тьми,  заботлива  с  Константином,  как   вновь  "старая
приятельница" вернулась и не отпускала от себя уже ни на минуту.

     Шура недомогала. Дети вертелись около ее постели и пытались рассмешить.
Больше  всех  старался  Сергей.  Он  ходил вприсядку по горнице  и  распевал
сочиненную им частушку:

     Наша Варька - "молоток",
     Села с куклой в уголок,
     К ней подкрался сзади Борька,
     Куклу в сени уволок.

     Варя надула губки:
     - Чего ты врешь, Сереженька. Ни в какой я уголок не садилась.

     Болезнь за последнее время измотала Шуру. Чай из брусники всегда был на
ее  столе, а  не  помогало -  поясница  все болела  и болела. Ни отвары,  ни
молитвы - ничто  не облегчало боли. Грешна она что  ли? Молится преподобному
Серафиму, а он взор в сторону отводит.
     Вон, весной еще, сторож при храме, где ее Костя служит, Степан Чикишев,
крестьянин из деревни Лохинской заболел. Ревматизмом ноги  скрутило так, что
ходить  не  мог. В  Унинской  больнице  лечился - не помогло, всю надежду на
выздоровление потерял.  И вдруг, на первое мая,  ночью, во  сне, явился  ему
преподобный Серафим и сказал: "Что ж ты у  меня милости не просишь?  Отслужи
молебен и будешь здоров". Костя на другой день ему молебен отслужил, и через
несколько дней  Степан  проснулся  совершенно здоровым. Болезни и  следа  не
осталось.
     А к Шуре святой  угодник не милостив.  Боль, какая боль  во  всем теле.
Диагноз поставили - уремия. Шура понимала - не выкарабкаться ей.
     За  окном   свирепеет  вьюга.  Тридцать  восьмой  февраль  своей  жизни
разменяла Шура. Сколько ей  еще  февралей отпущено? Чует  сердце,  что  этот
последний.
     Где-то  в деревне  справляют свадьбу, до слуха  доносится  разухабистый
пьяный голос:

     Вокруг бочки я хожу,
     Вокруг дубовенькыя,
     Я на бочку смотрю,
     На дубовенькыю.
     Открывайся гвоздок!
     Наливайся медок!
     Наливайся душа -
     Душа зятюшкова!

     У соседей свадьба, а  ей  впору панихиду заказывать. Закрывал  свои очи
февральский день,  надвигая  на расписанные морозом  оконца черный  занавес.
Ночь торопилась. Суждено ли ей прожить хотя бы еще одну ночь?
     Шура сомкнула  глаза.  Детство  привиделось: сестры  -  Ольга, Тонюшка,
Мария... Вечерка перед  глазами  и  Гланька, озорная,  рыжая-рыжая,  и все к
Лешке  ластится. Потом  берег увидела: солнце медленно погружается  в  реку,
зеленая ветка плывет по течению,  а Костя,  взволнованный  такой, гладит  ее
руку и шепчет: "Я так люблю тебя Шурочка! Будь моею женой..."
     Потом ветер налетел,  зябко  как-то стало.  Кто-то  руку ледяную на лоб
положил. Шура вздрогнула, открыла глаза. Костя что  ли? Нет... Никого нет...
Значит, смерть приходила, к себе звала.
     Шура приподняла с подушки голову и окликнула тихонько:
     - Костюшка, ты здесь?
     -  Я тут,  Шурочка. Здесь я,  с тобой.  К детям ходил,  спят  уже. Пить
хочешь? - погладил он ее по спутанным волосам.
     Шура покачала головой:
     - Нет. Посиди со мной, Костюшка, - попросила она.
     Константин  сидел  у  изголовья  жены  и  вглядывался  в   ее  усталое,
изможденное  лицо:   бедная,   как  страдает  она.   Бледные   впалые  щеки,
потрескавшиеся  синие  губы.   "Милая,  милая  моя.  Любимая,  единственная.
Господи!  Помоги ей выбраться из этой боли, помоги преодолеть тяжкую болезнь
ее. За что же страдания-то такие?"
     Шура  открыла  мутные  глаза  и,  обведя  комнату  воспаленным  взором,
остановила его на Константине. "Боже, как он смотрит на меня, -подумала она.
- Как страдает из-за меня. Хороший мой, как ты жить-то будешь?"
     Она с трудом разомкнула губы, облизав их горячим сухим языком:
     - Костюшка, умираю я. Я крепилась, я противилась  смерти, но нет больше
сил... Я  чувствую ее дыхание у  своего изголовья, она пришла за мной. Милый
мой...
     Звук ее голоса был настолько тих, что Косте пришлось наклониться к
     родному лицу Шурочки. По лицу жены катились крупные слезы.
     - Шурочка... Ты поправишься, Шурочка.
     Константина бил озноб. Он старался  держать себя в руках, но ему  плохо
удавалось владеть собой.
     - Конец это... Прости, хороший мой, если что не так было, если  обидела
тебя чем. Я старалась быть хорошей женой, хорошей матерью... Я детей своих в
снах видела взрослыми, я мечтала покачать вот на этих руках своих внуков...
     Шура подняла исхудалые со вздутыми венами руки и горестно посмотрела на
них. Она говорила тихо, тяжело, прерывисто дыша и  замолкая временами, чтобы
собраться с  силами. С трудом поднявшись,  опираясь локтем на мятую подушку,
взяла  стакан  с  травяным  отваром и, сделав  несколько  маленьких глотков,
ложась, продолжала:
     - Детей береги. Господи!  - она закусила губы, чтобы не  разрыдаться. -
Тяжело тебе будет, но ты сильный. Я знаю, ты сильный, ты выдюжишь.
     Дети спят? Жаль будить их, но мне бы еще только один разок взглянуть на
них...
     Костя медленно встал. Сердце  разрывалось на сотни маленьких сердец,  и
каждое из них стучало, бухало во всех частях его тела.  В горле  першило. Он
сжал руками голову и подавил в себе тяжкий стон.

     Боря с Сережей спали вместе,  отвернувшись друг  от друга, сбив в  ноги
одеяло.  Рядом,  в кроватке, посапывала восьмилетняя Варюха. Она  свернулась
клубочком,  подтянув к подбородку круглые коленки,  и изредка всхлипывала во
сне. Что снилось ей?
     Константин подошел к сыновьям, потормошил их за плечи.
     - Мальчики. Мальчики, вставайте.
     - Что? Уже утро? Так быстро?
     - Мама зовет вас, - сдавленным голосом проговорил отец.
     - Мама? - хором спросили они и глянули в окно.
     Окна смотрели на них своими темными глазницами. Братья перегля-нулись и
поняли - беда.
     Варя спала  неспокойно. Шум  в комнате тотчас разбудил ее, она  открыла
глаза и захныкала:
     - Папочка, почему вы не спите?
     - Мама зовет вас, дочка, - опустив глаза, ответил Константин.
     - Мама? Так поздно?
     Она  смотрела то  на  одного,  то  на другого  и не могла понять  своим
детским умишком,  зачем  маме понадобилось  будить  их  среди ночи. А поняв,
запрыгала на кровати и захлопала в ладошки:
     - Ей лучше? Она поправилась? Я знала, знала, что она поправится.

     ... Она все так же лежала, вытянув вдоль тела руки и закрыв глаза.
     Спутанные волосы кудрявой россыпью были разбросаны по подушке.
     Дети с отцом вошли тихо, чтобы  не потревожить  больную. Шура вымученно
улыбнулась:
     - Деточки, кровиночки... Дайте налюбуюсь на вас.
     Боря с Сережей опустились на колени у кровати  матери, а Варя забралась
к  отцу, севшему на табурет  подле  ложа больной, и, глядя на маму, не могла
понять, лучше ей или нет.
     Шура положила прозрачную ладонь на голову старшего, Бориса:
     - Боренька,  сынок  мой, ухожу я... Ты старший  у нас... Отца берегите,
слушайтесь его, помогайте. Один он с вами остается. Хороший ты мой, - мать с
любовью посмотрела  на  сына,  тяжело вздохнула,  потом  перевела взгляд  на
Сергея и, коснувшись его дрожащих пальцев, прошептала:
     - Сереженька, Варюшку не обижай, слышишь? Я люблю вас, дети мои.
     Варя смотрела на мать широко открытыми глазами: "Куда уходит мама, ведь
она очень сильно больна?", - и вздрогнула, когда холодная рука мамы сжала ее
горячую маленькую ладошку.
     - Варюшка, малышка моя..., - мать замолчала, закрыв руками свое лицо.
     Она лежала так  несколько секунд, мысленно  уговаривая себя: "Только бы
не заплакать! Я  не должна плакать! Господи, а жить-то, жить-то как хочется!
Не успела, как много я не успела. Что сказать, какие  найти слова моей милой
девочке?". Шура оторвала от лица руки и улыбнулась:
     - Варюшка, расти большой и счастливой. Счастли-вой...
     Ей становилось все труднее и труднее говорить. Мысли начинали путаться.
Она подняла глаза на мужа и с трудом прошептала:
     - Люблю...  Помнишь, дождь, и мы, и зеленая  ветка... Ты держал меня за
руку, а потом...- Шура тяжело сглотнула слюну, - Поцелуй меня, Костюшка, как
тогда...
     Костя опустил Варю на пол и наклонился к Шуре, прижав свои губы к
     губам жены. Он почувствовал их движение, он не мог оторваться от них.
     Шура легонько оттолкнула его, на  лице ее  заиграла улыбка, она глубоко
вздохнула и ... замерла.
     - Мама, - дотронулась до нее Варюшка. - Мама! - никакого ответа.
     Варя дергала маму за руку, но рука была безучастной и чужой.
     - Мама! Мамочка! - закричала Варя и вдруг поняла , что мамы больше нет,
что  не  будет  ее уже никогда; и  некому будет заплетать  ей косички,  шить
нарядное платье; не будет мама читать сказку и петь на ночь песенку.
     Рыдания сотрясали худенькие плечики девочки. А Сергей с Борисом все так
же стояли на коленях, и скупые мальчишечьи слезы катились из глаз.
     Костя словно окаменел. Он смотрел на неподвижное лицо жены и чувствовал
на  своих губах холодное  прикосновение ее  губ  - последнее  прикосновение.
"Шурочка, как же я теперь без тебя? Как больно сердцу!".
     Он смотрел и смотрел  на жену, а  рядом плакали дети. Огромным  усилием
воли Константин заставил себя сдвинуться с места.  Прикрыв жену одеялом,  он
прижал к себе плачущую Варю.
     - Поплачь, поплачь, доченька. Легче будет. Нет больше у  нас мамки. Как
мы без мамки-то?

     Остаток  ночи  прошел  как нечто  ужасное.  Ворочались,  всхлипывали  и
бормотали что-то во сне растревоженные дети. Костя ходил по горнице кругами,
и под его тяжелыми шагами жалобно  поскрипывали половицы, а рядом, за тонкой
филенчатой дверью, спала крепким сном  его  Шурочка - вечным сном. И покойно
ей было: не терзала больше жестокая боль, не терзали мирские заботы.
     Покой и вечность.
     Мир праху  и  душе ее. Пусть  Господь покроет милостию  Своею вольные и
невольные прегрешения ее, от которых никто не чист перед Богом.
     Ее похоронили в ограде Александро-Невской церкви. Так Константин решил.
Может  статься, что забросит  его  судьба  в края  дальние, а тут  всегда за
могилкою присмотр будет.
     Разве  мог  он  знать,  что  тяжелая нога в грязном  сапоге безжалостно
наступит  на  могильный холмик, что  осыплется со  стен  церкви  разъеденная
сыростью  штукатурка, а  иконостас,  искусно исполненный Иваном  Князьковым,
сгорит в адском пламени революции.

     Пустота какая-то, пустота...
     Я не знаю, что мне надо, что мне надо,
     Мне б улыбку чувствовать твою,
     Видеть теплоту и нежность взгляда.

     Нет больше нежного взгляда, и теплоты нет - все под земною твердью.
     Он сидел, положив голову на стол. Потом вдруг мысль обожгла. Константин
быстро встал, подошел к буфету, широко распахнув его створки. Там,  в уголке
на  полке, стояла, припасенная для какого-то случая, бутылка. Нет, сам он не
пил.  Разве  что так, на  большом  празднике,  пригубит  чуток и  отставит в
сторону. Трезвая  голова всегда  лучше пьяной, да и господнему  слуге стыдно
облик человеческий терять.
     Костя достал стакан, быстро откупорив бутылку, налил его до краев.
     Он не думал, пить или нет. Закинув голову, вылил содержимое себе внутрь
     и не почувствовал горечи. Внутри зажгло. Еще? Он налил еще.
     На пороге комнаты стояли дети и смотрели на него с укоризной.
     - Не надо, папа, - попросил Борис.
     - Ты только не пей, отец, слышишь, - эхом вторил ему Сережа.
     А по лицу Вари покатилась-покатилась маленькая слезинка.
     - Я в порядке, детушки, идите к себе, - сказал он заплетающимся языком.
- Плохо папке вашему. Идите, мне одному побыть надо.
     Дети  вышли, а перед Костиными глазами  все стояли и  стояли  их широко
раскрытые глаза, в которых плескались боль, недоумение, печаль и тревога.
     Завыть хотелось громко-громко,  или  сердце из  груди  вырвать, чтоб не
болело так.  В бутылке  оставалось немного. Он выпил остатки, не  наливая  в
стакан.
     Голова гудела, но мысли были ясные. Часы отбивали маятником такт, а ему
все  слышалось  только  одно:  "Шу-ра, Шу-ра, Шу-ра!".  Это судьба. Это  рок
какой-то.  Вот  так же, тридцать  шесть  лет назад, мама  похоронила  своего
тридцатипятилетнего  мужа,  оставшись  одна  с  тремя  малышами.  Теперь все
повторялось. Его  милая Шурочка ушла от него почти в том  же возрасте, что и
отец, оставив несчастными его и троих  детей.  Шурочка!  Он упал головой  на
стол и забылся.
     Утро было тяжелое, похмельное. Костя осторожно пошевелился  и  застонал
от  ужасной  головной боли. Тихонько отворилась дверь, и  Варюха просунула в
нее свою русую головку. Костя  кисло улыбнулся дочери,  стыд разлился по его
лицу.
     - Прости меня, дочь, - сказал он, не поднимая глаз. - Прости.
     Надо жить.  Жить во  имя сынов своих, жить во имя  вот этой русоволосой
девчонки. Без нее, без Шурочки, но все же жить. С памятью о ней, с любовью в
сердце, с мыслями о единственной. Единственная. Ты была, есть, ты останешься
единственной навсегда.


        Глава 7

     - Ваше Высокопреподобие  и  милостивые государи,  в настоящее  время  в
нашем  Отечестве  пробуждается  самый серьезный  интерес  к  изучению родной
старины. Было время на Святой Руси, когда под влиянием увлечения Западом все
родное, русское, казалось выражением культурной отсталости, и в силу этого в
искусстве, науке,  школьном обучении, строе, домашней  и общественной  жизни
старались копировать иностранцев.
     Русская   жизнь  насильно   ломалась  по  западным   образцам,  которые
признавались наилучшим выражением истинной культурности. Забывалось при этом
одно, что  духовная мощь и красота, свойственные духу  нашего народа, всегда
выражаются  в  оригинальных формах,  которые вырабатывались веками.  Поэтому
нельзя никакому народу  достичь истинной культурности,  если  он пренебрежет
изучением и хранением памятников родной ему старины.
     Наши   интеллигенты,   несмотря  на  свою   оторванность  от  народного
мировоззрения и миропонимания, нередко  восхищаются  старинными  памятниками
церковного  зодчества, музыки,  живописи, иконографии.  А это значит,  что в
седой церковной старине современный русский  интеллигент находит родную  его
сердцу  красоту  национального русского  духа,  от которой  он  искусственно
оторван тлетворными  иноземными влияниями. Наш же простой, смиренный народ с
особенным  благоговением  относится  к древним  церковным  предметам,  любит
посещать  старинные  монастыри, молиться  перед древними  иконами. Пусть эти
святыни не отличаются красотою внешних форм, но они бесконечно
     дороги  народу, потому что в них сияет неземная  красота  национального
русского  духа.  Поэтому  из  всего  сказанного  достаточно   ясно  вытекает
громадное  значение  археологических  церковных  обществ и  музеев церковных
древностей.  Чем  больше  будет   открыто  на  святой   Руси  этих  полезных
учреждений,  тем  скорее  наше  общество  придет  к  сознанию  необходимости
бережного охранения национальных  достояний русского  народа,  -  Константин
поклонился и закончил  свою длинную  речь,  которую  провозглашал  в  стенах
только  что открывшегося  Пермского  археологического  музея,  председателем
которого  он являлся, и  торжественное  открытие  которого состоялось 8 июля
1911 года.  - Приветствую вас, господа, с сегодняшним замечательным в  жизни
Пермского края днем. От всей души желаю благословенного успеха начинающемуся
полезному учреждению,  и позволяю  себе выразить  твердую  уверенность,  что
общество   обогатит   русскую   археологическую  науку  многими  интересными
открытиями в  области церковной старины и впишет свое имя в историю  русской
церковной археологии.

     В Перми  Константин служил недолго, но  занял  достаточно солидный пост
редактора Пермских епархиальных  ведомостей и законоучителя частной гимназии
Барбатенко.
     А потом снова дорога... Такова жизнь священника, который избрал путь не
ради спокойствия, а ради  отречения от благ житейских и ради просвещения душ
человеческих.
     Все дальше и дальше относила его судьба от родной сторонушки.
     Ни одна тысяча верст отделяла  Константина от дома, где родился и  рос,
где полюбил и потерял.
     Вернется ли снова,  отдаст  ли поклон  родным  могилкам,  белоствольной
березе  у  родительского дома? Ступит ли  снова  нога  его на землю  предков
своих?


        Глава 8

     "И из дыма  вышла саранча на землю,  и дана была ей власть, какую имеют
земные   скорпионы...   По   виду   своему  саранча  была   подобна   коням,
приготовленным  на  войну;  и на  головах у ней  как  бы  венцы, похожие  на
золотые, лица же ее - как  лица человеческие... А на конях всадники, которые
имели  на себе брони  огненные,  гиацинтовые и серные; головы у коней  - как
головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от
огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей...
     Прочие же люди, которые не  умерли от этих язв, не  раскаялись в  делах
рук своих... И не раскаялись они  в убийствах своих, ни в блудодеянии своем,
ни в воровстве своем..."

     Все изменилось в этом мире. Что было свято - осквернилось, что было
     скверно - возвенчалось. Константин  недоумевал. Он прожил долгую жизнь,
видел и счастие и горе, но такого горя не доводилось видеть  никогда. Тогда,
в   семнадцатом,   когда   началась   эта   страшная   заваруха,   некоторые
провозглашаемые  рабочими  и  крестьянами  идеи,  казалось,  имели  какой-то
здравый  смысл:  каждый должен  жить по-человечески,  досыта  есть  хлеба  и
прочее, прочее, прочее...  Но здравые мысли быстро стали обрастать плесенью,
и не мед уже был на устах глаголющих, а смрадом веяло от них.
     Земля овдовела. Она потеряла покой и мир. А люд православный отвернулся
от  Бога:  Церковь  отделили  от   государства,  и  она  не  являлась  более
обладательницей храмов; духовные пастыри отстранялись от  воспитания народа,
монастыри превратили в тюрьмы - религия стала считаться пережитком прошлого.
"Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать ее поганою". "Как же так, -
думал   Константин,  -  еще  вчера   православное  Отечество  от  нищего  до
царствующих особ жило со светлою верою в  сердце, а сегодня все перечеркнуто
и вымарано?".  С  детства Константину  внушали,  что  любовь  есть  Бог, что
обидеть,  унизить ближнего своего, надругаться над чувствами его,  - значит,
надругаться  над  своею душой. Ему  уже  за пятьдесят,  а  то, чему учили  в
детстве, прочно сидит в нем и умрет с ним. Если разум не вернется к тем, кто
потерял его, огненная геенна вечно будет жечь их души.

     Варя убрала со стола, перемыла посуду и, вернувшись в столовую, села за
большой круглый стол рядом с братьями. Отец просил их не расходиться сегодня
после обеда. Как-то нечасто стали они теперь вот так,  вместе, собираться за
обеденным столом. Тревожное время  не позволяло расслабиться  и вести милые,
задушевные беседы. Серая хмурь поселилась в каждом уголке их большого дома.
     Отец  мерил  комнату  тяжелыми шагами  и долго молчал,  потом  кашлянул
глухо:
     - Дети мои, - проговорил, наконец. - Дети мои, давно хочу  поговорить с
вами. Разговор будет долгий.
     Он опять замолчал, отмеряя шаги.  Напряженная, словно  грозовая, тишина
повисла над столом.
     -  Не мне  вам, дети  мои,  рассказывать,  что творится с землею  нашей
русской, - Константин  перекрестился. - Помните? - обратился он к  притихшим
Борису, Сергею и Варваре. - " Ибо руки ваши осквернены кровию и перста  ваши
- беззаконием, уста ваши говорят ложь, язык  ваш  произносит неправду. Никто
не возвышает  голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на
пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство... Ноги их бегут ко
злу, и они спешат  на пролитие невинной  крови; мысли их - мысли нечестивые;
опустошение  и гибель  на  стезях  их...  Потому-то  и  далек  от нас суд, и
правосудие не достигнет нас; ждем света, и вот тьма, - озарения,  и ходим во
мраке... Увы, племя злодеев, сыны  погибельные!".