никаких
признаков  жизни.  Эглантайн  не  потерял  сознания,  но   просто   не   мог
пошевелиться от страха; он лежал в луже, воображая, что истекает  кровью,  и
пролежал бы так до утра, если бы грумы его светлости не слезли и не вытащили
его за воротник сюртука из-под лошади,  продолжавшей  все  так  же  недвижно
лежать на земле.
     - Не можете ли  вы  сыграть  "Прекрасную  Джуди  Калагэн"?  -  попросил
горниста кучер Снэффла.
     Горнист заиграл бравурную арию, лошадь поднялась, и грумы, прислонившие
мистера Эглантайна к фонарному столбу, предложили ему снова вскарабкаться  в
седло.
     Но  парфюмер  чувствовал  себя  слишком  несчастным.  Дамы  с  радостью
потеснились и дали ему место подле себя. Дик влез на "Императора" и поскакал
домой. Карета, запряженная четверкой, тоже тронулась под  звуки  "О  дорогой
мой, что же это значит", а мистер Эглантайн мрачно уселся в коляске, с дикой
ненавистью поглядывая на соперника. Панталоны его были запачканы  грязью,  а
сюртук на спине разорван.
     - Вы сильно  ушиблись,  дорогой  мистер  Арчибальд?  -  с  неподдельным
участием спрашивала Морджиана.
     - Н-не очень, - отвечал бедняга, готовый расплакаться.
     - Ах, мистер Вулси, - продолжала добродушная девушка, -  как  могли  вы
так подшутить?
     - Да  честное  же  слово...  -  начал  было  оправдываться  Вулси,  но,
представив себе всю смехотворность случившегося, не выдержал и расхохотался.
     - Вы, вы - подлый трус, - завопил в бешенстве Эглантайн, - вы  смеетесь
надо мной, негодяй! Так вот же вам, получите, сэр! -  И  он,  всей  тяжестью
навалившись на портного и  чуть  не  задушив  его,  принялся  с  неимоверной
быстротой тузить его кулаками по  глазам,  по  носу,  по  ушам  и,  наконец,
сдернул с него парик и вышвырнул его на мостовую.
     И тут Морджиана увидела, что Вулси - рыжий {О соперничестве брадобрея с
портным говорится в одной французской басне.}.

ГЛАВА IV,
     в которой число поклонников героини увеличивается, а она сама
     становится заметной фигурой в обществе

     Прошло два года после празднества в Ричмонде, начавшегося столь мирно и
закончившегося всеобщим смятением. Морджиана так и не смогла простить  Вулси
его  рыжие  волосы  или  перестать  смеяться   над   несчастьем,   постигшим
Эглантайна, а оба джентльмена не в состоянии были примириться друг с другом.
Вулси тут же послал вызов Эглантайну, предлагая ему драться  на  пистолетах,
но парфюмер отклонил вызов, справедливо утверждая,  что  торговцы  не  имеют
дела с такого рода оружием; тогда портной предложил ему встретиться и решить
спор, засучив рукава, как подобает мужчинам, в присутствии друзей из  клуба.
Парфюмер заявил на это, что он никогда не  примет  участия  в  столь  грубом
поединке, после чего Булей, окончательно выведенный из себя,  поклялся,  что
он непременно вцепится ему в нос,  если  Эглантайн  когда-нибудь  переступит
порог клуба; и так один из членов клуба был вынужден покинуть свое кресло.
     Сам Булей не пропускал ни одного вечера, но его присутствие не  вносило
ни веселья, ни оживления, то есть всего того, что  делает  приятным  мужское
общество  в  клубе.  Входя,  Булей  первым  делом  наказывал  мальчику-слуге
"доложить ему, как только появится этот негодяй Эглантайн", и, повесив шляпу
на вешалку, принимался с мрачным видом ходить по  комнате,  хватая  себя  за
рукава, стискивая  кулаки  и  потрясая  ими,  словно  приводя  их  в  боевую
готовность, чтобы выполнить свое намерение  и  вцепиться  в  нос  сопернику.
Приготовившись таким образом, он усаживался в кресло  и  в  полном  молчании
закуривал трубку, оглядывая всех присутствующих и  вскакивая  и  поддергивая
рукава сюртука, стоило только кому-нибудь войти в комнату.
     Клуб решительно не одобрял поведения Вулси. Первым  перестал  приходить
Клинкер, потом Бастард, торговец домашней птицей. Исчез и Снэффл, ибо  Вулси
вызвал на поединок и его  в  качестве  ответчика  за  недостойное  поведение
Эглантайна, но принять вызов Снэффл отказался. Итак, Снэффл  тоже  выбыл  из
членов клуба. В конце концов клуб покинули все,  кроме  портного  и  Трэсла,
жившего на той же улице; эти двое продолжали посещать клуб и,  сидя  по  обе
стороны владельца трактира Крампа, как индейские вожди в вигваме,  в  полном
безмолвии попыхивали трубками. А платье и кресло старого Крамиа  становились
ему с каждым днем все просторнее и просторнее;  "Отбивная"  прекратила  свое
существование, и жизнь его утратила всяческий смысл. Однажды в субботу он не
спустился вниз, чтобы занять председательское место в клубе (как он все  еще
гордо именовал свою распивочную), а в следующую субботу Трэсл  сколотил  ему
гроб; и Вулси, шагая рядом с гробовщиком, проводил до могилы  родоначальника
"Отбивной".
     Миссис Крамп осталась одна на белом свете. То есть как же это  одна?  -
удивится какой-нибудь наивный добропорядочный  читатель.  Мой  дорогой  сэр,
неужели вы так плохо знаете человеческую природу, если не догадались, что не
далее как через неделю после приключения в Ричмонде Морджиана вышла замуж за
капитана Уокера? Это  было,  разумеется,  сделано  втайне,  а  после  обряда
бракосочетания они, как это обычно  делают  молодые  люди  в  мелодрамах,  с
повинной головой явились к родителям.
     - Простите меня, милые мама и  папа,  я  вышла  замуж  за  капитана,  -
объявила Морджиана.
     Мама с папой простили ее, да и как могло быть иначе. Папа  выдал  ей  в
приданое часть своего капитала, и Морджиана с радостью вручила деньги  мужу.
Свадьба состоялась за несколько месяцев до кончины  старого  Крампа;  миссис
Говард находилась со  своим  Уокером  на  континенте,  когда  произошло  это
печальное событие; поэтому-то миссис Крамп и оказалась в полном  одиночестве
и без всякой поддержки.  В  последнее  время  Морджиана  не  особенно  часто
видалась со своими стариками; разве могла она,  вращаясь  в  высших  сферах,
принимать  в  своей  новой  изысканной  резиденции  на  Эджуер-роуд  старого
трактирщика и его жену? Оставшись одна-одинешенька, миссис Крамп  не  смогла
жить в доме,  где  когда-то  была  так  счастлива  и  пользовалась  всеобщим
уважением; она продала патент на владение "Сапожной  Щеткой"  и,  добавив  к
полученной сумме собственные сбережения (что  в  общей  сложности  составило
около шестидесяти фунтов в год), удалилась на покой, поселившись  неподалеку
от милого ее сердцу "Сэдлерс-Уэлза", в пансионе вместе  с  одной  из  сорока
учениц миссис Сэрл. Она утверждала, что сердце ее разбито, но тем  не  менее
по  прошествии  девяти  месяцев  со  смерти  мистера   Крампа,   желтофиоли,
настурции, белые буковицы и вьюнки вновь расцвели на ее шляпе, а  через  год
она была так же разодета, как прежде, и снова ежедневно посещала "Уэлз"  или
другие увеселительные заведения, не пропуская ни одного вечера и  сделавшись
в театре столь же неотъемлемым лицом, как капельдинер. Что и  говорить,  она
все еще была очаровательной вдовушкой, и один  ее  старый  обожатель  (некто
Фикс, прославленный исполнитель Панталоне  во  времена  Гримальди,  игравший
ныне в "Уэлзе" "благородных отцов") предложил ей руку и сердце.
     Однако почтенная вдова решительно отвергла его предложение.  По  правде
говоря, она необыкновенно  гордилась  тем,  что  ее  дочь  супруга  капитана
Уокера. Они виделись вначале довольно редко, хотя время, от времени  миссис,
Крамп наносила визиты молодой леди на Коннот-сквер;  а  если  жене  капитана
случалось заглянуть на Сити-роуд, в "Сэдлерс-Уэлзе" не было  человека  -  от
первого трагика до мальчишки,  следившего  за  выходами  актеров  на  сцену,
который не оповещался бы об этом событии.
     Мы уже говорили, что Морджиана принесла домой приданое прямо в  сумочке
и передала все свое  состояние  в  руки  мужа;  поэтому  читатель,  которому
известен сверхъестественный эгоизм капитана Уокера,  может  вообразить,  как
рассвирепел бы  капитан  и  какими  грубыми  проклятьями  и  оскорбительными
эпитетами осыпал бы жену, обнаружив, что у нее всего-навсего пятьсот  фунтов
вместо ожидаемых им пяти тысяч. Но, по правде говоря, Уокер в  ту  пору  был
почти влюблен в  свою  прелестную,  розовую,  кроткую  жену.  Они  совершили
двухнедельное путешествие, во время которого оба были необычайно  счастливы;
и она так простосердечно, так трогательно, нежно прижавшись к мужу,  вручила
ему все свое состояние, и  ей  так  искренне  хотелось  бы  иметь  в  тысячу
миллионов и миллионов раз больше, лишь бы ее драгоценный Говард был доволен,
что только у последнего негодяя хватило бы духу сердиться  на  нее;  поэтому
Уокер поцеловал ее,  погладив  блестящие  локоны,  и  снова  не  без  грусти
пересчитал ассигнации, после чего запер их  в  свой  портфель.  В  сущности,
она-то ведь никогда не обманывала его, обманул  его  Эглантайн,  но  зато  и
Уокер, в свою очередь, с лихвой отплатил ему. К тому  же  Уокер  в  ту  пору
питал столь нежные чувства к Морджиане, что  -  клянусь  честью  -  вряд  ли
сожалел о совершенном поступке. Кроме того, капитан совсем не привык держать
каждый день в руках пятьсот фунтов  хрустящих  банкнотов;  эта  решительная,
сангвиническая натура воображала, что им конца не будет,  и  уже  обдумывала
десятки способов, как бы пустить эти деньги в оборот и  довести  их  до  ста
тысяч фунтов стерлингов. Что и говорить, разве мало  на  свете  простодушных
натур,  которые  с  таким  же  чувством  взирали  на  новенькие  банкноты  и
прикидывали возможности пустить их в рост.
     Не будем, однако, задерживаться на этой грустной теме. Послушаем лучше,
как распорядился Уокер своими деньгами. Он обставил  вышеупомянутый  дом  на
Эджуер-роуд, Заказал прелестный фарфор, завел пару лошадей и  фаэтон,  нанял
несколько приличных горничных и лакея-грума, одним  словом,  устроил  именно
такой аккуратненький,  скромный  и  вполне  аристократический  домик,  какой
полагается  иметь  молодой  респектабельной  супружеской  паре  на  заре  их
совместной жизни. "С прошлым покончено, - не раз говорил он своим  знакомым,
- еще несколько лет тому назад я, пожалуй, пошел бы на риск, но  теперь  мой
девиз   -   благоразумие,   и   я   не   воспользуюсь   ни   фартингом    из
пятнадцатитысячного  капитала   жены".   И   вот   вам,   читатель,   лучшее
доказательство того  доверия,  которое  оказывало  Уокеру  общество:  ни  за
фарфор, ни  за  экипаж,  ни  за  мебель,  которыми,  как  было  сказано,  он
обзавелся,  Уокер  не  заплатил  ни  одного  шиллинга;  он   был   настолько
благоразумен, что если бы не подорожные сборы, да  не  расходы  на  почтовые
марки и королевский налог, ему вряд ли когда-нибудь  понадобилось  разменять
даже пятифунтовый банкнот своей жены.
     Говоря по правде, мистер Уокер твердо вознамерился сколотить капитал. А
что может быть проще, если вы живете в Лондоне? Разве  акционерные  общества
не открыты для всех  желающих?  Разве  испанские  и  колумбийские  акции  не
поднимаются и не падают? Для чего же еще созданы все эти  общества,  как  не
для того, чтобы набивать тысячами фунтов карманы пайщиков и  директоров?  Во
все эти коммерческие  махинации  и  погрузился  с  необычайным  рвением  наш
галантный капитан и с первых же шагов добился таких блестящих  успехов,  так
удачно покупал и продавал, что в Сити его уже начали считать капиталистом, и
его имя можно было встретить в официальном списке директоров  многочисленных
богатых благотворительных обществ, в которых никогда не бывает недостатка  в
Лондоне. В его агентстве производились операции на суммы  в  тысячи  фунтов,
при  его  участии  скупались  и  перепродавались  солидные  акции.  С  какой
ненавистью и завистью глядел на  него  бедный  мистер  Эглантайн  из  дверей
своего заведения (принадлежавшего теперь Эглантайну и Мосрозу), когда  Уокер
ежедневно проезжал в своем фаэтоне, запряженном парой,  или  когда  до  него
доходили слухи о блестящем положении, которое Уокер занял в обществе.
     Миссис Уокер могла пожаловаться только на то, что она не слишком  часто
наслаждается обществом мужа. Дела заставляли его на целый день отлучаться из
дому; и те же дела вынуждали его оставлять ее то и  дело  одну  по  вечерам;
тогда как он (поглощенный все теми же  делами)  обедал  со  своими  знатными
друзьями в клубе и пил кларет и шампанское,  преследуя  все  те  же  деловые
цели.
     Она была бесконечно добра и простодушна и ни разу ни единым  словом  не
упрекнула его; она неизменно приходила в восторг, если он мог провести вечер
с ней дома, а когда он находил время, чтобы покатать ее в Парке, она  бывала
счастлива после такого события еще целую  неделю.  В  этих  случаях  она  от
избытка чувств отправлялась к матери и рассказывала  ей:  "Ах,  мама,  вчера
Говард катал меня в Парке, Говард обещал сводить меня в оперу..." - или  еще
что-нибудь в том же роде. И в тот же вечер директор  театра,  первый  трагик
мистер Голер, миссис Сэрл и ее сорок учениц, все капельдинерши, гардеробщицы
и даже разносчицы лимонада в "Уэлзе" знали, что капитан и миссис Уокер  были
в  Кенсингтон-гардене  или  были  приглашены  в   оперу   в   ложу   маркиза
Биллингсгета. А однажды вечером миссис Уокер  появилась  (то-то  яесказанное
счастье!) в своих черных локонах  и  в  кашемировой  шали,  о  флаконом  для
нюхательной соли, в черном бархатном платье и с райской птичкой на  шляпе  в
ложе в "Уэлзе". Боже милостивый} Как они играли для  нее  в  этот  вечер,  и
Голер и все остальные, и как счастлива была миссис Крамп!  В  антрактах  она
осыпала дочь поцелуями, она кивала всем друзьям на сцене и за кулисами,  она
представила дочь - миссис  Уокер  -  капельдинерше;  и  Мелвилу  Деламару  -
первому комику, и  Кантерфилду  {тирану),  и  все  выбежали  к  подъезду,  и
выкликали  карету  миссис  Уокер,  и  махали  шляпами,  и  кланялись,  когда
маленький фаэтон, запряженный парой, тронулся с  места,  Уокер,  отпустивший
усы, зашел в театр неред концом спектакля и ничуть не  "растрогался  знаками
внимания, расточаемыми ему и его даме.
     Перечисляя предметы роскоши, которыми капитан обставил свой дом,  нужно
упомянуть о рояле, занимавшем добрых четыре пятых маленькой задней  гостиной
миссис Уокер, за которым она постоянно музицировала. Все дни и вечера, когда
Уокера не бывало дома (а это случалось  каждый  день  и  каждый  вечер),  вы
могли, да и не только вы, - вся  улица  могла  слышать,  как  в  доме  номер
двадцать три звенит и переливается на все лады женский голос; ведь без этого
не обходится ни одна музицирующая дама. Улица  неодобрительно  относилась  к
этому постоянному шуму, но соседям трудно угодить, а что  оставалось  делать
Морджиане, как не петь? Можно ли запереть в клетке дрозда  и  запретить  ему
петь? И вот в уютной маленькой клетке на Эджуер-роуд дрозд  капитана  Уокера
распевал песни и не чувствовал себя несчастным.
     После того, как прошел  примерно  год  со  дня  свадьбы  молодой  пары,
омнибус, останавливавшийся и поблизости от миссис  Крамп,  и  неподалеку  от
Эджуер-роуд, где жила миссис Уокер, стал почти ежедневно привозить  маменьку
к дочери. Она приезжала, когда  канитан  уходил  по  делам;  она  обедала  с
Морджиаиой в два часа  и  каталась  с  ней  по  Парку,  но  она  никогда  не
задерживалась у дочери после шести часов вечера. Ведь ей же надо было идти в
семь на спектакль! И, кроме того, капитан мог вернуться  домой  с  одним  из
своих важных друзей, а он всегда долго ворчал и ругался,  когда  заставал  у
себя тещу. Что касается Морджианы, то она была из тех жен, которые  поощряют
в своих мужьях деспотизм. Каждое слово мужа - истина, потому  что  изрек  ее
он; каждое его требование должно беспрекословно  исполняться.  Миееке  Уокер
полностью отказалась от  собственной  воли  и  целиком  подчинившись  своему
повелителю. Но как же это могло  произойти?  Ведь  до  замужества  она  была
весьма независимой особой и ума у нее было куда больше, чем у ее Говарда.  Я
полагаю, что все дело было в его усах, внушавших ей такой страх и  державших
ее в полном подчинении.
     Эгоисты мужья, постоянно проявляющие в обращении со своими покладистыми
женами суровость и непреклонность, оказываются в очень  выгодном  положении:
если случайно они вдруг снизойдут до  какой-нибудь  маленькой  услуги,  жены
преисполняются такой благодарности, какой они никогда не чувствовали  бы  по
отношении к супругу и повелителю, привыкшему исполнять  все  их  желания;  а
потому, когда капитан Уокер милостиво внял мольбам своей жены  и  согласился
взять ей учителя пения, его щедрость показалась ей поистине божественной,  и
на следующий день Морджиана бросилась на шею приехавшей к ней матери и стала
рассказывать ей, какой изумительный, какой великодушный ангел  ее  Говард  и
чем только не обязана она этому человеку, возвысившему  ее  из  скромного  и
незаметного положения, которое она занимала в жизни, и  сделавшего  ее  тем,
чем она была теперь. А чем, в сущности, она была, бедняжка? Женой  какого-то
мошенника, пройдохи. Она принимала у себя жен некоторых знакомых  мужа,  жен
двух его поверенных, жену его биржевого маклера  да  еще  двух-трех  дам,  о
которых, с вашего позволения, мы воздержимся что-либо  рассказывать;  и  она
считала для себя честью занимать столь высокое положение! Словно  Уокер  был
лордом Эксетером, женившимся на простой горничной, или благородным  принцем,
сделавшим предложение скромной Золушке, или самим великим Юпитером, сошедшим
с Олимпа и воспылавшим  страстью  к  Семеле.  Оглянитесь  вокруг,  уважаемый
читатель, на своих почтенных знакомых! Много ли найдется женщин, думающих  и
поступающих иначе? Они верят в своих мужей, что бы эти мужья ни делали. Джон
может быть глупым, безобразным, грубым, он может быть негодяем, -  его  Мэри
Энн никогда этого не заметит; он может обманывать ее на каждом шагу,  а  она
неизменно будет дарить его своей милой улыбкой; если он скуп,  -  она  будет
утверждать, что он бережлив; если он рассорится со своими лучшими  друзьями,
- она будет говорить, что он, как всегда, прав; он может быть мотом,  -  она
будет повторять, что он щедр и что для его здоровья необходимы  развлеченья;
если он бездельник, значит, ему нужен отдых, и она сэкономит на своих личных
расходах и на  хозяйстве,  чтобы  дать  ему  гинею  на  клуб.  Каждое  утро,
просыпаясь и глядя на храпящего рядом мужа, глядя, повторяю,  на  его  лицо,
распластанное рядом с ней на подушке, она благословляет  это  тупое,  грубое
лицо, эту тупую, грубую душу и считает то  и  другое  божественным  пределом
совершенства. Хотелось бы мне знать, почему  женщины  не  догадываются,  что
мужья их обманывают? Видно, так уж устроила природа, и  за  это  ее  следует
только благодарить. В прошлом году ставили "Сон  в  летнюю  ночь",  и  когда
Титания обнимала и прижимала к груди  длинные-предлинные  уши  Основы,  весь
театр надрывался от неудержимого хохота, а мне подумалось, что в  зрительном
зале и сидит не меньше сотни ослов,  которых  так  же  слепо  боготворят  их
супруги. Все эти Титании  баюкают  их  на  коленях  и  сзывают  сонм  нежных
ласковых духов домашнего очага, чтобы они услаждали их  грубые  инстинкты  и
угождали  их  низменным  желаньям;  и  (так  как  вышеприведенные  замечания
относятся только к порядочным женщинам,  любящим  своих  законных  супругов)
слава богу, что им не попадается какой-нибудь гадкий Пук, который открыл  бы
им глаза и рассеял их иллюзии. Cui  bono?  {Для  чего?  (лат.).}  Пусть  они
пребывают в неведении: я знаю двух очаровательных дам, которые, прочитав эти
строки, найдут их вполне справедливыми, но им и в голову не придет, что  это
написано про них.
     А вот еще довольно любопытное наблюдение. Замечали ли вы, как  много  и
упорно женщины занимаются  всяческими  рукодельями  и  искусствами?  Вышитые
шерстью подушки для диванов,  сшитые  из  лоскутков  покрывала  или  вязанье
(правда, оно нынче уже вышло из моды и им еще занимаются только в  деревне),
целые горы п