озволит   себе
приехать вовремя на вокзал. Это  у  них  считается  страшно  неприлично.  Не
по-европейски.
   - О, гос-с-с-поди! - вопит европеец, несясь галопом по дебаркадеру. - Ой,
сердце лопнет!
   И долго потом сидит, отдуваясь, и с ужасом вспоминает, как бежал и что по
дороге растерял.

   Думаю, что теперь было бы  вполне  своевременно  дать  несколько  советов
провожающим и уезжающим, которых провожают.
   Конечно, самое лучшее для провожающего - опоздать к отходу поезда.
   Можно даже для удобства переждать где-нибудь за колонной,  а  как  только
поезд тронется, выбежать и с жестами безграничного  отчаяния  махать  издали
букетом и коробкой конфет.
   Конфеты из экономии можно  сделать  фальшивыми  (как  Раскольников  делал
фальшивый заклад). Просто завернуть в  бумагу  кирпич  или  пустую  коробку,
обвязать крест-накрест ленточкой - и готово.
   Цветы можно взять напрокат. Скажите, что вы тенор и сегодня ваш бенефис.
   Если же не удастся раздобыть, то, делать нечего, - купите. Зато в тот  же
вечер можете поднести их той, которая не уехала. Недаром говорят французы:
   - Les absent ont toujours tort1.
   Главное - побольше отчаяния. Прижимайте  руку  к  сердцу,  трясите  вашим
букетом. Только не бегите к  вагону  -  а  то  еще,  чего  доброго,  успеете
добежать.
   Делайте вид, что вы окончательно растерялись от своей неудачи.
   Если же вы слишком добросовестный  человек  или  просто  плохой  актер  и
пришли на вокзал  вовремя  с  истинной  коробкой  конфет,  то  помните,  что
провожающим отпущено от Господа Бога всего три фразы:
   1) Напишите, хорошо ли доехали.
   2) Просто "пишите".
   3) Кланяйтесь вашим (или нашим, в зависимости от того,  куда  провожаемый
едет).
   Многие неосмотрительные люди выпаливают все три фразы зараз, и  потом  им
уже совершенно ничего не остается делать. Они томятся, смотрят на часы,  что
в высшей степени невежливо, шлепают ладонью по вагону, что довольно глупо, и
оживляются при третьем звонке до неприличия.
   Нужно держать себя корректно. К чему расточать все свои сокровища  сразу,
когда можно пользоваться ими осмотрительно, на радость себе и другим.
   Так, сразу после второго звонка вы можете позволить себе  сказать  первую
фразу:
   - Напишите, хорошо ли доехали!
   После третьего звонка:
   - Кланяйтесь вашим-нашим!
   И только когда поезд тронется, вы должны сделать вид,  что  спохватились,
и, кинувшись вслед за вагоном, завопить с идиотским видом:
   - Пишите! Пишите! Пишите!
   Следуя этим указаниям, вы всегда будете чувствовать себя  джентльменом  и
вас  будут  считать  очаровательным,  если  вы  даже,  пользуясь  суматохой,
сделаете вид, что забыли вручить конфеты по назначению.
   Теперь советы для провожаемых.
   Забирайтесь на вокзал пораньше и засядьте  в  вагоне.  Пусть  провожающие
рыскают по вокзалу и ругаются, ища вас. Это их немножечко оживит  и  придаст
блеск их глазам.
   Когда увидите в их руках цветы или коробку, немедленно  протяните  к  ним
руку, укоризненно качая головой:
   - Ай-ай! Ну, к чему это!  Зачем  же  вы  беспокоились?  Мне,  право,  так
совестно.
   Если  же  провожающие  разыщут  вас  слишком  рано  и   надоедят   своими
напряженными лицами, - скажите, что вам  нужно  на  телеграф,  а  кондуктора
попросите запереть пока что ваше купе.
   Если среди провожающих находится человек, вам исключительно неприятный, -
не давайте ему времени покрасоваться своей  находчивостью  и  попросить  вас
писать и кланяться. Забегите вперед  и,  как  только  увидите  его,  начните
кричать еще издали:
   - А я вам буду писать с дороги и  поклонюсь  от  вас  нашим-вашим.  Да  и
вообще буду писать.
   Тут он сразу весь облетит, как одуванчик от порыва ветра, и будет  стоять
обиженный и глупый на радость вам.
   Если у вас есть собака, - дайте ему  подержать  вашу  собаку.  Это  очень
сердит людей. Потому что обращаться с собакой при ее хозяйке ужасно  трудно.
Многие делают вид, что относятся к ней, как к вашему ребенку,  -  любовно  и
покровительственно и с тихим любованием. Это выходит особенно  глупо,  когда
собака начинает тявкать.
   Если у вас собаки нет, то  пошлите  ненавистного  после  третьего  звонка
купить вам книжку на дорогу. Он будет бежать за поездом, как заяц,  а  вы  в
окошко укоризненно качайте головой, как будто он же еще и виноват.
   В самый последний момент, когда вы уже немножко отъехали и провожающие  с
самодовольными  и  удовлетворенными  лицами  начали  отставать  от   вагона,
высуньтесь в окно и, выдумав какое-нибудь имя, крикните:
   - А такой-то (лучше  имя  совершенно  никому  не  знакомое)  поехал  меня
провожать в Гатчину.
   Это выходит очень эффектно. И весь вагон может  полюбоваться  на  злобное
недоумение ваших друзей.
   А вы улыбайтесь и бросайте им цветочки на память. И кричите  прямо  в  их
ошалелые глаза:
   - Пишите! Пишите! Пишите!
   На этом ритуал кончается.

   Легенда и жизнь
   В начале июня  мадам  Гужеедова  стала  делать  прощальные  визиты  своим
светским приятельницам.
   Прежде всего отправилась к Коркиной, с которой так  мило  провела  вместе
прошлое лето в третьем Парголове.
   - Ах, дорогая моя! - воскликнула Коркина. - Неужели же вы опять  обречены
на прозябание в этом моветонном Парголове! Как я вас жалею!
   - Почему же непременно в Парголове? - обиделась Гужеедова. -  Точно  свет
клином сошелся. Найдутся и другие места.
   - Уж не за границу ли собрались? Хе-хе-хе!
   - Почему ж бы мне и не поехать за границу?
   - А на какие медные? Хе-хе-хе!
   - Отчета в своих средствах, дорогая моя, я вам отдавать  не  намерена,  -
надменно отвечала Гужеедова. - И довольно бестактно с вашей стороны говорить
таким тоном, тем более что киснуть в Парголове будете именно вы, а  я  поеду
за границу.
   - Куда же вы едете? - даже испугалась Коркина.
   Гужеедова на минутку растерялась.
   - Куда? Собственно говоря, я еще не... А впрочем, я еду в Берлин. Ну, да,
в Берлин. Чего же тут удивительного? По-французски я говорю очаровательно...
   - Да кто же с вами в Берлине по-французски говорить станет?  Хе-хе-хе!  В
Берлине немцы живут.
   - Я просто оговорилась. Я хотела сказать: Париж, а не  Берлин.  Я  еду  в
Париж.
   - В Париж - теперь, в такую жарищу?
   - Пустяки. Париж именно теперь и хорош. Я обожаю Париж именно теперь.
   - О вкусах не спорят. А я еду в Карлсбад.
   - Да что вы? А как же Парголово-то?
   - Далось вам это Парголово! Я и в прошлом  году  попала  туда  совершенно
случайно. Мужу не дали отпуска. А вообще я каждое лето провожу в  Карлсбаде.
Там у нас чудная вилла! Ее так и называют: вилла русских аристократов.
   - Это кто же аристократы-то? - с деланной наивностью спросила Гужеедова.
   - Как кто? Мы! Я с мужем, моя сестра с мужем, сестра мужа с мужем и мадам
Булкина.
   Все это Гужеедову так горько обидело, что дольше сидеть она уже не могла.
   - Прощайте, дорогая моя.
   - Чего же вы так торопитесь? Посидим, поболтаем.
   Гужеедовой, собственно говоря, очень хотелось сказать ей,  что  беседа  с
такой вруньей и хвастуньей  не  может  доставить  удовольствия  даже  самому
грубому вкусу,  но,  вспомнив,  что  она  -  светская  дама,  отправляющаяся
освежиться в  Париж,  сморщилась  в  самую  утонченную  улыбку  и  отвечала,
картавя, как истинная парижанка:
   - Ах, я так тороплюсь! Вы знаете, перед отъездом всегда так  много  дела:
туалеты, визиты...
   - Ах, я вас вполне понимаю, дорогая моя! - впала  и  Коркина  в  светский
тон. - У меня тоже такая возня с модистками.
   - Как жаль, что мы не встретимся за границей!
   - Ах, да, ужасно жаль. Приезжайте, дорогая, к нам в  Карлсбад,  прямо  на
нашу виллу. Организуем пикники, поедем на  Монблан...  Я  вам  потом  пришлю
адрес. Так бы обрадовали!
   - Мерси! Мерси! Непременно! Но, к сожалению,  назад  я  собиралась  ехать
прямо через Испанию...
   От Коркиной Гужеедова отправилась к Булкиной.
   - Дорогая моя! Вот еду за границу...
   - Да что вы! Ах, счастливица! Впрочем, я, вероятно тоже поеду.
   - Куда?
   - Конечно, в Рим. Вечный город! Красота! Чуткая душа,  понимающая  задачи
искусства, должна каждый год ездить в Рим. Я и без того так виновата, что  в
прошлом году не собралась. Знаете, прямо поленилась.
   - А Коркина собирается в Карлсбад.
   - Ах, ненавижу эти курорты. Пыль, доктора, толкутся все на  одном  месте,
как мухи на блюдечке. Тоска! Нет, я признаю только Вечный город.
   - Я всегда в Париже останавливаюсь в самой лучшей  гостинице.  Ее  так  и
называют: гостиница русских аристократов, - сказала Гужеедова и вдруг  сразу
почувствовала себя удовлетворенной, словно отомстила Коркиной.
   - Ах, не верьте им, дорогая моя, - успокоила ее Булкина. -  Эти  французы
такой  продувной  народ.  Может  быть,  у   них   остановился   когда-нибудь
какой-нибудь русский генералишка из самых завалящих, а уж  они  сейчас  рады
раструбить по всему свету, что у них аристократическое общество. Хвастунишки
французишки, ветрогонный народ.
   Гужеедова, увидев, что ее не поняли, глубоко вздохнула и поникла головой.
Тяжело быть непонятой близкими людьми!

   Прошло недели три.
   Солнце высоко поднялось над третьим Парголовым и  палило  прямо  в  спину
мадам Гужеедовой, возвращавшейся с купанья.
   Она уже свернула на боковую дорожку и поднималась  по  косогору  к  своей
дачке, как вдруг ее поразил знакомый голос.
   Она оглянулась и увидела разносчика с ягодами и  около  него  даму.  Лицо
дамы было прикрыто зонтиком, но из-под зонтика  раздавались  очень  знакомые
звуки:
   - Нет, милый мой! Этакой цены тебе никто не даст. Не уступишь - не  надо.
Куплю у другого.
   И вдруг, опустив зонтик, дама обернулась.
   Гужеедова тихо ахнула и даже присела от ужаса. Перед ней стояла Коркина.
   "Боже мой! - думала Гужеедова. - А я не за границей!  Какой  срам!  Какой
позор!"
   Но Коркина сама была страшно сконфужена. Сначала  отвернулась  и  сделала
вид, что не узнает Гужеедову,  потом  передумала  и,  заискивающе  улыбаясь,
стала подходить ближе.
   - Дорогая моя! Как я рада, что вижу вас здесь!  Вы  знаете,  я  раздумала
ехать в Карлсбад. Откровенно говоря, я совсем не верю в эти  курорты.  Какая
там вода!  Все  вздор.  Нарочно  выдумали,  чтобы  русские  деньги  грабить.
Сплошное мошенничество.
   - Как я счастлива, что вы здесь, - оправилась Гужеедова. - Как мы заживем
очаровательно. Вместо того чтобы тащиться в пыльном  и  душном  вагоне,  как
приятно подышать нашим чудным северным воздухом. Вы знаете, одному человеку,
заболевшему на чужбине, доктора  прямо  сказали:  "Дорогой  мой,  вас  может
вылечить только воздух родины". А мы разве ценим воздух родины?  Нам  всякая
дрянь дороже...
   - Ну как я рада! Пойдемте, я вам покажу  чудный  вид.  Вот  здесь,  около
коровника.
   - Тут? Да тут какое-то белье висит...
   - Чье бы это могло быть? Посмотрите  метку.  А?  Н.  К.?  Ну,  это  верно
Куклиной. Бумажные кружева! Какая гадость! Нос  задирает,  говорит,  что  от
арбуза у нее голова кружится, а сама крючком кружева вяжет для рубашек.
   - Возмутительно! А где же пейзаж?
   - Ах, пейзаж - вот сюда. Вот, посмотрите в щелочку забора. Ну, что?
   - Гм... Да там что-то бурое...
   - Бурое? Позвольте-ка... Ну да, конечно, это - корова. А  вот  когда  она
отойдет, то там бывает видно: береза и закат  солнца.  Феерично!  А  знаете,
кого я вчера здесь встретила? Можете себе представить, - Булкину!
   - Да что вы! А как же Рим-то?
   -  Хе-хе-хе!  Трещала-трещала:  "Вечный  город,  Вечный  город",  а  сама
радехонька, что хоть в Парголово-то попала! Хвастунья!
   - Возмутительно! И к чему было сочинять? Ведь все равно все открылось.
   - Удивительно пустая душа. Выделывает из себя аристократку. И непременно,
куда мы, туда и она. Мы за границу, так и ей сейчас же надо.
   - Подождите, кажется, корова отошла. Смотрите, смотрите, вот сюда, левее.
Видите березу? Феерично!
   - Ах, феерично! Только это, кажется, не береза, а баба.
   - Господи, да никак это Булкина? Уйдем скорее!

   Юбилей
   Странное дело, - большинство юбилеев справляется почему-то около декабря.
Это ясно указывает на какую-то тайную связь между появлением первого снега и
первым обнаруживанием молодого таланта.
   Вопрос любопытный, но так как  обнаруживание  тайных  связей  -  дело  не
особенно почтенное, то и оставим его в покое. Отметим только, что, вероятно,
в силу именно этой  неизвестной  причины  двадцатипятилетний  юбилей  Антона
Омнибусова праздновался тоже в декабре.
   Началось дело, как и пожар Москвы, с малого: пришел в  одну  из  редакций
собственный ее сотрудник по хронологической части и сказал:
   - На четвертое  декабря:  в  1857  году  -  рескрипт  об  улучшении  быта
крепостных крестьян. В 1885 году - первая рецензия Антона Омнибусова.
   И прибавил:
   - Вот, господа, Омнибусов уже двадцать пять лет пишет, а похвал  себе  не
слышит.
   Присутствовавшие тут же  молодые  сотрудники  газеты  зевнули  и  сказали
легкомысленно:
   - Хоть бы какой-нибудь болван юбилей ему устроил, - повеселились бы, а то
такая скучища!
   Болван нашелся тут же, в соседней  комнате,  высунул  голову  в  дверь  и
сказал:
   -  Что  вы  говорите?  Омнибусов  уже  двадцать  пять  лет  пишет?  Нужно
непременно это отметить. Приходил вчера, бедняга, ко мне, плакался. Никто не
печатает, в доме ни гроша.  Справим  ему  юбилей,  сделаем  доброе  дело,  -
напомним о нем.
   Сотрудники оживились, только один немножко смутился:
   - Совестно как-то... уж больно бездарен!
   Но другие отстояли позицию.
   - Никто же и не говорит, что он талантлив, но какую бы человек  ни  делал
ерунду, раз он ее делает в продолжение двадцати пяти лет, - он имеет  полное
право требовать от близких людей поздравления. Словом, я все беру на себя.
   Для юбилея Антона  Омнибусова  наняли  залу  в  кухмистерской,  разослали
билеты - по три рубля с вином, пустили заметку в  газетах,  сочинили  десять
экспромтов и только накануне спохватились, что не  дали  знать  о  торжестве
самому юбиляру. Отрядили сотрудника. Тот вернулся в полном отчаянии.  Антона
Омнибусова он застал в состоянии нетрезвом и до такой степени гордом, что ни
о каком юбилее он и слышать не хотел.
   - А за одно это ваше намерение перед всеми меня болванить  требую  с  вас
четвертной билет за бесчестье, и благодарите Бога, что дешево отделались!
   Все растерялись. Отрядили редакционного  поэта  Валентина  Астартова  для
вразумления и убеждения.  Дали  на  расходы  сорок  рублей,  стали  ждать  и
молиться.
   Астартов вернулся с просветленным лицом и принес три рубля сдачи. Юбиляр,
прослушав посвященные ему триолеты, протрезвился, выспался и пошел на все.
   Теперь оставалось только уговорить его сходить в  баню,  остричь  волосы,
взять для него напрокат сюртук, разыскать  братца,  проживающего  в  Царском
Селе,  и  привезти  сына-гимназиста  из  Гатчины,  потому  что  юбиляр,   не
окруженный  родным  семейством,  не   производит   надлежаще   умилительного
впечатления.
   Секретарь редакции был, положим, против семейства, но и то только потому,
что уже приготовил экспромт, в котором восклицал:
   "Взгляните, господа, на эту одинокую фигуру, похожую на дуб!"
   Но что же делать, - всем не угодишь!
   На  другой  день  толпа  друзей-читателей  и   почитателей   в   приятном
возбуждении ожидала появления юбиляра. Беседа велась отдельными  группами  и
все в самых теплых тонах.
   - Интересно знать, - говорил  почтенной  наружности  господин,  очевидно,
близко знавший юбиляра, - удалось ли его уговорить сходить в баню? Я даже по
этому поводу с Михаилом Ильичом пари держал.
   - А он кого же лечил? - спрашивала в другой группе молодая почитательница
таланта.
   - Он не лечил, а писал. Он писатель, - объясняли ей.
   - Ну, вот! А Соня спорила, что будто мы на докторский юбилей едем!
   - Этот самый Омнибусов, - с чувством говорил кто-то в третьей  группе,  -
еще с девятьсот четвертого года мне три рубля за жилетку должен.  Я  на  них
шил. Может, сегодня отдадут.
   Какой-то молодой человек, юркнувший на минутку в комнату, где был  накрыт
стол, сказал вполголоса своему приятелю:
   - Свежая икра, действительно, есть. Стоит на краю, около  ветчины.  Прямо
туда и пойдем, а то живо слопают.
   Проходивший  мимо  бородач  прислушался,  улыбнулся  загадочно  и   пошел
шептаться с двумя репортерами и пришедшими с ними почитателями таланта.
   - Идет! Идет! - закричал вдруг распорядитель, пробежал  вдоль  комнаты  с
исступленным лицом и, быстро повернувшись на каблуках лицом к двери,  бешено
зааплодировал.
   Все поняли, что это - сигнал, и зааплодировали тоже.
   В дверях показалась сконфуженная фигура юбиляра. Он криво  улыбался,  еще
кривее кланялся, растерянно оглядывался и совсем не знал,  что  ему  делать.
Хотел было пожать руку стоявшему с краю секретарю редакции, но тот руки  ему
не подал, так как иначе ему нечем было бы хлопать.
   - Браво! Браво! Браво!
   - Боже мой! Да его узнать нельзя! - восклицал кто-то в заднем ряду. - Вот
что значит человек вымылся!
   Юбиляр продвинулся немножко вперед, и тогда  показалась  за  ним  другая,
чрезвычайно похожая на него фигура, только очень маленького роста, но зато в
таком длинном сюртуке, что карманы его приходились под коленками.
   Так судьба, урезав человека в одном, вознаграждает его в другом.
   По радостно осклабленному лицу фигуры все сразу  догадались,  что  это  и
есть братец юбиляра.
   За братца прятался гимназист со свежевыдранными ушами.
   А публика все хлопала да хлопала, пока распорядитель не сорвался вдруг  с
места. Он подхватил юбиляра под руку и повел к столу.
   Тогда публика хлынула к столу, давя друг друга, и все ломились  к  одному
концу.
   - Я говорил: опоздаете, - шипел кто-то. - Смотрите, уже пустая  жестянка.
Безобразие!
   Наконец, уселись.
   Сконфуженный  юбиляр  только  что  поднес  ко   рту   первый   бутерброд,
придерживая на нем дрожащим пальцем кусочек селедки и думая  только  о  том,
чтобы не закапать чужой сюртук, как вдруг кто-то крикнул визгливым  голосом,
так громко и неестественно, что  бутерброд,  перевернувшись  селедкой  вниз,
шлепнулся прямо на юбилярово колено:

   Минуло четверть века,
   Когда, исполнен сил,
   Антон, ты человека
   В себе вдруг пробудил!

   Это начал свой тост редакционный поэт Валентин Астартов.
   - Встаньте! Встаньте! - шепнул Омнибусову распорядитель.
   Омнибусов встал и стоял, длинный и унылый, вытирая  украдкой  о  скатерть
селедочное пятно на своем сюртуке.
   "Вот кончит, тогда подзакушу немножко, - подбодрял он себя".
   Но  не  успел  поэт  опуститься  на  место  и  утереть  свой  влажный  от
вдохновения лоб, как вскочил сам распорядитель и полчаса подряд уверял всех,
что юбиляр был честным человеком.
   А юбиляр стоял и думал, оставят ему рыбы или так все и съедят.
   Распорядителя сменил помощник редактора, смененный, в свою  очередь,  уже
за жареной курицей, одним из почитателей таланта, вероятно,  врачом,  потому
что он все время вместо "юбиляр" говорил "пациент".
   Потом поднялась в конце стола какая-то темная и  очень  пьяная  личность,
которая вообразила почему-то,  что  присутствует  на  похоронах,  и,  глотая
слезы, выкрикивала:
   - Дор-рогой покойник! Научи нас загробной жизни! Мы пла-чем! Неужели тебе
наплевать?!
   Личность стали успокаивать, но за ее честь вступилась другая личность,  а
чей-то голос предложил вывести всю компанию "под ручки, да на мороз".
   А юбиляр все стоял и слушал.
   Курицу съели всю, как съели рыбу. На что теперь надеяться? На кусок сыра?
Двадцать пять лет человек работал...
   Он тяжело вздыхал, и только пролетевшая мимо  вилка  несколько  развлекла
его, задев слегка за ухо.
   - Если бы я был пьян, - думал он, - я бы все это мог, а так я не  могу...
Уйти, что ли?
   Он подвинулся ближе к стене и стал боком пробираться к двери.
   Его ухода не заметили, потому что как раз в это вр