одушечек для булавок, сотни старательно  изрисованных  альбомов,
невероятное количество пьес, разученных на фортепьяно, и несчетное множество
прочего вздора, на который тратят время эти  милые  созданья,  -  да  что  я
говорю, разве мы не видели, как они по вечерам целыми стайками собираются  и
рассаживаются вместе: Луиза вышивает шерстью,  Элиза  делает  вышеупомянутые
подушечки для булавок, Амелия трудится над  футляром  для  карт  или  плетет
тончайшие шнурки; и среди них Теодозия,  придвинув  к  себе  шандал,  читает
вслух книгу? Ах, мой дорогой сэр, мало же радостей  выпадает  на  долю  этих
созданий, если им приходится собираться вместе, чтобы читать  вслух  романы!
Поверьте, они делают это не по доброй воле: что хорошего в  такой  жизни,  в
таком унылом времяпрепровождении! В своей книге об Америке  мистер  Диккенс,
говоря о заключенных, сидящих в одиночных  камерах,  рассказывает,  как  эти
узники  разукрашивают  свои  камеры,  причем  многие   проделывают   это   с
непостижимым  мастерством  и  тщательностью.   Женские   рукоделья   нередко
оказываются  сродни  этим  занятиям,  это  та  же  работа  узников,  которой
предаются только потому, что бедные пальчики и головки  не  находят  другого
применения; вот  как  создаются  эти  замысловатые  подушечки  для  булавок,
вышиваются покрывала, разучиваются фортепьянные сонаты. И, ей-богу, когда  я
вижу, как две милых, невинных, розовощеких молодых  женщины  усаживаются  за
фортепьяно, подложив на  стулья  большее  или  меньшее  (как  кому  удобнее)
количество нотных альбомов, и, устроившись таким способом  за  инструментом,
принимаются барабанить в четыре руки всевозможные вариации на тему Герца или
Калькбреннера, - я не получаю ни малейшего удовольствия от их  игры,  и  мое
слишком  впечатлительное  сердце  обливается  кровью,  когда  я  смотрю   на
исполнительниц. Сколько часов, недель, - да что там  недель,  -  многих  лет
упорных занятий стоила им какая-нибудь жига! Сколько денег истратил их папа,
сколько пилила своих дочек мама ("Леди Бальбок сама не играет, - говорит сэр
Томас, - но у нее поразительный слух!"); разве все это не свидетельствует об
их каторжной жизни! Как живет молодая дама? Она завтракает  в  восемь  часов
утра, затем,  до  десяти,  занимается  по  разговорнику  Мэнгнала  со  своей
компаньонкой, потом до часу  упражняется  на  фортепьяно,  затем  гуляет  за
решеткой  по  саду,  потом  снова  музицирует,  потом  шьет  или  что-нибудь
вышивает, или читает французскую книгу или "Историю" Юма,  потом  спускается
вниз, чтобы поиграть папеньке, который  любит  под  музыку  подремать  после
обеда, и вот, наконец, пора и спать, а завтра снова настанет день со  всеми,
как их называют, "обязанностями". Один мой друг,  зайдя  на  днях  в  весьма
аристократический дом, увидел, как юная леди вошла в комнату с  подносом  на
голове, - Mon Dieu! По-видимому, она  старалась  таким  способом  выработать
грациозную походку. Кто  знает,  может  быть,  в  эту  минуту  леди  Гантель
упражняется, поднимая и опуская пару  тех  самых  неодушевленных  предметов,
которые носят ее имя,  а  леди  Софи  лежит,  распростертая  на  доске,  для
выпрямления позвоночника? О, я мог бы писать целые диссертации на эту  тему.
Но полно, нас все это время ждет миссис Уокер!
     Если все вышеприведенные  наблюдения  имеют  какое-нибудь  отношение  к
нашей повести, а это, безусловно,  так  и  есть,  я  хотел  бы  дать  понять
читателю, что миссис Уокер в отсутствие  мужа  в  своем  одиноком  заточении
тратила  изрядное  количество  свл  и  времени,  развивая  свое  музыкальное
дарование, и, как уже говорилось ранее, обладая прекрасным сильным  голосом,
очень скоро добилась значительных успехов. Сначала ее учителем  был  Подмор,
толстый  хормейстер  "Уэлза",  разучивший  некогда  с  ее  матерью   песенку
"Тара-рам...", пользовавшуюся с первого же раза неизменным успехом. Он очень
неплохо подготовил  Морджиаиу  и  запретил  ей  петь  всяческие  романсы  из
"Таверны Орла", столь излюбленные ею; после  того  как  она  с  его  помощью
достигла некоторого мастерства, честный  хормейстер  заявил,  что  ей  нужен
более искусный наставник; он написал капитану Уокеру письмо (вложив  в  него
небольшой счет), в самых лестных выражениях превознося  успехи  его  жены  и
настоятельно советуя ей брать  уроки  у  знаменитого  Бароски.  После  этого
капитан Уокер отпустил Подмора и пригласил за очень значительную сумму,  как
он не преминул сообщить своей жене, синьора  Бароски.  Он  и  в  самом  деле
остался должен Бароски не меньше двухсот двадцати гиней, когда его... Но  мы
забегаем вперед!
     Бароски написал оперу "Гелиогабал",  ораторию  "Чистилище",  наделавшую
столько шуму, несметное количество песен и музыку  для  многих  балетов.  Он
родился в Германии и выказывал такое необыкновенное пристрастие к свинине  и
сосискам,  так  аккуратно  посещал  церковь,  -  что  все  разговоры  о  его
принадлежности к избранному народу, на мой взгляд, лишены всяких  оснований.
Это был маленький толстый человечек с крючковатым носом, черными, как смоль,
бакенбардами и такими  же  черными  блестящими  глазками;  пальцы  его  были
унизаны кольцами, а сам он - увешан всевозможными  драгоценностями.  Манжеты
его рубашки были - в гигиенических целях - всегда аккуратно отвернуты поверх
рукавов сюртука, а его большие руки, способные охватить половину  клавиатуры
и  позволявшие  ему  добиваться  на   фортепьяно   поразительных   эффектов,
доставивших ему стодь великую  славу,  были  затянуты  в  лайковые  перчатки
лимонного цвета - новые или только что  вычищенные;  кстати,  позволим  себе
мимоходом задать вопрос: почему многие мужчины с грубыми красными запястьями
я большими руками так привержены к белым лайковым перчаткам и  манжетам?  На
одни только перчатки Бароски, по-видимому, тратил изрядный капитал;  на  все
вопросы по этому поводу он, хитро улыбаясь, отвечал: "Ах, остафте, расфе  фи
не снаете, что плаготаря снакомстфу с отной першатошницей они достаются  мне
ошень тешефо". Он катался верхом в Парке, у него была прекрасная квартира на
Дувр-стрит, и он состоял членом "Риджент-клуба", служа постоянным источником
веселья для его членов, которым он рассказывал о своем невероятном успехе  у
женщин и для которых у него всегда были  припасены  билеты  в  театр  или  в
оперу. У него загорались глазки и колотилось сердце, когда с ним заговаривая
какой-нибудь лорд, и он тратил, по  слухам,  огромные  суммы  на  устройство
обедов для великосветских  отпрысков  в  Ричмонде  и  в  прочих  местах.  "Ф
политике я консерфатор то моска гостей". Одним словом, это был изрядный фат,
не лишенный, однако, дарования.
     Вот этому-то джентльмену и предстояло завершить музыкальное образование
миссис Уокер. Он сразу же пришел  "ф  фосторк  от  ее  танных",  нашел,  что
диапазон ее голоса "шресфишайно" широк, и заверил  ее,  что  из  нее  выйдет
первоклассная  певица.  Ученица  была   способной,   учитель   необыкновенно
талантлив, и в результате миссис Уокер сделала  поразительные  успехи,  хотя
достойная миссис Крамп, обыкновенно присутствовавшая  на  уроках  дочери,  с
большим  неодобрением  относилась  к  новой  системе  обучения  и  всем  тем
бесконечным упражнениям, которые должна была  проделывать  Морджиана.  В  ее
время все было по-другому,  говорила  она.  Инкледон  ничего  не  понимал  в
музыке, а разве кто-нибудь теперь поет, как он? Хорошая  английская  баллада
во сто раз лучше всех ваших "Фигаро" и "Семирамид".
     Несмотря на все эти возражения, миссис Уокер охотно и  с  поразительной
настойчивостью придерживалась метода своего нового учителя.  Как  только  ее
муж отправлялся по утрам в Сити, она садилась за фортепьяно, и  если  он  не
возвращался к обеду, то и в обеденное время не прерывала  своих  упражнений;
впрочем, мне нет нужды слишком подробно описывать процесс ее занятий, да это
и невозможно, ибо, говоря между нами, никто из Фиц-Будлов по  мужской  линии
никогда не мог пропеть ни одной ноты, и  мне  совершенно  неизвестен  жаргон
бесконечных  гамм  и  сольфеджио.  Но  так  как  всякий,  глядя  на   людей,
занимающихся музыкой, не может не заметить, сколько энергии они вкладывают в
свои упражнения, как не может не заметить родитель дочерей (при  всем  своем
невежестве),что в его доме с утра до вечера бренчат  на  фортепьяно  и  поют
вокализы, то пусть читатель без дальнейших разъяснений представит себе,  как
проводила время героиня нашей повести в эту пору своей жизни.
     Уокер был весьма доволен успехами жены и со своей стороны делал все  от
него зависящее, но воздерживался от расплаты с Бароски.  Почему  он  ему  не
платил, нам известно, - оплачивать счета было не в его натуре,  если  только
его не вынуждали к этому крайние меры; но почему Бароски не прибегал к  этим
крайним мерам? Да потому, что, получи он таким способом деньги,  он  потерял
бы ученицу, а этой ученицей он дорожил больше, чем деньгами. Он предпочел бы
сам платить ей по гинее  за  урок,  лишь  бы  не  расставаться  с  нею.  Ему
случалось отказывать какому-нибудь важному лицу, но он ни разу не  пропустил
ни одного занятия с Морджианой; нужно сказать правду: он был влюблен в  нее,
как некогда Булей и Эглантайн. "Ей-богу, - говорил он, - эта пефунья  сфетет
меня сфоими скромными глазами с ума. Но фот уфитите: за шесть нетель я  могу
саставить люпую шеншину проситься к моим ногам. И фи уфитите, что я стелаю с
Моршианой".
     Он регулярно занимался с нею в течение шести недель, однако Морджиана к
его ногам так и не бросилась; он исчерпал весь запас своих комплиментов,  но
она неизменно отвечала на них смехом.  И,  разумеется,  его  страсть  только
разгоралась  от  того,  что  это  прелестное  создание  было  так  вызывающе
простодушно и так жестоко весело.
     Бенджамин Бароски был главным украшением лондонского музыкального мира;
он брал по гинее за три четверти часа урока на дому у своих учениц;  и,  что
еще важнее,  у  него  была  школа  дома,  куда  стекались  многочисленные  и
удивительно разношерстные ученики, как это неизменно наблюдается в  подобных
частных школах. Тут можно было встретить совсем еще юных и невинных леди  со
своими  маменьками,  которые  при  появлении  некоторых   профессионалов   с
сомнительной репутацией в страхе  упрятывали  дочек  в  самый  дальний  угол
комнаты. Тут была мисс Григ, которая пела в "Найденыше", и  мистер  Джонсон,
выступавший в "Таверне Орла", и мадам Фиоравенти  (чрезвычайно  сомнительная
личность), которая нигде не пела, но которая всегда появлялась в Итальянской
опере. Тут был и Ламли  Лимпитор  (сын  лорда  Твидлдейла),  один  из  самых
превосходных   теноров   в   городе,   выступавший,    как    говорили,    с
профессиональными певцами в сотнях концертов; и капитан гвардии Газзард, чей
потрясающий бас, по всеобщему мнению, не уступал голосу Порто, который делил
в школе Бароски славу  с  дантистом,  пренебрегшим  золотыми  и  фарфоровыми
челюстями ради сохранения голоса,  как  поступил  бы  на  его  месте  всякий
маньяк, одержимый страстью к музыке. Кроме того, среди учениц было не  менее
десятка поблекших девиц, выдававших себя за гувернанток, и  профессиональных
певиц в перелицованных  платьях,  с  незавитыми,  туго  зачесанными  на  уши
волосами под потертыми шляпками, -  бедные  неудачницы,  отдающие  последние
жалкие полгинеи ради того только, чтоб называться ученицами синьора Бароски,
которые, в  свою  очередь,  набирали  учениц  и  учеников  среди  английской
молодежи или служили хористками в каком-нибудь театре.
     Примадонной этого маленького кружка была Амелия  Ларкинс,  чья  будущая
слава должна была увеличить славу ее знаменитого  учителя,  чьи  доходы  ему
предстояло разделить и которую ради этой цели  он  взял  к  себе  в  учение,
заключив контракт с ее отцом, весьма уважаемым  помощником  шерифа,  ставшим
теперь  благодаря  стараниям   дочери   богатым   человеком.   Амелия   была
голубоглазой блондинкой с ослепительной, как снег, кожей  и  локонами  цвета
соломы; ее фигура - впрочем, зачем нам описывать ее фигуру? Кто не видал  ее
на сцене королевских оперных театров у нас и в Америке под псевдонимом  мисс
Лигонье?!
     До появления миссис Уокер мисс Ларкинс была всеми признанной  примой  в
кружке Бароски: Семирамидой, Розиной, Таминой, донной Анной.  Бароски  всюду
представлял ее как восходящую звезду, предлагал самой Каталани померяться  с
нею силами и не допускал возможности, чтобы мисс Стефевс могла сравниться  с
его ученицей в  исполнении  романсов.  Но  вот  появилась  миссис  Уокер,  и
маленький кружок мгновенно разделился на уокеристов и ларкинсистов; и  между
этими двумя дамами так же, как  между  Газзардом  и  Балджером,  упомянутыми
выше; между мисс Бранк и мисс Хорсман, двумя  контральто,  или  между  двумя
певичками из хора, возникло серьезное соперничество. Ларкжнс, конечно,  пела
лучше, но разве могли ее соломенные  кудряшки  и  ее  низкорослая  с  высоко
поднятыми плечами фигура выдержать сравнение с черными, как смоль,  локонами
и величественной осанкой Морджианы?! К тому же  миссис  Уокер  приезжала  на
уроки музыки в собственном экипаже, в черном бархатном платье и  кашемировой
шали, тогда как бедняжка Ларкинс скромно приходила  пешком  из  Белл-Ярда  в
Темпл-Баре, в старом ситцевом платьице и в башмаках  на  высокой  деревянной
подошве, которые она оставляла  в  прихожей.  "Подумаешь,  Ларкинс  поет,  -
язвительно замечала миссис  Крамп,  -  что  ж  тут  удивительного,  с  таким
громадным ртом можно одной пропеть дуэт". У бедняжки Ларкинс не было никого,
кто сочинил бы в ее честь мадригал; ее  мать  сидела  дома,  пестуя  младших
детей, а отец вечно находился в разъездах но делам службы; у  нее  был,  как
она думала, один-единственный покровитель - мистер Бароски. Миссис Крамп  не
преминула рассказать Ламли Лимпитеру о собственных былых триумфах, спела ему
"Тара-рим", которую мы уже слышали, и сообщила,  что  когда-то  ее  называли
"Вороновым крылом". Это навело Ламли  на  мысль  сочинить  стихотворенне,  в
котором он сравнивал волосы Морджианы с вороновым  крылом,  а  Ларкинс  -  с
канарейкой; вскоре в школе обеих дам не называли иначе как "Вороново  крыло"
и "Канарейка".
     С тех пор "Вороново крыло" стала подниматься и парить все выше и  выше,
тогда как "Канарейка" летала все ниже и  ниже.  Когда  пела  Морджиана,  все
присутствующие кричали "браво!", а Амелии неизменно аплодировала одна только
Морджиана,  но  мисс  Ларкинс,  однако,  была  убеждена,  что   аплодисменты
соперницы были вызваны желанием подчеркнуть собственное превосходство, а  не
искренней симпатией; мисс Ларкинс была завистливым существом, и  великодушие
Морджианы было ей недоступно.
     И вот однажды "Вороново крыло"  одержала  решительную  победу.  В  арии
"Алые губы  и  алое  вино"  из  оперы  "Гелиогабал"  собственного  сочинения
Бароски,  мисс  Ларкинс,  которой  явно  нездоровилось,   исполняла   партию
английской пленницы; она уже не раз пела ее на концертах  в  присутствии  их
светлостей герцогов и пользовалась немалым успехом, но на этот раз почему-то
исполняла ее так скверно, что  Бароски,  в  бешенстве  ударив  но  клавишам,
воскликнул:
     - Миссис Говард Уокер, мисс Ларкинс сегодня не в голосе, не окажете  ли
вы мне одолжение и не исполните ли партию Боадицетты?
     Миссис Уокер с улыбкой  поднялась,  повинуясь  учителю,  -  триумф  был
слишком велик, чтобы от него отказаться; и вот, когда  Морджиана  подошла  к
фортепьяно, Ларкинс, стоявшая некоторое время молча, дико поглядела на нее и
вдруг издала душераздирающий вопль: "Бенд-жамин!" - и без  чувств  упала  на
пол. Бенджамин, надо признаться, покраснел до корней  волос,  услышав  такое
обращение, Лимпитер переглянулся  с  Газзардом,  мисс  Бранк  ущипнула  мисс
Хорсман, и урок в этот  день  преждевременно  оборвался,  ибо  мисс  Ларкинс
пришлось перенести в соседнюю комнату,  положить  на  диван  и  приводить  в
чувство холодной водой.
     Добрая от природы Морджиана настояла на том, чтоб ее мать в  ее  карете
довезла мисс Ларкиис до Белл-Ярда, а сама отправилась домой пешком; я совсем
не  уверен,  что  такое  проявление  доброты  помешало   мисс   Ларкинс   ее
возненавидеть. Я бы очень усомнился, если бы мне сказали, что это не так.
     Слыша так много похвал дарованию своей жены, хитрый капитан Уокер решил
извлечь из этого выгоду и расширить свои "связи". Ламли  Лимпитер  и  раньше
бывала у него, затащить его в дом ничего не стоило, ибо добрый Лам готов был
идти куда угодно, лишь бы хорошо пообедать и продемонстрировать свой  голос;
и вот Лама попросили привести с  собой  еще  кое-кого  из  сокровищницы  его
знакомых, пригласили капитана Газзарда, предоставив ему  право  позвать  еще
кого-нибудь  из  офицеров;  то  и  дело  посылались  пригласительные  билеты
Балджеру; одним словом, в очень скором  времени  музыкальные  вечера  миссис
Говард Уокер сделались, как говорится, suivis {Усердно посещаемы (франц.).}.
Ее муж  с  удовлетворением  видел,  как  его  гостиная  наполняется  важными
особами, а  раз  или  два  (точнее  -  всякий  раз,  как  в  этом  возникала
необходимость или в тех  случаях,  когда  кому-либо  было  не  по  средствам
нанимать первоклассную певицу) самое миссис  Уокер  приглашали  на  вечер  в
знатный дом и обходились с нею с той убийственной  любезностью,  какую  наша
английская  аристократия  умеет  расточать  перед  артистами.   Умнейшая   и
мудрейшая аристократия! Как  приятно  наблюдать  ее  повадки  и  изучать  ее
отношения с людьми низшего ранга. Я уже собирался было  разразиться  тирадой
по адресу аристократии и с яростью  обрушиться  на  холодное  высокомерие  и
надменность, с  какими  лорды  относятся  к  людям  искусства;  снисходя  до
вежливости  и  принимая  у  себя  в  доме  артистов,  аристократы  стараются
изолировать  их  от  остального  общества,  дабы  никто  не  мог   ошибиться
относительно  их  звания;  они  покровительствуют   искусству,   даруя   его
представителей пустой  побрякушкой  -  дворянским  званием,  и  одновременно
принимают все меры к тому, чтобы закрыть им доступ в высшие сферы  общества,
- я уже собирался, повторяю, разразиться тирадой в  осуждение  аристократии,
не допускающей в свой круг артистов, и позлословить  на  ее  счет  хотя  бы,
скажем, за то, что она не приняла в свой круг  мою  приятельницу  Морджиану,
как вдруг мне пришла в голову мысль: да подходит ли миссис Уокер  для  того,
чтобы вращаться в высшем свете, - и я был вынужден скромно ответить: нет.  У
нее не было достаточного  образования,  чтоб  держаться  на  равной  ноге  с
обитателями Бейкер-стрит; она была доброй, умной и честной женщиной, но  ей,
признаться, не хватало утонченности. Где бы она ни появлялась, на ней всегда
было если не самое красивое, то, во всяком случае, самое яркое платье, сразу
же бросавшееся всем  в  глаза,  драгоценные  украшения  ее  были  непомерной
величины, а ее шляпы, токи, береты, шали-марабу и прочие головные сооружения
были самых кричащих расцветок. Она то и дело коверкала слова. Я  видел,  как
она  ела  горошек  с  ножа,  в  то  время  как  Уокер  сердито  хмурился  на
противоположном конце стола, тщетно пытаясь поймать ее взгляд; и  я  никогда
не забуду ужаса  леди  Смиг-Смэг,  когда  за  обедом  в  Ричмонде  Морджиана
попросила портеру и принялась его пить из оловянной  кружки.  Вот  это  было
зрелище! Она  подняла  пивную  кружку  своей  прелестной  ручкой,  унизанной
огромными браслетами, к губам и так  запрокинула  ее,  что  райская  птичка,
украшавшая ее шляпку, наподобие нимба осенила донышко кружки.  Эти  странные
манеры у нее были всегда и сохранились до сей  поры.  Она  чувствовала  себя
куда лучше за пределами великосветских гостиных. Она говорила: "Нынче  такая
жара, прямо ужасти". Она хохотала и толкала в бок своего  соседа  за  столом
(когда он говорил ей  что-нибудь  смешное),