Однако, - сказал сын головы и засопел носом.
   Фокусник прижал платок к груди и вдруг заплакал.
   - Господа... Почтеннейшая пуб... Сбору никакого... Дождь с  утра...  куда
ни попаду, везде... с утра... не ел... не ел... на булку копейку.
   - Да ведь мы ничего, бог с тобой! - кричала публика.
   - Рази мы звери? Господь с тобой!
   Но фокусник всхлипывал и вытирал нос волшебным платком.
   - Четыре  рубля  сбору...  помещение  -  восемь  рублей...  во-о-осемь...
воо-оо-о...
   Какая-то баба всхлипнула.
   - Да полно тебе, о господи! Душу выворотил, - кричали кругом.
   В дверь просунулась голова в клеенчатом капюшоне:
   - Эт-то что? Расходись по домам!
   Все и без того встали. Вышли. Захлопали по лужам. Молчали, вздыхали.
   - А что я вам, братцы, скажу! -  вдруг  ясно  и  звонко  сказал  один  из
пьяных.
   Все даже приостановились.
   - А что я вам скажу! Ведь подлец народ нонече пошел.  Он  с  тебя  деньги
сдерет и тебе же душу выворотит. А?
   - Вздуть! - ухнул кто-то во мгле.
   - Именно, что вздуть. Айда! Кто со мной? Раз, два, три! Ну, марш...  Безо
всякой совести народ... Я тоже деньги платил  некраденые...  Ну,  мы  уж  те
покажем! Жжива...

   Взамен политики
   Сели обедать.
   Глава семьи, отставной капитан  с  обвисшими,  словно  мокрыми,  усами  и
круглыми удивленными глазами, озирался по сторонам с таким видом, точно  его
только что вытащили из воды и он еще не может прийти в  себя.  Впрочем,  это
был его обычный вид, и никто из семьи не смущался этим.
   Посмотрев с немым изумлением на жену, на дочь, на жильца,  нанимавшего  у
них комнату с обедом и керосином, заткнул салфетку за воротник и спросил:
   - А где же Петька?
   - Бог их знает, где они валандаются, - отвечала жена. - В гимназию палкой
не выгонишь, а домой калачом не заманишь. Балует где-нибудь с мальчишками.
   Жилец усмехнулся и вставил слово:
   - Верно, все политика. Разные там митинги. Куда взрослые, туда и они.
   - Э, нет, миленький мой, - выпучил глаза капитан. - С этим  делом,  слава
богу, покончено. Никаких разговоров, никакой  трескотни.  Кончено-с.  Теперь
нужно делом заниматься, а не языком трепать. Конечно, я теперь  в  отставке,
но и я не сижу без  дела.  Вот  придумаю  какое-нибудь  изобретение,  возьму
патент и продам, к стыду России, куда-нибудь за границу.
   - А что же вы изволите изобретать?
   - Да еще наверное не знаю. Что-нибудь да изо-брету. Господи, да  мало  ли
еще вещей не изобретено! Ну, например, скажем, - изобрету такую какую-нибудь
машинку, чтобы  каждое  утро,  в  положенный  час,  аккуратно  меня  будила.
Покрутил с вечера ручку, а уж она сама и разбудит. А?
   - Папочка, - сказала дочь, - да ведь это просто будильник.
   Капитан удивился и замолчал.
   - Да, вы, действительно, правы, - тактично заметил жилец. - От политики у
нас у всех в голове трезвон шел. Теперь чувствуешь, как мысль отдыхает.
   В комнату влетел краснощекий третьеклассник-гимназист,  чмокнул  на  ходу
щеку матери и громко закричал:
   - Скажите: отчего гимн-азия, а не гимн-африка?
   - Господи помилуй! С ума сошел! Где тебя носит? Чего к обеду опаздываешь?
Вон и суп холодный.
   - Не хочу супу. Отчего не гимн-африка?
   - Ну давай тарелку: я тебе котлету положу.
   - Отчего кот-лета, а не кошка-зима? - деловито спросил гимназист и  подал
тарелку.
   - Его, верно, сегодня выпороли, - догадался отец.
   - Отчего вы-пороли, а не  мы-пороли?  -  запихивая  в  рот  кусок  хлеба,
бормотал гимназист.
   - Нет, видели вы дурака? - возмущался удивленный капитан.
   -  Отчего  бело-курый,  а  не  черно-петухатый?  -   спросил   гимназист,
протягивая тарелку за второй порцией.
   - Что-о? Хоть бы отца с матерью постыдился!..
   - Петя, постой, Петя! - крикнула вдруг сестра. -  Скажи,  отчего  говорят
д-верь, а не говорят д-сомневайся? А?
   Гимназист на минуту задумался и, вскинув на сестру глаза, ответил:
   - А отчего пан-талоны, а не хам-купоны!
   Жилец захихикал.
   - Хам-купоны... А  вы  не  находите,  Иван  Степаныч,  что  это  занятно?
Хам-купоны!..
   Но капитан совсем растерялся.
   - Сонечка! - жалобно сказал он  жене.  -  Выгони  этого...  Петьку  из-за
стола! Прошу тебя, ради меня.
   - Да что  ты,  сам  не  можешь,  что  ли?  Петя,  слышишь?  Папочка  тебе
приказывает выйти из-за стола. Марш к себе в комнату! Сладкого не получишь!
   Гимназист надулся.
   - Я ничего худого не делаю... у нас весь класс так говорит...  Что  ж,  я
один за всех отдувайся!..
   - Ничего, ничего! Сказано - иди вон. Не умеешь себя вести за столом,  так
и сиди у себя!
   Гимназист встал, обдернул курточку и, втянув  голову  в  плечи,  пошел  к
двери.
   Встретив горничную с  блюдом  миндального  киселя,  всхлипнул  и,  глотая
слезы, проговорил:
   - Это подло так относиться к  родственникам...  Я  не  виноват...  Отчего
вино-ват, а не пиво-ват?!
   Несколько минут все молчали. Затем дочь сказала:
   - Я могу сказать, отчего я вино-вата, а не пиво-хлопок.
   - Ах, да уж перестань хоть ты-то! - замахала на нее мать. -  Слава  богу,
не маленькая...
   Капитан молчал, двигал бровями, удивлялся и что-то шептал.
   - Ха-ха! Это замечательно, - ликовал жилец. - А я тоже  придумал:  отчего
живу-зем, а не помер-зем. А? Это, понимаете, по-французски. Живузем.  Значит
"я вас люблю". Я немножко знаю языки,  то  есть  сколько  каждому  светскому
человеку полагается. Конечно, я не специалист-лингвист...
   -  Ха-ха-ха!  -  заливалась  дочка.  -   А   почему   Дуб-ровин,   а   не
осина-одинакова?..
   Мать вдруг задумалась. Лицо  у  нее  стало  напряженное  и  внимательное,
словно она к чему-то прислушивалась:
   - Постой, Сашенька! Постой минутку. Как это... Вот опять забыла...
   Она смотрела на потолок и моргала глазами.
   - Ах, да! Почему сатана... нет - почему дьявол... нет, не так!..
   Капитан уставился на нее в ужасе.
   - Чего ты лаешься?
   - Постой!  Постой!  Не  перебивай.  Да!  Почему  говорят  чертить,  а  не
дьяволить?
   - Ох, мама! Мама! Ха-ха-ха! А отчего "па-поч-ка", а не...
   - Пошла вон, Александра! Молчать! -  крикнул  капитан  и  выскочил  из-за
стола.

   Жильцу долго не спалось. Он ворочался и все  придумывал,  что  он  завтра
спросит. Барышня вечером прислала ему с горничной две записки. Одну в девять
часов: "Отчего обни-мать, а не обни-отец?" Другую - в  одиннадцать:  "Отчего
руб-ашка, а не девяносто девять копеек-ашка?"
   На обе он ответил в подходящем тоне и теперь мучился, придумывая, чем  бы
угостить барышню завтра.
   - Отчего... отчего... - шептал он в полудремоте.
   Вдруг кто-то тихо постучал в дверь.
   Никто не ответил, но стук повторился.
   Жилец встал, закутался в одеяло.
   - Ай-ай! Что за шалости! -  тихо  смеялся  он,  отпирая  двери,  и  вдруг
отскочил назад.
   Перед ним, еще вполне одетый, со свечой в руках стоял капитан. Удивленное
лицо его было бледно,  и  непривычная  напряженная  мысль  сдвинула  круглые
брови.
   - Виноват, - сказал он. - Я не  буду  беспокоить...  Я  на  минутку...  Я
придумал...
   - Что? Что? Изобретение? Неужели?
   - Я придумал: отчего чер-нила, а не чер-какой-нибудь другой реки?  Нет...
у меня как-то иначе... лучше выходило...  А  впрочем,  виноват...  Я,  может
быть, обеспокоил... Так - не спалось - заглянул на огонек...
   Он криво усмехнулся, расшаркался и быстро удалился.

   Корсиканец
   Допрос затянулся, и жандарм чувствовал себя утомленным. Он сделал перерыв
и пошел в свой кабинет отдохнуть.
   Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился и  лицо
его исказилось, точно он увидел большую гадость.
   За стеной громкий бас  отчетливо  пропел:  "Марш,  марш  вперед,  рабочий
народ..."
   - Эт-то что? - спросил жандарм, указывая на стену.
   Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.
   - Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
   - Нич-чего, нич-чего не понимаю. Говорите проще.
   - Агент Фиалкин изъявил непременное желание поступить в  провокаторы.  Он
вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек.  Только  амбициозен
сверх штата. "Я, говорит, гублю  молодость  и  лучшие  силы  свои  отдаю  на
конку".  Отметил  медленность  своего  движения  по  конке  и  невозможность
применения сил, предполагая их существование...
   "Крявявый и прявый..." - дребезжало за стеной.
   - Врешь, - поправил бас.
   - И что же, талантливый человек? - спросил жандарм.
   - Амбициозен, даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда
же лезет, в провокаторы. Ныл... ну и ныл... Вот, спасибо, городовой бляха  №
4711... Он у нас это все, как по нотам... Слова-то, положим,  все  городовые
хорошо знают, на улице стоят, уши не заткнешь... Ну, а бляха и в слухе очень
талантлива. Вот взялся учить.
   - Ишь, "Варшавянку" жарят, - мечтательно прошептал жандарм. - Самолюбие -
вещь недурная. Она может человека в люди вывести.  Вот  Наполеон  -  простой
корсиканец был... однако достиг гм... кое-чего.
   - "Оно горит и ярко рдеет..."
   - "То наша кровь горит на нем", - рычит бляха № 4711.
   - Как будто уже другой мотив, - насторожился жандарм. - Что же,  он  всем
песням будет учить сразу?
   - Всем, всем. Фиалкин сам его торопит.  Говорит,  быдто  какое-то  дельце
обрисовывается.
   - И самолюбие же у людей.
   - "Семя грядущего", - заблеял шпик за стеной.
   - Энергия дьявольская, - вздохнул жандарм. - Говорят, что Наполеон, когда
был еще простым корсиканцем...
   Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.
   - А эт-то что? - поднимает брови жандарм.
   - А это наши союзники, которые в нижнем этаже, волнуются.
   - Чего им?
   - Пение, значит, до них дошло. Трудно им.
   - А, е-е, черт... Действительно как-то  неудобно.  Пожалуй,  и  на  улице
слышно, подумают - митинг у нас.
   - Пес ты окаянный, - вздыхает за  стеной  бляха.  -  Что  ты  воешь,  как
собака? Разве революционер так воет? Революционер открыто поет. Звук у  него
ясный. Каждое слово слышно. А он себе  в  щеки  скулит  да  глазами  во  все
стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю.  Вот  плюну  и  уйду!
Нанимай себе максималиста, коли охота есть!
   - Сердится, - усмехнулся письмоводитель, - Фигнер какой.
   - Самолюбие, самолюбие, - повторяет жандарм.  -  В  провокаторы  захотел.
Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не  рассуждает.  Захватят
тебя, братец ты мой,  а  революционер  ты  или  чест-ный  провокатор,  этого
разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.
   - "Нашим потом жиреют обжоры", - надрывается городовой.
   - Фу, у меня даже зуб заболел. Отговорили бы его, что ли!
   - Да как его отговоришь, если он сам в  себе  чувствует  этакое,  значит,
влечение? Карьерист народ пошел, - вздыхает письмоводитель.
   - Ну, убедить всегда можно. Скажите, что порядочный  шпик  так  же  нужен
отечеству, как и провокатор. У меня вон... зуб болит.
   - "Вы жертвою пали", - взревел городовой.
   - "Вы жертвою пали", - жалобно заблеял шпик.
   - К черту! - взвизгнул жандарм, выбегая  из  комнаты.  -  Вон  отсюда,  -
раздался его  прерывающийся  и  осиплый  от  злости  голос.  -  Мерзавцы!  В
провокаторы  лезут,  а  марсельезы  спеть  не  умеют!   Осрамят   заведение.
Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев...
   Хлопнула дверь. Все стихло. За стенкой кто-то всхлипнул.

   Модный адвокат
   В  этот  день  народу  в  суде  было  мало.  Интересного   заседания   не
предполагалось.
   На скамьях  за  загородкой  томились  и  вздыхали  три  молодых  парня  в
косоворотках. В местах для публики - несколько студентов и барышень, в  углу
- два репортера.
   На очереди было дело Семена Рубашкина. Обвинялся он, как было  сказано  в
протоколе, "за распро-странение волнующих слухов о роспуске первой  Думы"  в
газетной статье.
   Обвиняемый был уже в  зале  и  гулял  перед  публикой  с  женой  и  тремя
приятелями.  Все   были   оживлены,   немножко   возбуждены   необычайностью
обстановки, болтали и шутили.
   - Хоть бы уж скорее начинали, - говорил Рубашкин, - голоден как собака.
   - А отсюда мы прямо в "Вену" завтракать, - мечтала жена.
   - Га! га! га! Вот как запрячут его в тюрьму, вот вам и будет  завтрак,  -
острили приятели.
   - Уж лучше в Сибирь, - кокетничала жена, - на вечное поселение.  Я  тогда
за другого замуж выйду.
   Приятели дружно гоготали и хлопали Рубашкина по плечу.
   В залу вошел плотный господин во фраке и,  надменно  кивнув  обвиняемому,
уселся за пюпитр и стал выбирать бумаги из своего портфеля.
   - Это еще кто? - спросила жена.
   - Да это мой адвокат.
   - Адвокат? - удивились  приятели.  -  Да  ты  с  ума  сошел!  Для  такого
ерундового дела адвоката брать! Да это, батенька,  курам  на  смех.  Что  он
делать будет? Ему и говорить-то нечего! Суд прямо направит на прекращение.
   - Да я,  собственно  говоря,  и  не  собирался  его  приглашать.  Он  сам
предложил свои услуги. И денег не берет.  Мы,  говорит,  за  такие  дела  из
принципа беремся. Гонорар нас только оскорбляет. Ну я,  конечно,  настаивать
не стал. За что же его оскорблять?
   - Оскорблять нехорошо, - согласилась жена.
   - А с другой стороны, чем он мне мешает?  Ну,  поболтает  пять  минут.  А
может  быть,  еще  и  пользу  принесет.  Кто  их  знает?  Надумают  еще  там
какой-нибудь штраф наложить, ан он и уладит дело.
   - Н-да, это действительно, - согласились приятели.
   Адвокат встал, расправил баки, нахмурил брови и подошел к Рубашкину.
   - Я рассмотрел ваше дело, - сказал он и мрачно прибавил: - Мужайтесь.
   Затем вернулся на свое место.
   - Чудак! - прыснули приятели.
   - Ч-черт, - озабоченно покачал головой Рубашкин. - Штрафом пахнет.

   - Прошу встать! Суд идет! - крикнул судебный пристав.
   Обвиняемый сел за свою загородку и оттуда кивал жене и друзьям,  улыбаясь
сконфуженно и гордо, точно получил пошлый комплимент.
   - Герой! - шепнул жене один из приятелей.
   -  Православный!  -  бодро  отвечал  между  тем  обвиняемый   на   вопрос
председателя.
   - Признаете ли вы себя автором статьи, подписанной инициалами С. Р.?
   - Признаю.
   - Что имеете еще сказать по этому делу?
   - Ничего, - удивился Рубашкин.
   Но тут выскочил адвокат.
   Лицо у него стало багровым, глаза  выкатились,  шея  налилась.  Казалось,
будто он подавился бараньей костью.
   - Господа судьи! - воскликнул он. - Да, это  он  перед  вами,  это  Семен
Рубашкин. Он автор статьи и распускатель  слухов  о  роспуске  первой  Думы,
статьи, подписанной только двумя буквами, но эти буквы С. Р.  Почему  двумя,
спросите вы. Почему не тремя, спрошу и я. Почему он, нежный и преданный сын,
не поместил имени своего отца? Не потому ли, что ему нужны были  только  две
буквы С. и Р.? Не является ли он  представителем  грозной  и  могущественной
партии?
   Господа судьи! Неужели вы допускаете мысль,  что  мой  доверитель  просто
скромный газетный писака, обмолвившийся неудачной фразой в неудачной статье?
Нет, господа судьи!  Вы  не  вправе  оскорбить  его,  который,  может  быть,
представляет  собой  скрытую  силу,  так  сказать,  ядро,   я   сказал   бы,
эмоциональную сущность нашего великого революционного движения.
   Вина его ничтожна, - скажете вы. Нет! - воскликну я. Нет!  -  запротестую
я.
   Председатель подозвал судебного  пристава  и  попросил  очистить  зал  от
публики.
   Адвокат отпил воды и продолжал:
   - Вам нужны герои в белых папахах! Вы не признаете  скромных  тружеников,
которые не лезут вперед с криком "руки вверх!", но которые тайно и безыменно
руководят  могучим  движением.  А  была  ли  белая  папаха  на  предводителе
ограбления москов-ского банка? А была ли белая папаха на  голове  того,  кто
рыдал от радости в день убийства фон-дер...  Впрочем,  я  уполномочен  своим
клиентом только в известных пределах. Но и в этих пределах  я  могу  сделать
многое.
   Председатель попросил закрыть двери и удалить свидетелей.
   - Вы думаете, что год тюрьмы сделает для вас кролика из этого льва?
   Он повернулся  и  несколько  мгновений  указывал  рукою  на  растерянное,
вспотевшее лицо Рубашкина. Затем, сделав вид, что  с  трудом  отрывается  от
величественного зрелища, продолжал:
   - Нет! Никогда! Он сядет львом, а выйдет стоглавой  гидрой!  Он  обовьет,
как боа констриктор, ошеломленного врага своего, и  кости  административного
произвола жалобно захрустят на его могучих зубах.
   Сибирь ли уготовили вы для него? Но, господа судьи!  Я  ничего  не  скажу
вам. Я спрошу у вас только: где находится Гершуни? Гершуни, сосланный вами в
Сибирь?
   И к чему? Разве тюрьма, ссылка, каторга, пытки (которые, кстати  сказать,
к моему доверителю почему-то не применялись), разве все эти ужасы  могли  бы
вырвать из его гордых уст хоть слово признания или хоть одно из имен  тысячи
его сообщников?
   Нет, не таков Семен Рубашкин!  Он  гордо  взойдет  на  эшафот,  он  гордо
отстранит своего палача и, сказав священнику: "Мне не нужно утешения!" - сам
наденет петлю на свою гордую шею.
   Господа судьи! Я уже вижу этот благородный образ на  страницах  "Былого",
рядом с моей статьей о последних  минутах  этого  великого  борца,  которого
стоустая молва сделает легендарным героем русской революции.
   Воскликну же и я его последние слова, которые он произнесет уже с  мешком
на голове: "Да сгинет гнусное..."
   Председатель лишил защитника слова.
   Защитник повиновался, прося только принять его заявление, что  доверитель
его, Семен Рубашкин, абсолютно отказывается подписать просьбу о помиловании.

   Суд, не выходя для  совещания,  тут  же  переменил  статью  и  приговорил
мещанина Семена Рубашкина к лишению всех прав состояния и преданию  смертной
казни через повешение.
   Подсудимого без чувств вынесли из залы заседания.

   В буфете молодежь сделала адвокату шумную овацию.
   Он приветливо улыбался, кланялся, пожимал руки.
   Затем, закусив сосисками и выпив бокал пива, попросил судебного хроникера
прислать ему корректуру защитительной речи.
   - Не люблю опечаток, - сказал он.

   В коридоре его остановил господин с перекошенным лицом и бледными губами.
Это был один из приятелей Рубашкина.
   - Неужели все кончено! Никакой надежды?
   Адвокат мрачно усмехнулся.
   - Что поделаешь! Кошмар русской действительности!..

   Дачный разъезд
   Первыми, конечно, приезжают к поезду дамы с детьми. Вторыми  -  дамы  без
детей, одинокие. Третий транспорт - дамы с мужьями. Четвертый, и  последний,
- мужья одни.
   Детные дамы забираются на вокзал так рано, что носильщик долго  не  может
взять в толк, на какой именно поезд они хотят попасть: на утренний,  дневной
или вечерний. Сплошь и рядом оказывается, что хотят на завтрашний вечерний.
   Одинокие  дамы  долго  томятся,  пишут  открытки  и  ходят  на  телеграф.
Железнодорожные воры пользуются этим моментом, чтобы облегчить дамский багаж
на пару-другую чемоданов и картонок.
   Дамы, приезжающие с мужьями, прямо и спешно направляются в  буфет,  точно
для того и выбрались из дому, чтобы поесть, а путешествие - просто приличный
предлог.
   Едят долго, вдумчиво. Пьют и снова едят, пока не подойдет носильщик и  не
напомнит, что пора занимать места.
   После третьего звонка,  в  жуткий  последний  момент,  протекающий  между
свистком кондуктора и ответным гудением  локомотива,  на  платформу  вбегает
врассыпную испуганная толпа мужчин.
   Они бегут, странно подгибая колени, точно боятся растрясти голову. Нигде,
кроме вокзала после третьего звонка, не увидите вы подобной походки,  вернее
- побежки.
   Глаза выпученные, рот рыбий, задыхающийся.
   Тут же среди них бегут и носильщики с чемоданами.
   Чемоданы швыряются прямо в окна, пассажиров втискивают в последний вагон.
Носильщики бегут рядом с уходящим поездом в ожидании вознаграждения.
   Эти  последние  пассажиры  -  одинокие  мужья,  находящие  особым   шиком
приезжать к третьему звонку.
   - Это, мать моя, называется: по-европейски.
   Порядочный  мужчина,  путешествующий  один,  никогда  не  п