое Варино колено, а  потом крепко прижался к  ее плечу. Варя
неодобрительно глянула на Артемия и придвинулась ближе к хмельному Степану.
     - От ты, черт возьми, славненько как, - хохотнул Артемий,  - в темноте,
как говорится, не в обиде. - Ха-ха-ха, - загоготал он над  своей остротой. -
Так что, за новый год, за батьку Сталина пить будем! За Сталина только стоя!
Да здравствует  новый  тридцать  восьмой год, первый год третьей  сталинской
пятилетки!  Ура!  -  и гости,  двигая  стульями, начали охотно  подниматься,
приговаривая "за Сталина надо, как же, святое дело".
     - Степка, а ты чего не встаешь? Я  говорю, за Сталина только стоя  пить
надо, - грозно повторил Артемий.
     Степана словно резануло. Он снова хлопнул по столу и выкрикнул:
     - Чего ты, Артемий, бачишь?  За Сталина говоришь? А вот кукиш с маслом,
а не за Сталина, -  Степан сделал из пальцев фигуру и потряс ею в воздухе. -
Я что-то  не  понимаю, с  какой такой стати  пить за него? Я  что-то не вижу
светлых деньков. Да каких там  светлых деньков... Просвета  я не вижу! Ау-у,
где он?
     - Перестань, Степан. Ты что, плохо живешь? -  дернула  мужа  за штанину
Варвара. - Одумайся, что говоришь.
     За столом зашикали и укоризненно закачали головами:
     - Ты бы поостерегся, Степа.
     -Не-ет, погодите, интересная пельмень получается,  - Артемий перегнулся
через Варвару к раскрасневшемуся то ли от жары, стоявшей в комнате, то ли от
выпитого, Варвариному мужу. - Погодь, голубь сизый, я не понял тебя. Ты что,
кровь в семнадцатом не  проливал? У тебя что, в  свое  время  белая  сволочь
родственничков не  порешила? Али ты  при  Николашке мед ложками  хлебал?А-а?
Голубь  сизый,  объясни мне,  дураку плешивому,  -  взъерошил  Артемий  свою
черную, слегка с проседью шевелюру и снова загоготал, но теперь уже каким-то
угрожающим смехом.
     Степан налил себе до краев, выпил с придыханием, закашлялся и закричал,
брызгая слюной:
     -А ты  что, сейчас медом объедаешься? Да я, если хочешь знать, да я...,
- и замолчал, вяло махнув рукой.
     Лампочка неуверенно замигала, вспыхнув неярким мерцающим светом.
     -  О-о,  да будет  свет! -  весело оживились гости, радуясь возможности
прервать  неприятный  спор.  -  Бросьте  вы  собачиться,  Новый год, Степан,
праздник!
     Степан сделался совсем пьяным. Он  что-то бормотал под нос, бил себя по
колену, мотал головой и время от времени грозил кому-то пальцем.
     - Пойдем-ка спать, отец, - поднял за подмышки Степана Костя,  -  совсем
ты скис, батя.
     Сын увел отца в соседнюю комнату и, сдернув  с него штаны  и расстегнув
ворот рубахи, уложил на кровать.
     - А про Сталина ты зря, батя. Сталин - мужик стоящий, - склонился
     парнишка над спящим уже отцом.
     Варвара вышла на веранду и прислонилась лбом к подернутому от
     морозца  вычурным  рисунком  окну.  Тотчас,  от прикосновения  теплого,
рисунок потемнел, и корявые разводы обезобразили его замысловатые узоры.
     Степан  беспокоил  и  раздражал Варвару. Злило даже не  то  вечное  его
недовольство  жизнью,  ее пугало,  что  последнее  время  он  стал частенько
приходить с работы под изрядным хмельком.  На следующий день Степан, правда,
клялся  и божился, что больше в рот не возьмет  хмельного, но наступал новый
вечер, и все повторялось сначала. Нет, скандалить он не скандалил, но что-то
угнетало его, и вечерами напролет он сидел у стола, уронив  на  заскорузлые,
черные от работы руки голову и молчал тягостным своим молчанием.
     Иногда Варваре казалось,  что она  сама повинна в  том, что  Степан так
сильно изменился. Первые их годы совместной жизни, голодные и страшные, как,
впрочем, и у всех, хотя и сопровождались периодическими стычками, по большей
части  со  стороны Варвары, можно все же было назвать счастливыми  и полными
любви.  Долгое время Варвару угнетало чувство незатухающей  вины перед теми,
кого она предала,  как ей казалось, в самое трудное время, но постепенно она
свыклась с этим чувством и перестала срывать на Степане свое недовольство.
     Новый срыв произошел, когда соседка по секрету шепнула ей, что приходил
человек  в штатском, в  широкополой  шляпе,  выспрашивал и выпытывал  все  о
Варваре, Степане, интересовался, часто ли они получают письма из-за границы,
о чем им пишут, и  сам аккуратно  записывал все в толстенный блокнот. Потом,
на прощание, сунув в карман соседке липкую карамельку, попросил рассказывать
ему  все  о  Варе и  ее семье.  "Надо  быть покладистыми,  уважать Советскую
власть, и тогда неприятностей  ждать будет неоткуда.  И семья будет цела", -
сказал он уже на пороге и подмигнул двусмысленно.
     Варя проплакала  тогда  ночь  напролет.  Ей  рисовалось, как человек  в
штатском врывается в дом и, заломив Степану и сыну руки за спину, уводит  их
в черный дверной проем.
     Наутро Варвара  торопливо, обливаясь слезами, нацарапала отцу письмо, в
котором  просила  больше  ей  не  писать.  С этого  момента она окончательно
потеряла покой.
     Ночами,  не  сомкнув  глаз,  Варя  без конца думала о своем несмываемом
грехе - отказе от самого дорогого человека, человека, который дал ей жизнь и
взрастил ее. Ворочаясь с боку на бок, Варвара прокручивала мысленно всю свою
жизнь,  вспоминала,  как  тогда, июльским заплаканным  днем двадцать первого
года,  она,  совсем  еще  юная девчонка,  встретив  смешного  белобрысого  и
лопоухого солдата, по уши  влюбилась в него. Вспоминала  их жаркую и в то же
время полную горечи ночь, после которой Варя  решила не уезжать с родными из
России. Она  очень сильно любила  Степана.  Почему  же  теперь холод снедает
изнутри ее  душу? Неужели никогда не сможет замолить она своего греха, и он,
этот  грех, будет  терзать  ее всю  жизнь?  А ведь,  в  сущности-то,  Степан
страдает  несправедливо  от  ее  постоянных  упреков  и  недомолвок.  Тогда,
четырнадцать  с лишним лет назад, не он увел ее от отца, она сама  пришла  к
нему... Умом Варвара все понимала, но сердце, не переставая, жгла обида.
     Плача  по  ночам в  горячую  от мыслей подушку, Варя  чувствовала рядом
ровное дыхание мужа и ее злило, что Степан может спать спокойно, в то время,
как ее  мучают бесконечные думы. Бывало, Степан просыпался  от  всхлипываний
жены,  крепче прижимался  к ней своим  молодым еще телом,  обнимал за мягкую
талию, искал ее губы, пытаясь приласкать и утешить,  но тем самым  еще более
злил Варвару, и она ворчала недовольно, что мысли у мужиков только об одном.

     "Пожалуй, я  не  права,  - потерла  Варвара озябший лоб  и отпрянула от
окна. - Незаслуженно  я  извожу  Степана.  Он  и  пить-то, наверное, поэтому
начал".
     Позади скрипнула  дверь. Тяжелые шаги приблизились к женщине,  и теплые
руки опустились на Варины плечи. "Пожалуй, я не права", - подумала Варвара и
прижалась к крепкому мужскому телу.
     - Милая моя, наконец-то дождался я этого часа.
     Варя отпрянула, - позади стоял взволнованный Артемий.
     - Ты что, сдурел, - вспыхнула  женщина. - Я думала, Степан проснулся. А
ну,  как  Галке сейчас скажу, что  ты руки распускаешь,  - оглаживая волосы,
нервно проговорила Варвара.
     - Ты что, Варюшка. Зачем же Галке? Мы с тобой  сами полюбовно  обо всем
договоримся. Вон как  прильнула-то ко мне. Я ведь чувствую, истосковалась ты
по мужику. А  я мужик ладный. Давно к тебе приглядываюсь, уж больно ты  люба
мне. Ну, иди ко мне, милая ты моя, - снова протянул Артемий  к Варваре руки,
сверкая своими черными глазами.
     - Кобель ты, а не мужик, - с силой оттолкнула Артемия Варя. - А Галке я
точно скажу, - бросила она ему в лицо и быстро шмыгнула в комнату.
     - Ну, погоди, краля, попрыгаете вы у меня, - прошипел  Артемий и шагнул
следом за Варварой. - Вот я вам  и хозяйку привел, - как ни в чем не бывало,
широко  улыбаясь,  пробасил   бывший  красный  командир,  весело  глядя   на
раскрасневшихся гостей.


        Глава 16

     Степан с трудом оторвал от подушки голову:
     - Сынок, - слабо позвал он, - сынок, водички бы мне.
     Сын принес огромную кружку квасу и протянул отцу:
     - С добрым утром, батя. Хорош же ты был вчера.
     - Да-а, встретил новый год... Не подрасчитал я что-то. Черт, голова как
гудит. Хорошо, что смена у меня вторая, - плох я совсем. Мать где?
     -  На  работе. Сегодня у них  в  столовой  высокое начальство  какое-то
будет. Директриса  сказала -  пораньше  придти  надо,  -  присел  на краешек
кровати Костя.
     - Мать-то ругалась, небось, на меня? - спросил Степан, растирая виски.
     - Да нет...  Батя,  -  сын опустил голову, -  я спросить тебя хочу.  Ты
зачем вчера Иосифа Виссарионыча ругал? Разве это хорошо?
     Степан  поднял на сына выцветшие голубые глаза и удивленно уставился на
него.
     - Разве это хорошо? - упрямо повторил Костя.
     -  Мал  ты еще, сынок, - вздохнул  Степан.  - Не время  нам  с  тобой о
политике толковать, подрасти сперва.
     - Я и  так подрос.  Я знать хочу, батя. Я  ведь вижу все. Почему многие
Сталина готовы на руках носить, а ты... Он же наш вождь, батя, мы жизнью ему
теперешней обязаны, -  Костя  с вызовом посмотрел  на отца  и упрямо тряхнул
русыми кудрями. - Я ведь знаю, ты в революцию красноармейцем  был,  мне мать
рассказывала, значит, ты за Ленина воевал, за Сталина, значит.
     Степан улыбнулся и потрепал сына по щеке:
     - Придет время, и  ты все  поймешь,  сын, - устало сказал он. - Погоди,
может,  мы с  тобой  еще и потолкуем.  А пока  ступай, уж больно плохо  мне.
Вздремну, пока время до смены есть.
     Степан отвернулся к стене и  сомкнул  тяжелые веки. "Ишь, сын-то вырос,
оказывается, - удивился он. -  Давай, мол, говори  мне  о Сталине и все тут.
"Он же вождь наш,  - передразнил мысленно Степан сына. -  Вождь,  как вошь -
ерепенится, да кусается, а толку от этого, что от козла молока.  Во-ождь!  А
что хорошего я могу  сказать об этом вожде?  Вот, к примеру, Артемия  взять.
Стоящий мужик. Уж  он-то  точно знает, как  жить  по-правильному и что такое
Иосиф Сталин. Как он вчера взбеленился на меня, когда я кукиш показал".
     Степан  запутался окончательно. В  себе, в Варваре, в жизни  вообще. Он
помнил себя солдатиком в драной шинельке, наивным, глупым, но горячо верящим
в какие-то светлые идеалы, ради которых шел с винтовкой наперевес и  стрелял
в тех,  кто,  как  ему  тогда  казалось,  был  куском  отжившего,  жестокого
прошлого. Он  понимал,  что  первые годы  должны быть трудными,  - без этого
никак. Но сколько уже лет прошло, а светлого будущего, о котором мечтали, не
наступило  до  сих  пор.  Так  Степану  казалось. Странные вещи творились  в
государстве.  Люди  были похожи на  мышей. С одной  стороны  все, вроде, шло
прекрасно: люди-мыши  жили одной большой дружной  стаей, копошились во благо
других,  заботились  о ближнем,  но, с наступлением сумерек, разбегались  по
своим  норам и  затихали  там, боясь  шелохнуться  и дрожа за свою шкуру, на
которую шла  охота  извне.  Охота страшная,  не  на жизнь,  а на  смерть.  И
попробуй пискнуть погромче, и не дай  бог,  если  писк твой будет на полутон
выше, или, хуже того,  не понравится стае, тогда  - конец: тот, кто во главе
стаи, разорвет, выпьет всю кровь и места сырого не оставит.
     Смешно сказать,  говорят,  что промышленность Советского  Союза  заняла
первое  место в  Европе  и  второе  в мире. Что  сельское  хозяйство - самое
крупное и самое механизированное во всем  мире; говорят, что в нынешнем году
под предводительством вождя,  учителя  и друга Иосифа  Сталина  народы  СССР
добьются новых,  невиданных еще побед  во славу могущества  своей  родины. А
почему нигде не говорится о том, что кругом беспросветное пьянство, обман и,
что самое страшное, поголовное истребление  народа, который  трудится именно
"во славу могущества своей родины".
     Шушукаться по углам было  не в  натуре Степана. Он  привык,  еще с  тех
самых горячих молодых  своих  лет, резать напрямик правду-матку.  Теперь  же
получается  так, что  вся борьба за  честность и справедливость  -  коту под
хвост. Получается, что теперь он, Степан, должен сидеть в уголке и ворчать в
кулачок. За  что же тогда  убивали в кровавом семнадцатом? "Мы наш, мы новый
мир построим, кто был ничем, тот станет  всем...". И кем стали мы? Трусливым
стадом, преданно глядящим в глаза кривде?", - мучался вопросом Степан.
     Но  больше  всего  терзался он  натянутыми отношениями с  Варюхой.  Его
чувство  к ней с годами не утихло, напротив, стало  более крепким, но что-то
сломалось в их жизни, чего-то  не понимал Степан в своей жене. Временами она
была  как  тогда,  много-много лет  назад,  ласковая, нежная,  заботливая, с
веселыми  ямочками  на  щеках, а  временами  замыкалась, уходила в  какой-то
только ей ведомый мир, неделями молчала, отворачивалась  ночами...  Но он же
мужик,  нормальный  крепкий  мужик,  которому любо  доброе слово  и  сладкое
прикосновение. Он и пить-то последнее время начал от безысходности, от того,
что стал  крепко сомневаться в себе  - для чего он живет, и кому он  нужен в
этой жизни.
     Степан отвернулся к стене, пытаясь уснуть. В голове стучало...
     "Бабу, что ли, какую найти?" - неожиданно выплыла мысль. "Дурак, дурак,
- тут же ополчился сам на себя Степан, - разве  найду я лучше моей  Варюхи?!
Жена Богом дадена. Это только Артемий может за юбками волочиться".

     Снег валил липкими хлопьями и, касаясь земли, тут же смешивался с талой
водой.  Орудуя деревянной лопатой, Артемий пытался чистить двор, но снег был
настолько  густ,  что, казалось, он  льется,  как  молоко  из кринки.  Ветер
раскачивал  прикрепленный к заборному столбу керосиновый фонарь,  в  тусклом
свете которого плясали в неистовой пляске снежные мохнатые комья.
     Этот звук шагов он узнал  бы из тысячи. Артемий представил как стройные
ножки  семенят  по  дощатому  тротуару  и  сердце  его бешено  заколотилось.
Отбросив в сторону  лопату  и наскоро  застегнув  полы старенького  сюртука,
Артемий кинулся к калитке и торопливо пихнул ее ногой.
     Покачивая  тугими  ладными  бедрами, Варвара  спешила  домой.  "До-мой,
ско-рей", - стучали по скользкому тротуару  ее  каблуки, и звук их терялся в
густой зимней тьме.  Какое-то неясное тревожное  чувство  подгоняло женщину,
скорее хотелось в домашнее тепло, пахнущее мятным чаем, хотелось юркнуть под
одеяло  и трепетно дожидаться с  ночной смены Степана. Она решила - этот год
будет новым годом их совместной жизни. "Мы не стары еще, - думала Варвара, -
еще  не поздно  начать  все  сначала.  У нас обязательно  все  будет хорошо,
хорошо, как в далекой юности".
     Ветер  бесновался,  бросая в лицо  комья  мокрого  снега, и  Варе вновь
припомнилась  длинная их первая  со Степаном ночь, почти  такая же ветреная,
как сейчас, тревожная, горькая и сладостная одновременно.
     Топот чьих-то тяжелых ног испугал Варвару и заставил прибавить шаг.
     - Варвара Константиновна! Варвара..., - услышала она за спиной дрожащий
голос Артемия.
     - Ну, напугал, окаянный, - замахнулась женщина на Артемия  авоськой, из
которой выглядывала подгорелая буханка черного хлеба.
     -  Погодь,  Варвара, - схватил  он  ее  за руку,  -  погодь,  не уходи,
поговорить надо.
     -  А  чего  нам  с  тобой  разговаривать,  поговорили  уже,  хватит,  -
попыталась  вырваться она  из цепких мужских рук,  с  отвращением припоминая
недавний их разговор.
     -  Не дергайся, все  равно  ведь не пущу,  -  притянул  Артемий к  себе
испуганную женщину, дохнув  в  лицо едким перегаром. -  Давно я  ждал  этого
момента, когда  вот  так,  один на  один, - горячо  заговорил он.  -  Я  все
выжидал, вот  пройдет она мимо моего дома, вот постучит тихонько в калитку и
шепнет: " Я знаю, как ты страдаешь, возьми меня, я твоя...".
     - Чего ты мелешь?- оборвала  Варвара. -  Чего  мелешь?  Ты  не  заболел
случаем? О  каких  страданиях  говоришь?-  с силой  выдернула  она  руку.  -
Стра-адаешь! Как бабу увидишь, так страдания покою  тебе не дают. Весь город
знает о твоих страданиях!
     - Погодь, говорю! - гаркнул на нее Артемий.
     - А ты на меня не кричи,  я тебе не жена, у меня свой мужик есть, - зло
сверкнула Варвара глазами.
     - Ладно, - переменил тон Артемий, - ладно,  Варюшка, как скажешь, так и
будет. Только выслушай, прошу тебя.
     Он  вдруг, не замечая слякоти, бросился на колени, обхватил Варины ноги
крепкими своими ручищами и жадно стал целовать полы ее плюшевого пальтеца.
     - Я ведь давно  сохну по  тебе, давно выискиваю встречи, чтобы сказать,
что ночей не могу спать, что думы мои только о  тебе одной. Другие бабы что,
так это, баловство одно. А вот ты... Да они все тебе в подметки не  годятся.
Погодь, помолчи,  - вскочил он с  колен и  закрыл  пытавшейся что-то сказать
Варваре ладонью рот. - Ну что тебе Степан?  Вижу ведь, не клеится у вас... А
я Галку свою  брошу, все брошу