ка Антоний,  с которым  они уговорились об  отъезде, в  последнее время
вдруг переменил свое намерение, и ни какие уговоры не могли убедить его, что
оставаться здесь равносильно смерти.
     С  Антонием  Константин  был  в  самых  добрых  отношениях.  Он   часто
задумывался о том, насколько интересна человеческая судьба. Если бы кто-то в
самом начале его пути сказал вдруг,  что жизнь его пересечется с  человеком,
едва не ставшим патриархом всея Руси, вряд ли Константин поверил бы в это.
     В  отличие  от  Константина,  чьи предки  испокон  веков были  простыми
сельскими  церковнослужителями, Антоний являлся выходцем из родовитой семьи,
обладателем громкой дворянской фамилии, правнуком статс-секретаря  Екатерины
II со  стороны отца, богатого помещика -  отставного генерала,  фактического
директора  крестьянского  банка;  и  внуком  какого-то  видного генерала  со
стороны матери. Но с  малых  лет  Алеша, так звали Антония до пострижения  в
монахи, был искренне религиозным и мечтал о карьере священника.
     Будучи учеником одной из петербургских гимназий  Алексей познакомился с
Федором  Михайловичем  Достоевским, который  в то время работал над  романом
"Братья   Карамазовы".   Достоевский   укреплял   в  Храповицком  любовь   к
христианству,  православию,  монашеству, любил  подолгу  беседовать  с  ним.
Многие утверждали, что образ Алеши Карамазова написан с Алеши Храповицкого.
     Окончив  гимназию  с  золотой  медалью,  Алексей  поступил  в  духовную
академию, и уже  на втором  курсе, когда ему было всего  лишь двадцать  лет,
постригся  в монахи,  а  вскоре сделался  самым  молодым и  самым популярным
архиепископом.
     Жил Антоний всегда скромно и строго придерживался монашеских обетов, но
как говорят  те,  кто  знавал его в юные годы, в  беседах с  инако-мыслящими
бывал иногда резок и даже непристоен.
     Около  Антония всегда группировалась  монашеская интеллигенция.  Многие
восторгались им,  для многих он был идеалом,  но  были у него и  противники,
которые  не  понимали  и не принимали  его. Как-то  знаменитый художник Иван
Репин,   послушав  одну  из  религиозных  лекций,  которые  читал   Антоний,
подытожил: "Не понимаю, почему восторгаются Храповицким? Чиновник в  рясе  и
больше ничего".
     Антоний сделал блестящую карьеру: в двадцать четыре года стал магистром
богословия, в двадцать шесть  - архимандритом, ректором духовных  академий -
Петербургской, Московской, позднее Казанской. Обладатель "Анны на шее"(орден
святой  Анны  II   степени),  в  тридцать  четыре  года  Антоний  становится
епископом.
     В 1917 году пятидесятитрехлетний Антоний, к этому времени уже три  года
занимавший харьковскую  кафедру, активно включился  в  подготовку церковного
Поместного   православного   собора,   который   должен   был   восстановить
патриаршество,  учрежденное в 1589 году, в царствование Федора Иоанновича, и
упраздненное  Петром I в  1700,  и  избрать  патриарха.  Успех  Антония  был
несомненен, но случайный жребий пал  на  московского  митрополита  Тихона, в
миру Василия  Беллавина, что стало большим ударом для Антония  Храповицкого,
который мечтал  вывести  Русскую  Православную  Церковь,  народ  русский  из
бедствий,  которые  они  переживали;  и слабым утешением был  дарованный ему
новым патриархом титул митрополита.

     Варя вошла  бесшумно.  Ее мучила  совесть  из-за  того,  что  заставила
волноваться домашних, - она не представляла, как будет глядеть в глаза отцу.
     Девушка подошла к окну и замерла. Ей не хотелось ни думать ни о чем, ни
видеть никого. Зимнее  небо  было  под стать  ее  настроению -  сумрачное  и
холодное. Трепетали на ветру чудом сохранившиеся на деревьях жалкие засохшие
листки.  Ветер  манил их  за  собой  то  ласковым шаловливым  дуновением, то
кокетливым  заигрыванием, то,  устав от тщетных усилий,  - буйным молодецким
порывом, а  они,  помахав  ему  вслед,  оставались  на  своем  родном древе,
продолжая крепко держаться за родную холодную ветвь.
     Она  не  слышала,  как  подошел  отец,   и  тот,  видя  ее  настроение,
остановился позади  и  так  же,  как дочь, глядя на трепещущие  листы, будто
читая мысли дочери, задумался об их удивительном постоянстве.
     - Папа? - спросила Варвара, услышав за спиной дыхание отца. - Ты прости
меня,  папа,  - не поворачивая головы, тихо  произнесла  она.  - Я поступила
плохо, очень плохо. Я не хочу оправдывать себя...
     -  Оставь,  дочь. Не  надо, к чему  оправдания. Ты взрослая уже  и сама
понимаешь, что  делаешь правильно, а за  что совесть будет терзать и казнить
тебя.
     -  Папа, а если я останусь, как ты считаешь, моя совесть будет покойна?
А если уеду - совесть  окажется в райской колыбели и будет блаженствовать? -
Варя  резко  повернулась  к отцу. - Я  устала,  папа,  устала  от бесплодных
сомнений.

     "Братия,  не  слушайте  безумцев и лжецов,  которые уверяют вас,  будто
возможно устроить на земле такие порядки, когда  не будет бедных. Нас Бог не
для счастья послал на землю. Тех, кто не верует в Бога, не слушайте и гоните
от своих жилищ, чтобы они не развратили  ваших ближних  и детей ваших. Бог в
десяти заповедях не велел пожелать  себе дома ближнего, ни села его, ни вола
его,  а они научают  жечь  и  грабить чужое достояние", -  Антоний  закончил
проповедь и, поклонившись слушавшим его, удалился согбенный.
     - Владыка,  - обратился Константин  к Антонию,  -  вещи  упакованы. Все
церковное управление уже в Новороссийске. Ждать боле нельзя. - Антоний долго
молчал и, после некоторых колебаний, неуверенно кивнул головой. - Нельзя.


        Глава 10

     Варя побросала кой-какие  вещицы  в деревянный  чемоданчик  и незаметно
шмыгнула за  дверь. Она потом, завтра, придет на  вокзал  и  попрощается  со
всеми. Так будет лучше.
     - Я  пришла, Степа,  - поставила Варвара чемодан  у входа и обессиленно
опустилась на табурет. - Я пришла насовсем.
     - Варька, - Степан бросился ей навстречу,  схватил ее  вещи, подбежал к
колченогому  комоду,  открыл  со  скрипом  ящик и, вытряхнув  Варино  добро,
задвинул  его  обратно.  -  Я знал, Варька, что ты  придешь.  А  твои что? -
спросил он взволнованно.
     - Я никому ничего не  сказала.  Я поступила подло и отвратительно, но я
ни хочу расспросов, ни хочу уговоров - я ничего не хочу.
     Степан нежно обнял Варвару, но она оттолкнула его:
     - Я ничего не хочу, - повторила девушка.

     Ветер  швырял  по  платформе  шуршащие листья,  грязные  клочки бумаги,
горстки  серого колючего  снега.  Туда-сюда сновали  красноармейцы  в драных
шинелях.  Толстая баба, торговавшая серым  хлебом, вдруг визгливо заорала на
мальчонку, выхватившего с лотка булку и, вонзая в вязкую мякоть гнилые зубы,
бросившегося наутек.
     На  вокзале была  страшная суматоха, давка,  плачь,  матерщина. Снующая
туда-сюда   солдатня,   раскрасневшиеся   и   взволнованные   провожающие  и
отъезжающие - это был не вокзал, а взбесившийся  базар,  на котором орали на
разных языках, не понимая друг друга.
     Скорей,  скорей  бежать -  до  того опостылел  весь этот  кавардак, эти
черные суматошные дни.  Скорей уехать, куда угодно, куда глаза  глядят, лишь
бы не оказаться в лапах у обезумевшей толпы.
     Паровоз, вздохнув тяжело,  дал  прощальный  гудок.  Варвара  подбежала,
когда отец уже  стоял на подножке. Она очень боялась, что не успеет, и когда
рука ее  схватила  руку отца,  она  зарыдала отчаянно,  сразу, не  успев еще
сказать ни слова.
     Константин спрыгнул с подножки.
     - Варенька, Варюшка-Варвара. Нехорошо как-то все получилось,  - целовал
он ее в мокрые щеки. - Доченька, нехорошо как-то.
     -  Папа,  прости  меня,  если  можешь.  Прости  свою непутевую дочь,  -
уткнувшись  в  теплую мягкую грудь отца, сквозь  слезы  с трудом выдавила из
себя девушка. - Ты понимаешь, папа, оказывается, я  не могу без Степана. Я и
тебя люблю и братьев, но Степан - это другое. Ты понимаешь меня?
     - Я понимаю, - вздохнул Константин. - Ты взрослая, дочь. Ты вправе сама
решать за себя, - погладил он ее по голове и крепко прижал к себе.
     - А где братья? - подняла голову Варя.
     - Они остаются  пока, позднее  поедут. Мы простились дома.  Так легчеТы
зайди  к  ним,  Варюшка.  И  потом...,  -  Константин  замялся и  неуверенно
посмотрел на дочь, -  они поедут позднее, - повторил он, - и, может быть, ты
изменишь свое решение?
     - Мне тяжело говорить  об этом, очень тяжело, но... Я все же  останусь,
папа. А к братьям я зайду.

     Паровоз дернулся,  еще  раз  тяжко вздохнул  напоследок и, пронзительно
взвизгнув, начал набирать ход.
     - Папа! - закричала Варя и побежала вслед за паровозом. - Папочка! Я не
знаю, может быть, все еще изменится. Я, может быть, с братьями... Папа-а-а!
     Словно река хлынула вслед удаляющемуся, ухающему  паровозу. С воплями и
криками   людская  масса  дернулась  вперед,  потекла,  закачалась,  завыла,
бросилась  вдогонку. Крики и плач  неслись отовсюду -  черная машина, тяжело
дыша, увозила  в неизвестность тех, кто не мог без слез смотреть на гибнущую
Россию.
     Варвара  шла  пустынными  неживыми  улицам.  Казалось,  что  вся  жизнь
сосредоточена сегодня на вокзале.  Там плакали,  давали  советы, обнимались,
объяснялись  в  любви,  говорили  о  встрече,  не  надеясь,  что  она  может
когда-нибудь состояться.
     Шаль  сползла на  плечи, холод заползал под суконный  жакет,  а Варвара
брела,  не поднимая головы и ничего  не замечая вокруг.  Сердце щемило. Варя
кляла  себя,  что  плохо  поступила  с самыми дорогими для  нее  людьми, что
по-хорошему не простилась с отцом, что не посоветовалась с братьями. Кто его
знает,  сможет  ли  она  снова  прильнуть  к  теплой отцовской  груди.  Надо
обязательно зайти домой и повидаться с Борисом и Сергеем.
     Как все глупо. Глупо и плохо.

     Вагоны гулко стучали  по рельсам. Они  ползли не торопясь, везя в своем
чреве немыслимую массу народа.
     Константину с Антонием  достался вагон третьего класса. В купе набилось
человек восемнадцать, было невыносимо тесно, но зато тепло.
     Константин примостился у окна, за которым мелькали деревья, махая вслед
голыми  жалкими  ветками.  Харьков остался  позади, и  там,  в чужом теперь,
голодном и недобром городе, его взрослые дети.
     Он думал  о  Варваре. Смутное время сильно изменило молодых. Слишком уж
они стали скорыми на решение.  Нет, скорыми-то ладно - слишком смелыми. Ведь
и он был когда-то молод,  влюблен, но вот так,  как поступила  его дочь, вот
так  он  бы  не  смог. Да  ладно. Бог рассудит. В сущности,  Варька неплохая
девчонка. Время  во  всем виновато. А может быть она права. Она нашла выход,
любовь оказалась сильней и помогла определиться  ей.  А  вот он, Константин,
верно ли поступает он? Куда едет он и зачем? По-  божески ли , бросив родное
гнездо, лететь в чужие края? Простит  ли его  Шурочка, оставшаяся  за тысячи
верст, одна, в холодной земле?  Тщетно будет ждать  она  поклона,  никто  не
оросит слезами ее маленький, заросший уже, наверное, травою, холмик.
     Константин с трудом протиснулся  в тамбур. Здесь было довольно холодно,
но ему необходимо было освежить свои воспаленные мысли.
     "Как умру, как  умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка
моя...", - услышал он почти над самым ухом пропитый сиплый голос:
     -  Святой отец,  выпьешь ли со  мной? Одному  пить тоскливо  как-то,  -
прошамкал  лохматый  беззубый   старик,  протягивая  Константину  наполовину
опорожненную бутылку.
     -  Спасибо, милый.  Ступай с  богом. Не пью  я и тебе, наверное,  лишко
будет, - покачал головой Константин.
     - Мне лишко? Эт-ты зря - мы до сулейки привычные. А как без сулейки-то?
Без  нее  нельзя. Зимой приложишься к  ней  - холод  не  страшен,  а  в жару
глотнешь  - и  птахи  веселее чивкать начинают,  -  взглянул старик  веселым
глазом на  священника,  -  второй  его  глаз  был  закрыт большим неприятным
бельмом.
     Константин пристально вгляделся в дряблое, грязное лицо старика.
     Что-то  знакомое мелькнуло в его  облике, хотя он  мог поручиться,  что
никогда  прежде  не видал  этого  нечесаного  чумазого  пьяницу.  Но  слова,
сказанные  им  про  птах  и  сулейку,  показались  когда-то   и  где-то  уже
слышанными.  Константин молча  глядел на  старика  и вдруг,  ему даже  стало
немного не по себе, вдруг вспомнил, как давным-давно ехал он в Котельнич,  и
лохматый болтливый мужик развлекал его разговорами всю дорогу.
     - Пронька? - неуверенно спросил он.
     Старик  ошалело  посмотрел  глазом  на  Константина,  перекрестился   и
прошамкал:
     - Святой  отец, батюшка родный,  ты никак ясновидящий? Ну, Пронька я, а
ты откель знаешь?
     -  Пронька, - повторил Константин,  -  надо же. Бог ты мой! Откуда ж ты
здесь?
     -  Святой  отец,  а  ты откель знаешь-то  меня? - дрожал от  нетерпения
старик.
     -  Помнишь  девяносто  второй  год...  Я,  молодой  тогда,  ехал  после
семинарии в Котельнич, и ты вез меня с Вятки до самого места.
     -  Кхе, кхе, - почесал затылок Пронька.  -  Кхе, кхе, да скольких же  я
перевозил, рази  всех упомнишь?  Хотя, постой... Что-то  было,  вроде...,  -
старик  сильно  задумался,  сплюнул и, хлопнув  себя  по худым бокам,  почти
прокричал, - было, конечно, было. В Быстрице мы тогда заночевали.
     - Пронька...,  - смотрел на  него во  все глаза Константин, и  тоска по
давно ушедшему бередила его сердце. - Неисповедимы пути  Господни. Что же ты
делаешь тут? Что занесло тебя в экую даль?
     - Э-э, святой отец, жизнь - штука длинная и непредсказуемая. Где только
не носило меня. Здесь вот не был еще...  Эх, святой  отец, поганая  штука  -
жизнь. Это ты,  небось, на прогулку едешь. У тебя, небось, жизнь хороша была
все эти годы - вон добрый какой, - кивнул он на круглый живот Константина. -
А мы,  простой народ, каши  из топора вдоволь  нахлебались.  Я ведь  чего по
миру-то пошел? Думаешь,  пьянчуга старый  работать не  хочет, думаешь, легко
вот так, копейку в шапку собирать? Нравится, думаешь? Нет, родимый. Промысел
этот новый  для  меня. Как большевики-то к власти  пришли,  тут моя жизнь  и
кончилась. Все забрали. Под чистую.  Я на  ноги-то  прилично встал. Лошадь у
меня  крепкая  была, вторую прикупил, - на хлеб  с маслицем хватало. Я  ведь
извозом, почитай, всегда  занимался. Ну а  тут  погром пошел, добро  нажитое
давай в общую кучу... Лошадей отобрали. Женку мою...., - старик высморкался,
сплюнул смачно и продолжал, - женку  мою в расход пустили...  Эх, какая баба
была!  Душа - во, и  сама  такая же,  обхватить - рук  не  хватит. За кобылу
заступилась, и..., пиф-паф - не стало бабы. Один я  остался - ни лошадок, ни
женки. Куда мне, чего? Вот  и  пошел я по миру. Лошадь мне не купить боле...
Вот и пошел я...
     Пронька еще говорил и говорил о своей нелегкой жизни,  время от времени
припадая  беззубым ртом к  сулейке, потом  попросил у Константина копеечку и
довольный  поковылял  дальше, ни разу не оглянувшись на оставшегося стоять в
растерянности "святого отца".
     Последняя ниточка  оборвалась, и этот беззубый  старик, который  только
что  скрылся в следующем  вагоне, унес с собою воспоминания  о  юности  и  о
родимой  далекой  Вятке.  Хлопнувшая  в  тамбуре  дверь,  словно  захлопнула
последнюю  страницу, где  черным  по белому красиво было написано о любви, о
доме, о теплом дожде и ярком солнце... Следующая страница была пуста...

     В Новороссийск приехали часов в шесть вечера  и разместились в соборном
доме, а на другой день Антоний отслужил торжественную литургию.
     Пробыли  здесь  не  долго.  Вскоре  после  прибытия  началась  страшная
суматоха, большевики, озверевшие до предела, расстреливали всех,  кто был не
угоден  им.  Многих  жителей  без суда и следствия вешали прямо  на  улицах.
Снаряды рвались почти в центре города, наполняя воздух свистом и  грохотом и
наводя на округу непередаваемый ужас.
     Константину было  страшно. Он вспомнил  Варины глаза, ее  слезы,  и ему
захотелось вернуться обратно, чтобы прижать дочь к себе и никогда уже больше
не разлучаться с нею. Поздно, поздно, поздно...
     Двенадцатого марта  вещи  были уложены, но в  самый  последний  момент,
когда  все  квартиранты  съехали,  Константин  окончательно  засомневался  в
правильности своего решения.
     - Верно ли поступаем  мы, оставляя здесь тех, кто  именно сейчас  более
всего нуждается в нашей помощи? - спросил он  Антония. - Не вернуться ли нам
домой? - Константин  задумчиво посмотрел на митрополита, помолчал и, покачав
головой, сам  же ответил  на свой вопрос. - Поздно, назад дороги нет. Мы уже
не  сможем возвратиться, нам просто-напросто  не  дадут этого  сделать. Надо
ехать.
     В  комнату  заглянул командир только  что  прибывшего  белогвардейского
полка:
     -  Мне   велено   справиться,  когда  и  на   каком   пароходе   поедет
владыка,-отчеканил он.
     Антоний сел в кресло и уверенно проговорил:
     -  Владыка  никуда  не  поедет.  Отправляйтесь  без  меня. Ты  прав,  -
повернулся  он  к  Константину.  -  Мы нужнее здесь. И не  все ли равно, где
умирать.
     Константин пришел в замешательство -  получается, что  это он повинен в
том, что митрополит изменил свое решение. Попросив прощения, он быстро вышел
из комнаты и пошел доложить об изменившихся планах Антония.
     Придумали  хитрость.  Один  из  ехавших  вместе   со  всеми  протоиерей
отправился  к  грекам  просить  их  о помощи.  Через полчаса греки  вошли  к
митрополиту:
     -  Владыка,- обратились  они к нему,  - пожалуйте на  пароход "Эливзис"
отслужить молебен по случаю взятия греками святой Софии в Константинополе.
     Антоний утвердительно кивнул и, сев в лазаретный автомобиль, отправился
на пароход. Оставшиеся его вещи поехали на другом автомобиле следом за ним.
     Пароход отчалил. На пристани ржали лошади, слышались выстрелы и взрывы,
вопли и стенания. Назад дороги не было никому.
     Перед тем, как взойти на палубу, Константин  успел взять горстку родной
земли. Он сжимал  ее  в  руке и  неотрывно глядел  на удаляющийся берег.  "Я
вернусь сюда, обязательно вернусь, - горестно думал он, - во имя дедов моих,
моего отца, моих  детей. Это их и моя земля. Я должен быть  рядом с могилами
тех, кто дал мне жизнь, кто любил меня всем сердцем, кто верил и нуждался во
мне. Я обязательно вернусь".

     Белое неласковое солнце скатилось  за горизонт. С  пронзительным криком
носились  над головой толстобрюхие  чайки,  и крик  их, так похожий  на плач
младенца, рвал душу. Низко, почти касаясь человека, в одиночестве  стоявшего
на  ветру  и  печально  устремившего взор  свой в морскую пучину, с жалобным
криком пронеслась одна из  птиц,  стукнулась сильным крылом своим о  борт и,
протяжно вскрикнув последний раз, быстро исчезла в темной ледяной купели.
     Было холодно,  но Константин  стоял на палубе и не хотел  спускаться  в
каюту. Налетевший  с  берега ветер распахнул  полы его ризы,  бросив  в лицо
холодными брызгами.  Он  снял  с  головы камилавку, боясь,  что ветер  может
кинуть  ее  в  воду. Скупая  мужская слеза  скатилась по  щеке, смешавшись с
солеными морскими каплями.
     Стемнело, а Константин все стоял  и  стоял, задумчиво  глядя туда,  где
остался   до  боли  родной  берег.  Где-то  невдалеке  плескались  дельфины,
светились от сияния луны в черной безмолвной бездне  медузы, на небе грустно
подмигивали  холодные  недосягаемые  звезды. Родная  земля  осталась  далеко
позади...
     19  ноября  1920  года под предводительством Главнокомандующего русской
армией  генерала Петра Врангеля к  Царьграду  прибыли  и сосредоточились  на
Босфоре  более сотни  кораблей русского и иностранного флотов, переполненные
русскими людьми. Около ста пятидесяти тысяч человек, в  числе которых  свыше
ста  тысяч  воинских  чинов,  воевавших  с  большевиками,  тысячи  раненых и
больных,  воспитанники военно-учебных заведений,  женщины и дети, - все  они