нно выигрывал; получи  он
в самом деле чистоганом все выигранные деньги, он смог бы выйти из тюрьмы  и
сполна расплатиться со всеми своими кредиторами, в том случае, конечно, если
бы он этого пожелал. Какой смысл, однако, слишком подробно заниматься такими
подсчетами, когда молодой Фипкин заплатил ему на  самом  деле  только  сорок
фунтов из семисот, вручив на остальную сумму несколько  векселей;  Элджернон
Дьюсэйс не только не заплатил ему проигранных трехсот  двадцати  фунтов,  но
еще занял у него же семь шиллингов и шесть пенсов, кои и остался должен  ему
по сей день; а лорд Дублкитс, проиграв капитану девятнадцать тысяч фунтов  в
орлянку, отказался платить вовсе, ссылаясь на свое  несовершеннолетие  и  на
то, что играл в нетрезвом состоянии. Может быть,  читатель  помнит  заметку,
обошедшую все газеты, под названием  "Дуэль  во  Флите":  "Вчера  утром  (во
внутреннем дворе позади водокачки) лорд Д-бл-ктс и капитан Г-в-рд У-р  (судя
по всему: близкий родственник его светлости герцога  Н-р-фл-ка)  сошлись  на
поединке и обменялись двумя выстрелами. Секундантом этих молодых благородных
отпрысков был майор Грош (у которого, кстати сказать, в данный момент нет ни
гроша за душой) и капитан Пэм, оба из драгун. Говорят,  что  причиной  ссоры
послужила  карточная  игра,  во  время  которой,  как  нам  стало  известно,
доблестный капитан довольно грубо  обошелся  с  носом  благородного  лорда".
Услышав эту новость в "Сэдлерс-Уэлзе", Морджиана чуть не лишилась  от  ужаса
чувств; она тут же бросилась во Флитскую тюрьму  и  с  обычной  горячностью,
проливая, как  всегда,  потоки  слез,  прижала  к  груди  своего  супруга  и
повелителя, к вящему неудовольствию этого джентльмена, находившегося как раз
в это время в обществе Пэма и Гроша и не особенно мечтавшего  о  том,  чтобы
его хорошенькая жена слишком часто появлялась в ограде столь  малопочтенного
заведения, как Флитская тюрьма. Он еще  не  настолько  утратил  стыд,  чтобы
позволить ей поселиться с ним вместе в тюрьме, несмотря на ее  неоднократные
просьбы.
     - Достаточно того, - с мрачным видом говорил он, возводя глаза к  небу,
- что приходится  страдать  мне,  хотя  всему  виной  твое  легкомыслие.  Но
довольно об этом! Я не хочу упрекать тебя за вину, в которой, я  уверен,  ты
сама теперь раскаиваешься, но видеть тебя среди всей этой мерзости и  нищеты
в столь неприглядном месте было бы выше моих сил. Оставайся дома с матерью и
предоставь мне влачить здесь жалкое существование в одиночестве. Вот только,
если можно, любовь моя, принеси мне еще того  светлого  шерри.  Мне  хочется
хоть чем-нибудь скрасить это одиночество, и, кроме того, от вина у  меня  не
так болит грудь. А когда будешь в следующий раз печь  для  меня  кулебяку  с
телятиной, положи в нее побольше перца и яиц. Я не в состоянии есть  ужасное
варево, которым нас здесь кормят.
     Уокеру во что бы то  ни  стало  хотелось  (не  могу,  право,  объяснить
почему, но только желание это разделяют очень многие в нашем странном  мире)
уверить свою жену, что он испытывает невероятные душевные и телесные муки; и
эта простая душа с полным доверием, захлебываясь от  слез,  выслушивала  его
жалобы;  затем,  приходя  домой,  она  рассказывала  миссис  Крамп,  как  ее
драгоценный Говард тает на глазах, как он разорился  из-за  нее  и  с  какой
ангельской кротостью он переносит свое заточение. В самом деле, он так легко
и покорно переносил свое заточение, что  никому  и  в  голову  не  могло  бы
прийти, что он несчастлив. Его не тревожили назойливые  кредиторы,  -  он  с
утра и до ночи принадлежал самому себе, кормили  его  хорошо,  его  окружало
веселое общество, кошелек его никогда не пустовал, и никакие заботы  его  не
тяготили.
     Миссис Крамп  и  мистер  Вулси  относились,  быть  может,  с  некоторым
недоверием к рассказам Морджианы о бедственном  положении  ее  мужа.  Мистер
Вулси был  теперь  ежедневным  посетителем  "Сэдлерс-Уэлза".  Его  любовь  к
Морджиане сменилась теплой великодушной отеческой привязанностью; вино,  что
так благотворно действовало на слабую грудь  мистера  Уокера,  поступало  из
погребка этого доброго малого; и  он  пытался  тысячью  других  всевозможных
способов порадовать Морджиану.
     Она и в самом деле была несказанно рада, когда, вернувшись  однажды  из
Флита, увидела в гостиной миссис Крамп свое любимое большое фортепьяно и все
свои ноты, которые добрый портной купил с аукциона при распродаже  имущества
Уокера. Морджиана была так  растрогана,  что,  когда  вечером  мистер  Вулси
пришел, как обычно, к  чаю,  она  расцеловала  его  (мне  ничуть  не  стыдно
признаться в этом), немало напугав этим мистера Вулси и вогнав его в краску.
Она села за фортепьяно и спела ему в  этот  вечер  все  его  любимые  песни,
старинные песни, а не  какие-нибудь  итальянские  арии.  Подмор,  ее  старый
учитель музыки, присутствовавший при этом, пришел в восторг от  ее  пения  и
был поражен успехами Морджианы. А когда маленькое  общество  расходилось  по
домам, он взял мистера Вулси за руку.
     - Позвольте мне сказать вам, сэр, что вы славный  малый,  -  проговорил
он.
     - Что верно, то верно, - подтвердил первый трагик "Уэлза" Кантерфилд. -
Мужчина, чьи кошелек и  сердце  всегда  открыты  для  обездоленной  женщины,
делает честь человеческой природе.
     - Ах, что вы, сэр, какие пустяки! - запротестовал портной, но,  клянусь
честью, слова мистера Кантерфилда были совершенно справедливы. Я бы рад  был
сказать то же самое о прежнем сопернике портного мистере  Эглантайне,  также
присутствовавшем на аукционе, но,  увы,  парфюмер  испытывал  лишь  жестокое
удовлетворение от сознания, что Уокер разорился. Он  купил  желтый  атласный
диван, упоминавшийся  выше,  и  водворил  его  в  свою,  как  он  выражался,
"гостиную",  которую  он  украшает  и  поныне,  храня  следы  многих  хорошо
вспрыснутых сделок. Вулси торговался с Бароски из-за фортепьяно,  пока  цена
инструмента не поднялась чуть ли не до его настоящей стоимости,  после  чего
учитель  музыки  отступил;  а  когда  Бароски  позволил  себе  пошутить  над
разорением Уокера, портной строго оборвал его:
     - А вы-то, черт возьми, чего потешаетесь? Ведь это ваших  рук  дело,  и
разве вы не получили по своему иску все до последнего шиллинга?
     -  Мистер  Булей  всегда  был  гробиан,  -  заметил  на  это   Бароски,
повернувшись к мисс Ларкинс и применив к портному то же слово, что и  корнет
Фипкин, только в несколько ином произношении.
     Итак, мистер Вулси оказался грубияном: я же,  со  своей  стороны,  смею
заверить, что, несмотря на всю его неотесанность, отношусь к мистеру Вулси с
несравненно большим уважением, чем к любому благородному джентльмену из тех,
что появлялись на страницах этой повести.
     После того, как мы назвали имена мистера Кантерфилда и мистера Подмора,
нетрудно догадаться, что Морджиана снова оказалась в излюбленном театральном
кругу вдовы Крамп, и так оно на самом деле и было. Маленькие  комнаты  вдовы
сплошь были увешаны портретами, упоминавшимися  в  начале  нашей  истории  и
украшавшими некогда распивочную "Сапожной Щетки"; несколько раз в неделю она
принимала своих друзей  из  "Уэлза",  скромно  потчуя  их  чаем  и  сдобными
булочками, купленными на свои скудные средства. Морджиана жила  и  распевала
среди этих людей  с  не  меньшим  удовольствием,  чем  среди  представителей
полусвета, составлявших общество ее мужа, и, хотя она не решалась признаться
в этом даже самой себе, была  куда  счастливее,  чем  все  последнее  время.
Миссис Уокер и теперь еще оставалась для друзей своей матери знатной  дамой.
Уокер, директор трех компаний и владелец прекрасного  экипажа,  запряженного
парой, даже после своего разорения казался этим простым людям могущественной
персоной, и  если  им  случалось  упоминать  о  нем,  они  с  необыкновенной
торжественностью говорили  о  капитане  так,  словно  он  отдыхал  где-то  в
деревне, и выражали надежду, что миссис Уокер получает от него добрые вести.
Все они, конечно, знали, что он сидит во  Флитской  тюрьме,  но  разве  и  в
тюрьме он не дрался на дуэли с виконтом? Монморенси (из  театральной  труппы
Норфолка) тоже сидел во Флите, и когда Кантерфилд пришел  навестить  бедного
Монти, тот указал своему другу, первому  трагику,  на  Уокера,  говоря,  что
капитан во время игры хлопнул по спине ракеткой лорда Джорджа Теннисона, - и
это событие немедленно стало известно всей труппе.
     - Однажды, - рассказывал Монморенси, - они попросили меня спеть куплеты
и прочитать монолог, потом мы пили шампанское и ели салат из омаров,  -  это
такие "нобы"! - добавил актер. - Там были Биллингсгет и Воксхолл и просидели
в каталажке до восьми часов вечера.
     Когда этот рассказ был передан матерью Морджиане, она выразила надежду,
что ее дорогой Говард хоть немного развлекся в этот вечер, и  преисполнилась
благодарности за то, что он хоть ненадолго забыл о своих горестях. Но как бы
то ни было, после этого она уже не стыдилась того, что могла быть счастлива,
не упрекая себя и не испытывая угрызений совести, и радостное состояние духа
более не покидало ее. Мне и в  самом  деле  кажется  (увы,  мы  сознаем  это
почему-то, только когда все уже в прошлом), мне кажется, повторяю,  что  это
время было самым счастливым в жизни Морджианы. У нее не было никаких  забот,
если не считать приятной обязанности навещать  время  от  времени  мужа,  ее
легкий, веселый характер позволял ей не задумываться о завтрашнем дне,  и  к
тому же ее переполняла  радостная  надежда  по  поводу  одного  предстоящего
весьма   замечательного   события,   о   котором   я   не   стану   подробно
распространяться  и  скажу  только,  что  доктор  Морджианы  мистер   Скуилс
советовал ей не переутомлять себя пением и что вдова Крамп шила бесчисленные
маленькие чепчики и крошечные батистовые  рубашечки,  изготовлением  которых
спокон веку занимаются счастливые бабушки. Надеюсь,  я  сумел  намекнуть  на
событие,  которое  должно  было  произойти  в  семействе  Уокера,  в   столь
деликатной форме, что сама мисс Прим не могла бы сделать лучше. Мать  миссис
Уокер  готовилась  стать  бабушкой.  Вот  верно  найденное   выражение!   Не
сомневаюсь, что "Морнинг пост", упрекающая нашу повесть в грубости,  тут  уж
не сможет ни к чему придраться. Уверен, что  и  в  придворном  календаре  не
нашли бы более деликатного выражения для столь интимного обстоятельства.
     Итак, маленький внук миссис Крамп  появился  на  свет  к  несказанному,
должен добавить,  неудовольствию  своего  отца,  который,  увидав  младенца,
принесенного к нему  во  Флитскую  тюрьму,  резким  движением  запихнул  его
обратно в конвертик, откуда он был извлечен  ревностным  тюремным  сторожем.
Почему сторожем? - спросите вы. А потому, что Уокер поссорился  с  одним  из
них, и негодяй был твердо уверен, что в  свертке,  переданном  миссис  Крамп
зятю, спрятано бренди!
     - Чурбан! - негодовала эта леди. - И отец такой же чурбан,  -  добавила
она, - он обратил на меня не больше внимания, чем на какую-то  судомойку,  а
на Булей - нашего милого, драгоценного херувимчика, смотрел, как на  баранью
ножку!
     Миссис Крамп была тещей, да простится же ей ненависть к мужу дочери.
     Булей, которого только что сравнивали с бараньей ножкой и  одновременно
с херувимчиком, был совсем не знаменитый компаньон  фирмы  "Линей,  Булей  и
Кo", а младенец,  которого  окрестили  Говардом  Булей  Уокером,  с  полного
согласия его  отца,  признававшего  портного  "чертовски  славным  малым"  и
чувствовавшего себя действительно обязанным ему и за херес, и за  одолженный
для тюрьмы сюртук, и за доброту, проявляемую портным  к  Морджиане.  Портной
всей душой полюбил мальчика, он провожал мать до церкви,  а  младенца  -  до
купели и послал в подарок своему маленькому крестнику  два  ярда  тончайшего
белого кашемира на пелеринку, - из того же самого  куска  в  его  мастерской
были сшиты невыразимые для одного герцога.
     Мебель  покупалась  и  продавалась,   уроки   музыки   давались,   дамы
разрешались от бремени, детей крестили, другими  словами,  -  время  шло,  а
капитан все еще сидел в тюрьме! Не странно ли, что он до сих пор должен  был
томиться в обнесенных частоколом стенах  по  соседству  с  Флитским  рынком,
вместо того чтобы вернуться к бурной светской жизни, украшением  которой  он
некогда был? Дело в том, что его вызывали в суд для рассмотрения дела о  его
банкротстве,  и  член  королевской  парламентской  комиссии  с   необычайной
жестокостью, никак не допустимой по отношению  к  ближнему,  находящемуся  в
столь плачевном состоянии, в самых резких выражениях позволил себе коснуться
способов, которыми капитан добывал деньги, и снова водворил его в тюрьму  на
девять календарных месяцев (срок сугубо условный) или до тех пор, пока он не
выплатит всех долгов. К такой отсрочке Уокер отнесся как истинный философ и,
нимало не унывая, продолжал оставаться самым веселым  игроком  на  теннисном
корте и душой ночных пиршеств.
     Зачем нам ворошить  прошлое  и  перебирать  кипы  старых  газет,  чтобы
узнать, какие именно проступки капитана  так  разгневали  члена  королевской
парламентской комиссии. Мало ли мошенников прошли с тех пор через суд; держу
пари, что Говард Уокер был ничуть не хуже других.  Но  так  как  он  не  был
лордом и у него не было друзей (которые помогли бы ему по выходе из тюрьмы),
он не оставил денег жене, и у него, надо в этом признаться, был на  редкость
скверный характер, то вряд ли ему простили  бы  этот  последний  недостаток,
окажись он снова на свободе. Вот, например, когда Дублкитс вышел  из  Флита,
семья встретила его с распростертыми объятиями, и не прошло и недели, как  в
его конюшне уже стояли тридцать две лошади. Драгун Пэм по выходе  из  тюрьмы
немедленно получил место  правительственного  курьера,  -  должность  эта  в
последнее время считается столь привлекательной (и  не  удивительно:  курьер
получает больше, чем полковник), что ее  усердно  добиваются  наши  лорды  и
джентльмены. Фрэнк Урагайн был послан столоначальником в  Тобаго,  Саго  или
Тикондараго,  -  говоря  по  правде,  младшему  сыну  порядочного  семейства
чрезвычайно выгодно задолжать двадцать или тридцать  фунтов,  ибо  он  может
быть уверен, что после этого получит хорошее место в колониях.  Ваши  друзья
так жаждут избавиться от вас, что готовы горы  сдвинуть,  лишь  бы  услужить
вам. Таким образом, все вышеупомянутые товарищи капитана по несчастью  очень
скоро вновь обрели благоденствие; но у Уокера не было богатых родителей, его
старый отец умер в Йоркской тюрьме. Как же  мог  он  снова  занять  место  в
жизни? Где была та дружеская рука, которая наполнила бы его кошелек золотом,
а его бокал  -  искрометным  шампанским?  Поистине  он  был  достоин  самого
глубокого сострадания, - ибо кто же заслуживает  большего  сострадания,  чем
джентльмен, привыкший к роскоши и  не  имеющий  средств  для  удовлетворения
своих прихотей? Он должен жить богато, а денег для этого у него  нет!  Разве
же это не трагично?  Что  касается  жалких  ничтожных  бродяг,  каких-нибудь
безработных или уволенных ткачей, - стоит ли из-за них огорчаться?  Фи!  Они
привыкли жить впроголодь. Они могут спать на голых Досках и питаться  коркой
хлеба, тогда как джентльмен в подобных условиях неминуемо  умрет.  Я  думаю,
что именно так рассуждала бедняжка Морджиана. Когда мошна  Уокера  в  тюрьме
начала истощаться, она, зная, что ее ненаглядный не может  существовать  без
привычной роскоши, стала занимать у матери, пока средства этой бедной старой
леди не иссякли. Как-то  Морджиана  в  слезах  даже  призналась  Вулси,  что
задолжала двадцать фунтов бедной модистке и  не  осмеливается  включить  эту
сумму в долговой список мужа. Излишне говорить, что эти деньги она на  самом
деле отнесла мужу, который мог бы необыкновенно выгодно пустить их в оборот,
не найди на него в эту пору полоса невезения в карты, а  что,  черт  побери,
можно поделать, когда не везет?!
     Вулси выкупил одну из кашемировых шалей Морджианы. Однажды  она  забыла
ее в тюрьме, и какой-то мерзавец стащил ее, послав при этом, однако, мистеру
Вулси любезную записочку с указанием ломбарда, где она была заложена. Кто бы
мог быть этим мерзавцем? Вулси проклинал все на  свете  и  был  уверен,  что
он-то знает,  кто  этот  мерзавец,  но  если  шаль  стащил  сам  Уокер  (как
подозревал  Вулси  и  что  было  вполне  вероятно),  вынужденный   к   этому
необходимостью, справедливо ли с нашей стороны называть его за это мерзавцем
и не должны ли мы, наоборот, превозносить его за  проявленную  деликатность?
Он был беден, - ведь картам не прикажешь! Но он не хотел, чтобы жена узнала,
до какой степени он беден, ему была невыносима  мысль,  что  она  вообразит,
будто он пал так низко, что мог украсть и заложить ее шаль.
     И вот Морджиана, обладательница прелестных локонов, вдруг стала бояться
простуды и пристрастилась к чепцам.  Как-то  летним  вечером,  когда  они  с
младенцем, с миссис Крамп и мистером Вулси (или лучше сказать, -  когда  все
эти четыре младенца) смеялись и резвились в гостиной миссис Крамп,  играя  в
какую-то самую что ни на  есть  бессмысленную  игру  (толстая  миссис  Крамп
пряталась за диваном, Вулси  кудахтал  и  кукарекал  и  выделывал  всяческие
штуки, которыми чадолюбивые джентльмены неизменно забавляют детей),  малютка
дернул мать за чепчик, чепчик соскочил, и тут  все  увидели,  что  Морджиана
коротко острижена!
     Лицо Морджианы стало красней сургучной печати, и она задрожала.
     - Дитя мое, где  твои  волосы?  -  взвизгнула  миссис  Крамп,  а  Вулси
разразился такими яростными проклятиями по адресу  Уокера,  что,  услышь  их
мисс Прим, с ней наверное сделался бы нервный шок; и, закрыв  лицо  платком,
портной чуть не расплакался.
     - Ах он мер-з-ц, ах он такой  сякой  разэдакий!  -  рычал  он,  стиснув
кулаки.
     Когда за несколько дней до этого случая Вулси проходил мимо  "Цветочной
Беседки", он видел, как Мосроз  расчесывал  черные  как  смоль  локоны  и  с
какой-то особенной усмешкой приподнял их, словно для того, чтобы  Вулси  мог
их получше разглядеть. Портной не обратил внимания на этот странный жест, но
теперь он понял все. Морджиана продала свои волосы за пять  гиней;  она,  не
задумываясь, продала бы руку, если бы этого потребовал  муж.  Когда"  миссис
Крамп и портной заглянули в ее шкаф, то обнаружили, что  она  продала  почти
все свои платья; правда, вещи малютки были целы. С  локонами,  составлявшими
ее гордость, она потому и рассталась,  что  муж  покушался  на  позолоченную
коралловую погремушку малыша.
     - Я дам вам двадцать гиней за эти волосы, бессовестный жирный  трус!  -
набросился в тот же вечер маленький  портной  на  Эглантайна.  -  Сейчас  же
отдайте их мне, не то я вас убью...
     - Мистер Мосроз! Мистер Мосроз! - завопил парфюмер.
     - Ну что такое? В чем дело? А ну-ка, чья возьмет! Кто кого,  а?  Ставлю
два против одного за портного, - приговаривал  Мосроз,  радуясь  предстоящей
потасовке. (Он видел, как Вулси, проскочив мимо него и даже не  заговорив  с
ним, ворвался в залу и набросился на Эглантайна.)
     - Расскажите ему про эти волосы, сэр!
     - Ах, эти волосы! Ну так успокойтесь,  мистер  Наперсток,  меня  вы  не
запугаете. Вы спрашиваете про волосы миссис Уокер? Ну так в чем дело, -  она
продала их мне, вот и все.
     - А вы мерзавец, если согласились купить их!  Хотите  получить  за  них
двадцать гиней?
     - Нет, - ответил Мосроз.
     - А двадцать пять?
     - Не пойдет, - стоял на своем Мосроз.
     - Вот вам сорок, черт бы вас побрал, согласны?
     - Мне очень жаль, что я не оставил их у себя,  -  проговорил  еврейский
джентльмен с неподдельным сожалением. - Как раз  сегодня  вечером  Эглантайн
сделал из них парик.
     -  Для  герцогини  Плешьстьерн,  супруги  шведского  посла,  -  вставил
Эглантайн. (Его еврейский к