ые претензии пошли!

   "Уютная комната у одинокой".
   - У вас, стало быть, других жильцов нет?
   - Боже упаси! - восклицает одинокая почти в ужасе. -  Никого!  Одна,  как
перст.
   Вы смотрите на ее корявый указательный палец, поднятый как  олицетворение
одиночества, и решаете снять комнату.
   На другой же день, с трех часов дня, за стеной начинают раздаваться тихие
вздохи, которые вскоре переходят в  храп,  продолжающийся  часов  до  десяти
вечера. Сначала вы стараетесь не обращать  на  него  внимания  и  заниматься
своим делом, но, за что  бы  вы  ни  принялись,  этот  мерный  аккомпанемент
налагает на все свой отпечаток. Книга не захватывает, перо не слушается,  и,
как бы вы ни напрягали свое воображение, оно нет-нет  да  и  представит  вам
уютную, мягкую подушку и теплое  одеяло,  в  которое  если  завернуться  как
следует, так все на свете покажется пустяками.
   Затем, привыкнув немножко,  а  может  быть,  и  попросту  выспавшись,  вы
начинаете прислушиваться к храпу и изучать его.
   И вы открываете, что он бывает разнообразен до бесконечности. Главные  же
формы его следующие: густой, грозный,  так  называемый  генеральский.  Затем
храп игривый, с присвистом. Затем с отдуванием,  как  будто  спящий  сдувает
муху, севшую ему на верхнюю губу.  Затем  храп  с  переливами,  напоминающий
полоскание горла, храп меланхолический, тягучий, бархатный, зловещий.
   - Кто же это у вас  храпит,  голубушка?  -  спрашиваете  вы,  наконец,  у
хозяйки. - Ведь вы уверяли, что у вас других жильцов нет.
   - Ах, не обращайте внимания! Это так, старичок блаженный. Откушает в  два
часа, а потом до вечера спит.
   Вы смиряетесь. Вечером, когда к вам приходят  гости  и  вы  начинаете  им
декламировать душистые стихи Бальмонта, блаженного старичка начинают  мучить
кошмары, и он раздирает вам душу и пугает друзей ваших неистовыми воплями:
   - Ой! Ай, Господи! Душу на покаяние! У-у-у!
   - Чего вы пустяков пугаетесь? - удивляется одинокая  хозяйка.  -  Это  он
всегда так, когда за обедом тяжелого покушает.

   В коридоре вы вечно наталкиваетесь на какую-то темную  личность,  которая
прячется от  вас  за  шкап  или  быстро  шмыгает  в  соседнюю  комнату,  где
запирается. Очевидно, он там и ютится.
   - Это кто же такой? - недоумеваете вы.
   - Ах, пустяки! Это так себе, блаженный...
   - Ах, тоже блаженный?
   - Да уж такие все подобрались.
   В следующую вашу встречу вы всматриваетесь в темную личность  и  узнаете,
что это просто рыжий детина без малейших следов блаженства.
   - Это, верно, ваш жилец, зачем вы скрывали? - упрекаете вы.
   - Что за вздор, - какой там жилец. Разве можно его жильцом назвать, когда
он никогда вовремя денег не платит? Как  срок  приходит,  так  мне  от  него
огорчение и позор. Ни разу без мирового не обошлась. Разве это жилец?!
   Лекарство и сустав
   У одного  из  петербургских  мировых  судей  разбиралось  дело:  какой-то
мещанин обвинял степенного бородача-кучера, что тот его неправильно лечил.
   Выяснилось дело так:
   Кучер пользовался славой прекрасного, знающего и добросовестного доктора.
Лечил он от всех болезней  составом  (как  называли  свидетели,  "суставом")
собственного изобретения. Состоял "сустав" из ртути и какой-нибудь кислоты -
карболовой, серной, азотной, - какой Бог пошлет.
   - Кто ее знает, какая она. К ней тоже в нутро не влезешь, да и нутра у ей
нету. Известно, кислота, и ладно.
   Пациентов своих кучер принимал обыкновенно сидя  на  козлах  и  долго  не
задерживал.
   Оскультацией, диагнозами и прогнозами заниматься ему было недосуг.
   - Ты чаво? Хвораешь, что ли?
   - Хвораю, батюшка! Не оставь, отец!
   - Стало быть, хворый? - устанавливает кучер.
   - Да уж так. Выходит, что хворый! - вздыхает пациент.
   - У меня, знаешь, денежки-то вперед. Пять рублев.
   - Знаю. Говорили. Делать нечего - бери.
   Степенный кучер брал деньги и вечерком  на  досуге  у  себя  в  кучерской
готовил ртуть на кислоте, подбавляя либо водки, либо водицы из-под крана, по
усмотрению.
   От  ревматизма  лучше,  кажется,  действовала  вода,  а  для   борьбы   с
туберкулезом требовалась водка.
   Кучер тонко знал свое дело, и слава его росла.
   Но вот  один  мещанин  остался  неудовлетворенным.  Испробовав  кучеровой
бурды, нашел, что она слабовата. Попросил у  кучера  того  же  снадобья,  да
покрепче.
   - Ладно, - отвечал кучер. - Волоки пять рублев, будет тебе покрепче.
   На этот раз лекарство, действительно, оказалось  крепким.  После  второго
приема у мещанина вывались все зубы и вылезли волосы. И он  же  еще  остался
недоволен.
   И в результате степенному кучеру запрещена практика.
   Воображаю, как негодуют остальные его пациенты. Ведь  им,  чего  доброго,
придется, в конце  концов,  обратиться  к  доктору  и  вместо  таинственного
"сустава с кислотой покрепче" принимать оскверненные наукой  йод,  хинин  да
салициловый натр.
   Русский человек этого не любит. К науке он относится очень подозрительно.
   - Учится! - говорит он. - Учится, учится да и заучится. Дело известное.
   А уж раз человек заучился, - хорошего от него ждать нечего.
   Позовете  доктора,  а  как  разобрать  сразу:  учился  он  как   следует,
понемножку, или заучился.
   Дело серьезное, спустя рукава к нему относиться нельзя.
   Позовите любую старуху - няньку, кухарку, ключницу, коровницу,  -  каждая
сумеет  вам  порассказать  такие  ужасы  про  докторов  и  такие  чудеса  из
собственной практики, что вы только руками разведете.
   Способы лечить у них самые различные, но каждая старуха лечит  непременно
по-своему, а мет?оду соседней бабы строго осуждает и осмеивает.
   Я знавала одну старуху-белошвейку. Та ото всех болезней с большим успехом
пользовала свежим творогом и  капустным  листом.  Творогом  потерет,  листом
обвернет - как рукой снимет.
   Кухарка издевалась над этой системой со всей едкостью холодного ума и все
- даже рак желудка и вывихнутый палец - лечила хреном снаружи и  редькой  "в
нутро".
   Знакомая мне старая нянька  прибегала  к  более  утонченному  и  сложному
приему: от каждой болезни ей нужно было что-нибудь пожевать и приложить.
   От всякой опухоли нянька жевала мак с медом  и  прикладывала.  От  зубной
боли жевала хлеб с керосином. От ревматизма - укроп с  льняным  семенем.  От
золотухи - морковную траву с ячменным тестом. Всего не перечтешь.
   Очень хорошо помогало. А если не помогало - значит, сглазили.  Тогда  уже
совсем простое дело - нужно только спрыснуть с уголька.
   Для этого берут три уголька и загадывают на серый глаз, на черный глаз  и
на голубой. Потом брызнут на угольки водой и смотрят: какой уголек зашипит -
такой глаз, значит, и сглазил. Уголек этот  поливают  водой,  а  потом  этой
самой воды наберут в рот и прыснут прямо в лицо болящему. Сделать это  нужно
неожиданно, чтобы болящий перепугался и если он малолетний, то разревелся бы
благим матом, а если взрослый - выругался бы и послал бы вас ко всем чертям.
   Об этой няньке я вспомнила недавно, и вот при каких обстоятельствах.
   Я простудилась, слегла и на другой день позвала доктора.
   Пришел худой меланхолический человек, с распухшей щекой, и упрекнул меня,
зачем я не пригласила его тотчас же, как почувствовала себя больной.
   - Может быть, вы уже приняли какое-нибудь лекарство?
   - Нет, - отвечала я. - Выпила только малины.
   - Стыдно, стыдно!  -  упрекнул  он  меня  снова.  -  Заниматься  каким-то
знахарством, когда к  вашим  услугам  врачи  и  медикаменты.  Что  же  тогда
говорить про людей неинтеллигентных!
   Я молчала и опустила голову, делая вид, что подавлена стыдом. Не могла же
я ему объяснять, какая, в сущности, неприятная штука - звать доктора.
   Во-первых, нужно все убрать в комнате, иначе он рассядется на вашу  шляпу
и на вас же рассердится.
   Во-вторых, нужно приготовить бумагу для рецепта, которую он сам же  будто
нечаянно смахнет  под  стол  и  потом  будет  преобидно  удивляться,  что  в
интеллигентном семействе нет листка бумаги.
   Потом нужно выдумать, какая у вас вообще  всегда  бывает  температура  по
утрам, днем и по вечерам. Каждый доктор  в  глубине  души  уверен,  что  для
человека нет лучшего развлечения, как  мерить  свою  температуру.  Подите-ка
разуверьте его в этом.
   Но  самое  главное,  что  вы  должны  сделать,  это  приготовить  деньги,
непременно бумажные, и держать  их  так,  чтобы  доктор  отнюдь  не  мог  их
заметить. Самое лучшее держать их в левой руке, в  кулаке,  а  потом,  когда
почувствуете, что доктор скоро уйдет, потихоньку переложить их в правую.
   Если вы приготовили деньги звонкой  монетой  -  я  вам  не  завидую.  Они
выскочат из вашего кулака как раз  в  тот  самый  момент,  когда  вы  будете
пожимать докторскую руку нежно и значительно. Доктор увидит ваши деньги -  и
все лечение насмарку. Если же вы хотите, чтобы лечение пошло вам на  пользу,
то вы должны играть в такую игру, как будто доктор очень добрый и лечит  вас
даром.
   Так как всего этого  я  рассказать  не  могла,  то  и  сделала  вид,  что
сконфузилась. Он тоже замолчал и задумался, потирая свою распухшую щеку.
   - У вас зубы болят? - спросила я.
   - Да, не знаю сам, что такое. Должно быть, простудился.
   - А вы бы к дантисту.
   - Не хочется. Боюсь, что только даром развередит.
   - Гм! Надуло, верно?
   - Должно быть.
   - А вы бы припарку положили согревающую.
   - Вы думаете, поможет? - оживился он вдруг.
   - Не знаю. А вот есть еще одно народное средство.  Мне  нянька  говорила,
опытная старуха. Нужно, знаете ли, хлеб с керосином пожевать и  привязать  к
щеке.
   - С керосином? Это интересно. Только зачем же жевать?.. Может быть, можно
просто размешать?
   - Не знаю. Она говорила, что жевать.
   Он радостно вскочил со стула и пожал мне руку.
   - Знаете, это идея. Очень вам благодарен. Это, конечно, вздор, но тем  не
менее... И много нужно керосина?
   Он так загорелся нянькиной терапевтикой, что  даже  забыл  прописать  мне
рецепт.
   Трудно русскому человеку лекарство принимать.
   Конечно, наука, в нее не верить нельзя.  Ну,  а  "сустав"  -  тот  как-то
уютнее, душевнее.
   Жаль, что степенному кучеру запрещена практика. Я бы послала к нему моего
доктора.

   Свои и чужие
   Всех людей по отношению к нам мы разделяем на "своих" и "чужих".
   Свои - это те, о которых мы знаем наверное, сколько им лет  и  сколько  у
них денег.
   Лета и деньги чужих скрыты от нас вполне и навеки, и, если  почему-нибудь
тайна эта откроется нам, -  чужие  мгновенно  превратятся  в  своих,  а  это
последнее обстоятельство крайне  для  нас  невыгодно,  и  вот  почему:  свои
считают своей обязанностью непременно резать вам в глаза правду-матку, тогда
как чужие должны деликатно привирать.
   Чем больше у человека своих, тем больше знает он о себе горьких  истин  и
тем тяжелее ему живется на свете.
   Встретите вы, например,  на  улице  чужого  человека.  Он  улыбнется  вам
приветливо и скажет:
   - Какая вы сегодня свеженькая!
   А через три минуты (что за такой срок может в вас  измениться?)  подойдет
свой, он посмотрит на вас презрительно и скажет:
   - А у тебя, голубушка, что-то нос вспух. Насморк, что ли?
   Если вы больны, от чужих вам только радость и удовольствие: соболезнующие
письма, цветы, конфеты.
   Свой  -  первым  долгом  начнет  допытываться,  где  и  когда  могли   вы
простудиться, точно это самое главное. Когда, наконец, по его мнению,  место
и время установлены, он начнет вас укорять, зачем вы простудились именно там
и тогда.
   - Ну  как  это  можно  было  идти  без  калош  к  тете  Маше!  Это  прямо
возмутительно - такая беспечность в твои лета!
   Кроме того, чужие всегда делают вид, что страшно испуганы вашей  болезнью
и что придают ей серьезное значение.
   - Боже мой, да вы,  кажется,  кашляете!  Это  ужасно!  У  вас,  наверное,
воспаление легких! Ради бога, созовите консилиум.  Этим  шутить  нельзя.  Я,
наверное, сегодня всю ночь не засну от беспокойства.
   Все это для вас приятно, и, кроме того, больному всегда лестно, когда его
ерундовую  инфлуэнцу,  ценою  в  37  градусов  и  одна   десятая,   величают
воспалением легких.
   Свои ведут себя совсем иначе.
   - Скажите пожалуйста! Уж он и в постель  завалился!  Ну,  как  не  стыдно
из-за такой ерунды! Возмутительная мнительность... Ну, возьми себя  в  руки!
Подбодрись - стыдно так раскисать!
   - Хороша ерунда, когда у меня температура тридцать восемь, -  пищите  вы,
привирая на целый градус.
   - Великая важность! - издевается свой. - Люди тиф на ногах  переносят,  а
он из-за тридцати восьми градусов умирать собирается. Возмутительно!
   И  он  будет  долго  издеваться  над  вами,  припоминая  разные  забавные
историйки, когда вы так же томно закатывали глаза и  стонали,  а  через  два
часа уплетали жареную индейку.
   Рассказы эти доведут вас  до  бешенства  и  действительно  поднимут  вашу
температуру на тот градус, на который вы ее приврали.
   На языке своих это называется "подбодрить больного родственника".
   Водить знакомство со своими очень грустно и раздражительно.
   Чужие принимают вас весело,  делают  вид,  что  рады  вашему  приходу  до
экстаза.
   Так как вы не должны знать, сколько им лет, то лица у всех  у  них  будут
припудрены и моложавы, разговоры веселые, движения живые и бодрые.
   А так как вы не должны знать, сколько у них денег, то, чтобы ввести вас в
обман, вас будут кормить дорогими и вкусными вещами. По той же  причине  вас
посадят в  лучшую  комнату,  с  самой  красивой  мебелью,  на  какую  только
способны, а спальни с драными занавесками и  табуреткой  вместо  умывальника
вам даже и не покажут, как вы ни просите.
   Чашки для вас поставят новые, и чайник не с  отбитым  носом,  и  салфетку
дадут чистую, и разговор заведут для вас приятный  -  о  каком-нибудь  вашем
таланте, а если его нет, так о вашей новой шляпе, а если и  ее  нет,  так  о
вашем хорошем характере.
   У своих ничего подобного вы не встретите.
   Так как все лета и возрасты известны, то все вылезают хмурые и унылые.
   - Э-эх, старость, не радость. Третий день голова болит.
   А потом вспоминают,  сколько  лет  прошло  с  тех  пор,  как  вы  кончили
гимназию.
   - Ах, время-то как летит! Давно ли, кажется,  а  уж  никак  тридцать  лет
прошло.
   Потом, так как вам известно, сколько у них денег, и все равно вас в  этом
отношении уж не  надуешь,  то  подадут  вам  чай  с  вчерашними  сухарями  и
заговорят о цене на говядину, и о старшем дворнике, и о том,  что  в  старой
квартире дуло с пола, а в новой дует с потолка, но зато она дороже на десять
рублей в месяц.
   Чужие по отношению к вам  полны  самых  светлых  прогнозов.  Все  дела  и
предприятия вам, наверное, великолепно удадутся. Еще бы! С вашим-то умом, да
с вашей выдержкой, да с вашей обаятельностью!
   Свои, наоборот, заранее оплакивают  вас,  недоверчиво  качают  головой  и
каркают.
   У них какие-то тяжелые предчувствия на ваш счет. И, кроме того, зная вашу
беспечность, безалаберность, рассеянность и неумение ладить  с  людьми,  они
могут  вам  доказать  как  дважды  два  -  четыре,  что  вас  ждут   большие
неприятности и очень печальные последствия, если вы вовремя не одумаетесь  и
не выкинете из головы дурацкой затеи.
   Сознание, насколько чужие приятнее своих, мало-помалу проникает в  массы,
и я уже два раза имела случай убедиться в этом.
   Однажды - это было в вагоне  -  какой-то  желчный  господин  закричал  на
своего соседа:
   - Чего вы развалились-то! Нужно же соображать,  что  другому  тоже  место
нужно. Если вы невоспитанный человек,  так  вы  должны  ездить  в  собачь-ем
вагоне, а не в пассажирском. Имейте это в виду!
   А сосед ответил ему на это:
   - Удивительное дело! Видите меня первый раз в жизни, а кричите  на  меня,
точно я вам родной брат! Черт знает, что такое!
   Второй раз я слышала,  как  одна  молодая  дама  хвалила  своего  мужа  и
говорила:
   -  Вот  мы  женаты  уже  четыре  года,  а  он  всегда  милый,   вежливый,
внимательный, точно чужой!
   И слушатели не удивлялись странной похвале.
   Не удивлюсь и я.

   Как я писала роман
   Для этого я выбрала первую неделю Великого поста. Время тихое,  покаянное
и, главное, свободное, так как, кроме четырех капустников у четырех  актрис,
ничего обязательного не предвиделось.
   Мысль писать роман появилась у меня  давно,  лет  пять  тому  назад.  Да,
собственно говоря, и не у меня, а у одной визитствующей дамы.
   Она долго  сидела  у  меня,  долго  говорила  неприятные  вещи  на  самые
разнообразные темы и, когда иссякла, ушла и, уходя, спросила:
   - Очего вы не пишите романа?
   Я ничего не ответила, но в тот же вечер села за работу и написала:
   "Вера сидела у окна".
   Лиха беда начало. Потом, с чувством исполненного  долга,  я  разделась  и
легла спать.
   С тех пор прошло пять лет, во время которых  мне  было  некогда.  И  вот,
наконец, теперь, на первой неделе Великого  поста,  я  решила  приняться  за
дело.
   Начало моего романа мне положительно не понравилось.
   За эти пять лет я стала опытнее в литературном отношении и сразу  поняла,
что сажать Веру у окна мне окончательно невыгодно.
   Раз Вера сидит у окна - это значит изволь описывать либо сельский пейзаж,
либо "петербургское  небо,  серое,  как  солдатское  сукно".  Без  этого  не
обойдется, потому что, как ни верти, а ведь смотрит же она на что-нибудь!
   Опыт мой подсказал мне, что гораздо спокойнее будет, если я пересажу Веру
куда-нибудь подальше от окна - и пейзажа не надо, и в спину ей не надует.
   Хорошо. Теперь куда ее посадить?
   На диван? Но ведь я еще не знаю, богатая она женщина или бедная,  есть  у
нее  кой-какая  мебелишка  или  она  живет  в  мансарде  и  служит   моделью
влюбленному в нее художнику.
   Тот, кто ни разу не писал романа, наверное, хорошо меня понимает.
   Рассказик - дело другое. Нет на  свете  человека,  который  не  сумел  бы
написать рассказика. Там все просто, ясно и коротко.
   Например, если вы хотите в рассказике сказать, что человек испугался,  вы
прямо и пишите:
   "Петр Иваныч испугался".
   Или, если рассказик ведется в очень легких тонах, то:
   "Петр Иваныч перетрусил".
   Если же рассказик юмористический, то можете даже написать:
   "Петр Иваныч чувствовал, как душа его медленно,  но  верно  опускается  в
пятки. Сначала в правую, потом в левую. Опустилась и засела там прочно".
   В романе этого нельзя. В романе должен быть размах,  мазок,  амплитуда  в
восемьдесят градусов. Страх в романе нужно  изобразить  тонко,  всесторонне,
разобрать его психологически, физиологически,  с  историческим  отбегом,  не
говоря уже о стилистических  деталях,  характеризующих  именно  эту  функцию
души, а не какую-либо другую.
   Уфф!
   Теперь еще очень важная подробность. Нужно  твердо  знать,  какой  именно
роман вы пишете: бульварный  (печатается  в  маленькой  газетке,  по  пятаку
строка), или бытовой в  старых  тонах  (печатается  в  журналах,  по  восемь
копеек, а если очень попросить, то и по гривеннику строка), или же, наконец,
вы хотите, чтобы ваш роман был написан в прошлогоднем стиль-нуво (печатается
даром или за небольшую приплату со стороны автора).
   Если вам нужно в бульварном романе сказать, что Петр Иваныч испугался, то
изображаете вы это в следующих словах:
   "Граф Пьетро остолбенел от ужаса. Его роскошные волосы  встали  дыбом,  и
бархатный плащ, сорвавшись с плеч, упал к его трепещущим ногам,  описывая  в
воздухе роковые зигзаги. Но графы Щукедилья никогда  не  терялись  в  минуты
смертельной опасности, и Пьетро, вспомнив  галерею  своих  предков,  овладел
собой, и презрительная усмешка искривила его гордые рот и подбородок"...
   Бытовик должен рассказать о Петре Иваныче и его испуге иначе:
   " - Ну, брат, стало быть, теперича тебе крышка! - подумал Петруха и разом
весь вспотел. В одну минуту пролетела в  его  мозгах  вся  прошедшая  жизнь.
Вспомнилось, как ста