ла в Таганроге одна учительница. Тоже молоденькая, а  потом
оказалось - глаз вставной.
   Ну, значит, приглядываюсь я к своей дамочке  и  совсем  уж,  значит,  все
взвесил.
   Жениться можно. И вот одно неожиданное обстоятельство открыло мне  глаза,
что мне, как порядочному и  добросовестному,  больше  скажу  -  благородному
человеку, жениться на ней нельзя. Ведь подумать только? -  такой  ничтожный,
казалось бы, случай, а перевернул всю жизнь на старую зарубку.
   И было дело вот как.  Сидим  мы  как-то  у  нее  вечерком,  очень  уютно,
вспоминаем, какие в России супы были.  Четырнадцать  насчитали,  а  горох  и
забыли. Ну и смешно стало. То есть смеялась-то, конечно, она, я смеяться  не
люблю. Я скорее подосадовал на дефект памяти. Вот, значит, сидим, вспоминаем
былое могущество, а мальчонка тут же.
   - Дай, - говорит, - маман, карамельку.
   А она отвечает:
   - Нельзя больше, ты уже три съел.
   А он ну канючить - дай да дай.
   А я говорю, благородно шутя:
   - Ну-ка пойди сюда, я тебя отшлепаю.
   А она и скажи мне фатальный пункт:
   - Ну, где вам! Вы человек мягкий, вы его отшлепать не сможете.
   И тут разверзлась пропасть у моих ног.
   Брать на себя воспитание младенца как раз такого возраста,  когда  ихнего
брата полагается драть, при моем характере  абсолютно  невозможно.  Не  могу
этого на себя взять. Разве я его когда-нибудь  выдеру?  Нет,  не  выдеру.  Я
драть не умею. И что же? Губить ребенка, сына любимой женщины.
   - Простите, - говорю, - Анна Павловна. Простите, но наш  брак  утопия,  в
которой все  мы  утонем.  Потому,  что  я  вашему  сыну  настоящим  отцом  и
воспитателем быть не смогу. Я не только что, а прямо ни одного разу  выдрать
его не смогу.
   Говорил я очень сдержанно, и ни одна фибра на моем лице не дрыгала. Может
быть, голос и был слегка подавлен, но за фибру я ручаюсь.
   Она, конечно, - ах! ах! Любовь и все такое, и драть мальчика не надо, он,
мол, и так хорош.
   - Хорош, - говорю, - хорош, а будет плох. И прошу  вас,  не  настаивайте.
Будьте тверды. Помните, что я драть не  могу.  Будущностью  сына  играть  не
следует.
   Ну, она, конечно, женщина, конечно,  закричала,  что  я  дурак.  Но  дело
все-таки разошлось, и я не жалею. Я поступил благородно и ради  собственного
ослепления страсти не пожертвовал юным организмом ребенка.
   Взял себя вполне в руки.  Дал  ей  поуспокоиться  денек-другой  и  пришел
толково объяснить.
   Ну, конечно, женщина воспринять не  может.  Зарядила  "дурак  да  дурак".
Совершенно неосновательно.
   Так эта история и покончилась. И могу сказать - горжусь.  Забыл  довольно
скоро, потому что считаю ненужным вообще  всякие  воспоминания.  На  что?  В
ломбард их закладывать, что ли?
   Ну-с и вот, обдумавши положение, решил я жениться. Только не на  русской,
дудки-с. Надо уметь рассуждать. Мы где живем? Прямо спрашиваю вас - где?  Во
Франции. А раз живем во Франции, так, значит, нужно жениться на француженке.
Стал подыскивать.
   Есть у меня  здесь  один  француз  знакомый.  Мусью  Емельян.  Не  совсем
француз, но давно тут живет и все порядки знает.
   Ну вот, этот мусью и познакомил меня с одной барышней. На  почте  служит.
Миленькая.  Только,  знаете,  смотрю,  а  фигурка  у   нее   прехорошенькая.
Тоненькая, длинненькая. И платьице сидит как влитое.
   "Эге, думаю, дело дрянь!"
   - Нет, - говорю, - эта мне не подходит. Нравится, слов нет, но надо уметь
рассуждать.  Такая  тоненькая,  складненькая  всегда  сможет   купить   себе
дешевенькое платьице - так за семьдесят пять франков. А  купила  платьице  -
так тут ее дома зубами не удержишь. Пойдет  плясать.  А  разве  это  хорошо?
Разве я для того женюсь, чтобы жена плясала? Нет, - говорю,  -  найдите  мне
модель другого выпуска. Поплотнее.  -  И  можете  себе  представить  -  живо
нашлась. Небольшая модель, но эдакая, знаете, трамбовочка кургузенькая, да и
на спине жиру, как говорится, не купить. Но, в общем,  ничего  себе  и  тоже
служащая.  Вы  не  подумайте,  что  какая-нибудь  кувалда.  Нет,  у  ней   и
завитушечки, и плоечки, и все, как и у худеньких. Только, конечно,  готового
платья для нее не достать.
   Все это обсудивши да обдумавши, я, значит, открылся ей, в чем полагается,
да и марш в мэри1.
   И вот примерно через месяц запросила она нового платья. Запросила  нового
платья, и я очень охотно говорю:
   - Конечно, готовенькое купишь?
   Тут она слегка покраснела и отвечает небрежно:
   - Я готовые не люблю. Плохо сидят.  Лучше  купи  мне  материю  синенького
цвета, да отдадим сшить.
   Я очень охотно ее целую и иду покупать. Да будто  бы  по  ошибке  покупаю
самого неподходящего цвета. Вроде буланого, как лошади бывают.
   Она немножко растерялась, однако благодарит. Нельзя же - первый  подарок,
эдак и отвадить легко. Тоже свою линию понимает.
   А я очень всему радуюсь и рекомендую ей русскую портниху. Давно ее  знал.
Драла дороже француженки, а шила так, что  прямо  плюнь  да  свистни.  Одной
клиентке воротничок к рукаву пришила, да еще  спорила.  Ну  вот,  сшила  эта
самая кутюрша моей барыньке платье. Ну, прямо в театр  ходить  не  надо,  до
того смешно!  Буланая  телка,  да  и  только.  Уж  она,  бедная,  и  плакать
пробовала, и переделывала, и перекрашивала - ничего не помогло. Так и  висит
платье на гвозде, а жена сидит дома.  Она  француженка,  она  понимает,  что
каждый месяц платья не сошьешь. Ну вот, и живем  тихой  семейной  жизнью.  И
очень доволен. А почему? А потому, что надо уметь рассуждать.
   Научил ее голубцы готовить.
   Счастье тоже само в руки не дается. Нужно знать, как за него взяться.
   А всякий бы, конечно, хотел, да не всякий может.

   Виртуоз чувства
   Всего интереснее в этом человеке - его осанка.
   Он высок, худ, на вытянутой шее голая орлиная голова. Он ходит  в  толпе,
раздвинув локти, чуть покачиваясь в талии и гордо озираясь. А  так  как  при
этом он бывает обыкновенно выше всех, то и кажется, будто он сидит верхом на
лошади.
   Живет он в  эмиграции  на  какие-то  "крохи",  но,  в  общем,  недурно  и
аккуратно. Нанимает комнату с правом пользования салончиком и кухней и любит
сам приготовлять особые  тушеные  макароны,  сильно  поражающие  воображение
любимых им женщин.
   Фамилия его Гутбрехт.
   Лизочка познакомилась с ним на банкете в пользу "культурных  начинаний  и
продолжений".
   Он ее, видимо, наметил еще до рассаживания по местам.  Она  ясно  видела,
как он, прогарцевав мимо нее раза три  на  невидимой  лошади,  дал  шпоры  и
поскакал к распорядителю и что-то толковал ему, указывая  на  нее,  Лизочку.
Потом оба они, и всадник и распорядитель, долго рассматривали разложенные по
тарелкам билетики с фамилиями,  что-то  там  помудрили,  и  в  конце  концов
Лизочка оказалась соседкой Гутбрехта.
   Гутбрехт сразу, что называется, взял быка за рога, то есть сжал Лизочкину
руку около локтя и сказал ей с тихим упреком:
   - Дорогая! Ну, почему же? Ну, почему же нет?
   При этом глаза у  него  заволоклись  снизу  петушиной  пленкой,  так  что
Лизочка даже испугалась. Но пугаться было нечего. Этот  прием,  известный  у
Гутбрехта под названием "номер пятый" ("работаю номером  пятым"),  назывался
среди его друзей просто "тухлые глаза".
   - Смотрите! Гут уже пустил в ход тухлые глаза!
   Он, впрочем, мгновенно выпустил Лизочкину руку  и  сказал  уже  спокойным
тоном светского человека:
   - Начнем мы, конечно, с селедочки.
   И вдруг снова сделал тухлые глаза и прошептал сладострастным шепотом:
   - Боже, как она хороша!
   И Лизочка не поняла, к кому это относится - к ней или  к  селедке,  и  от
смущения не могла есть.
   Потом начался разговор.
   - Когда мы с вами поедем на Капри, я  покажу  вам  поразительную  собачью
пещеру.
   Лизочка трепетала.  Почему  она  должна  с  ним  ехать  на  Капри?  Какой
удивительный этот господин!
   Наискосок от нее сидела высокая полная дама кариатидного типа.  Красивая,
величественная.
   Чтобы отвести разговор от собачьей пещеры, Лизочка похвалила даму:
   - Правда, какая интересная?
   Гутбрехт презрительно повернул свою голую  голову,  так  же  презрительно
отвернул и сказал:
   - Ничего себе мордашка.
   Это "мордашка" так удивительно не  подходило  к  величественному  профилю
дамы, что Лизочка даже засмеялась.
   Он поджал губы бантиком и вдруг  заморгал,  как  обиженный  ребенок.  Это
называлось у него "сделать мусеньку".
   - Детка! Вы смеетесь над Вовочкой!
   - Какой Вовочкой? - удивилась Лизочка.
   - Надо мной! Я Вовочка! - надув губки, капризничала орлиная голова.
   -  Какой  вы  странный!  -  удивлялась  Лизочка.  -  Вы  же   старый,   а
жантильничаете, как маленький.
   - Мне пятьдесят лет! - строго сказал Гутбрехт и покраснел. Он обиделся.
   - Ну да, я же и говорю, что вы старый! - искренне недоумевала Лизочка.
   Недоумевал и Гутбрехт. Он сбавил себе шесть лет и думал, что  "пятьдесят"
звучит очень молодо.
   - Голубчик, - сказал он и вдруг перешел на "ты". - Голубчик,  ты  глубоко
провинциальна. Если бы у меня  было  больше  времени,  я  бы  занялся  твоим
развитием.
   - Почему вы вдруг говор... - попробовала возмутиться Лизочка.
   Но он ее прервал:
   - Молчи. Нас никто не слышит.
   И прибавил шепотом:
   - Я сам защищу тебя от злословия.
   "Уж скорее бы кончился этот обед!" - думала Лизочка.
   Но тут заговорил какой-то оратор, и Гутбрехт притих.
   - Я живу странной, но глубокой жизнью! - сказал он, когда оратор смолк. -
Я посвятил себя психоанализу женской  любви.  Это  сложно  и  кропотливо.  Я
произвожу эксперименты, классифицирую, делаю выводы.  Много  неожиданного  и
интересного. Вы, конечно, знаете  Анну  Петровну?  Жену  нашего  извест-ного
деятеля?
   - Конечно, знаю, - отвечала Лизочка. - Очень почтенная дама.
   Гутбрехт усмехнулся и, раздвинув локти, погарцевал на месте.
   - Так вот эта самая почтенная  дама  -  это  такой  бесенок!  Дьявольский
темперамент. На днях пришла она ко мне по делу. Я передал ей деловые  бумаги
и вдруг, не давая ей опомниться, схватил ее за плечи и впился  губами  в  ее
губы. И если бы вы только знали, что с ней  сделалось!  Она  почти  потеряла
сознание! Совершенно не помня себя, она закатила мне плюху  и  выскочила  из
комнаты. На другой день я должен был зайти  к  ней  по  делу.  Она  меня  не
приняла.  Вы  понимаете?  Она  не  ручается  за  себя.  Вы  не  можете  себе
представить,  как  интересны  такие  психологические  эксперименты.   Я   не
Дон-Жуан. Нет. Я тоньше! Одухотвореннее. Я виртуоз чувства! Вы  знаете  Веру
Экс? Эту гордую, холодную красавицу?
   - Конечно, знаю. Видала.
   - Ну, так вот. Недавно я решил разбудить эту  мраморную  Галатею!  Случай
скоро представился, и я добился своего.
   - Да что вы! - удивилась Лизочка. - Неужели? Так  зачем  же  вы  об  этом
рассказываете? Разве можно рассказывать!
   - От вас у меня нет тайн. Я ведь и не увлекался ею ни одной  минуты.  Это
был холодный и жестокий эксперимент. Но это настолько любопытно, что я  хочу
рассказать вам все. Между нами не  должно  быть  тайн.  Так  вот.  Это  было
вечером, у нее в доме. Я был приглашен обедать в  первый  раз.  Там  был,  в
числе прочих, этот верзила Сток или Строк, что-то в этом  роде.  О  нем  еще
говорили, будто у него роман с Верой Экс. Ну, да это ни на чем не основанные
сплетни. Она холодна как лед и пробудилась для жизни только на один  момент.
Об этом моменте я и хочу вам рассказать. Итак, после обеда (нас было человек
шесть,  все,  по-видимому,  ее  близкие  друзья)  перешли  мы  в  полутемную
гостиную. Я, конечно, около Веры на диване. Разговор общий,  малоинтересный.
Вера холодна и недоступна. На ней вечернее  платье  с  огромным  вырезом  на
спине.  И  вот  я,  не  прекращая  светского  разговора,  тихо,  но  властно
протягиваю руку и быстро хлопаю ее несколько раз по голой спине. Если бы  вы
знали, что тут сделалось с моей Галатеей! Как вдруг оживился  этот  холодный
мрамор! Действительно, вы только подумайте: человек в первый раз в  доме,  в
салоне приличной и холодной дамы, в обществе ее друзей, и вдруг,  не  говоря
худого  слова,  то  есть  я  хочу  сказать,  совершенно  неожиданно,   такой
интимнейший жест. Она вскочила, как тигрица. Она не  помнила  себя.  В  ней,
вероятно, в первый раз в жизни проснулась женщина. Она взвизгнула и  быстрым
движением закатила мне плюху. Не знаю, что было бы, если бы мы были одни! На
что был бы способен оживший мрамор ее тела.  Ее  выручил  этот  гнусный  тип
Сток. Строк. Он заорал:
   "Молодой человек, вы старик, а ведете себя, как мальчишка", -  и  вытурил
меня из дому.
   С тех пор мы не встречались. Но я знаю, что этого момента она никогда  не
забудет. И знаю, что она будет избегать встречи со  мной.  Бедняжка!  Но  ты
притихла, моя дорогая девочка? Ты боишься меня. Не надо бояться Вовочку!
   Он сделал "мусеньку", поджав губы бантиком и поморгав глазами.
   - Вовочка добленький.
   - Перестаньте, - раздраженно сказала Лизочка. - На нас смотрят.
   - Не все ли равно, раз мы любим друг друга. Ах, женщины, женщины. Все  вы
на один лад. Знаете, что Тургенев сказал, то есть Достоевский  -  знаменитый
писатель-драматург и знаток. "Женщину надо удивить". О, как это  верно.  Мой
последний роман... Я ее удивил. Я швырял деньгами, как Крез, и  был  кроток,
как Мадонна. Я послал ей приличный букет гвоздики.  Потом  огромную  коробку
конфет. Полтора фунта, с бантом. И вот, когда она, упоенная  своей  властью,
уже приготовилась смотреть  на  меня  как  на  раба,  я  вдруг  перестал  ее
преследовать. Понимаете? Как  это  сразу  ударило  ее  по  нервам.  Все  эти
безумства, цветы, конфеты, в проекте вечер в кинематографе Парамоунт и вдруг
- стоп. Жду день, два. И вдруг звонок. Я так и знал.  Она.  Входит  бледная,
трепетная... "Я на одну минутку". Я беру ее обеими ладонями за лицо и говорю
властно, но все же - из деликатности - вопросительно: "Моя?"
   Она отстранила меня...
   - И закатила плюху? - деловито спросила Лизочка.
   - Н-не совсем. Она  быстро  овладела  собой.  Как  женщина  опытная,  она
поняла,  что  ее  ждут  страдания.  Она  отпрянула  и  побледневшими  губами
пролепетала:  "Дайте  мне,  пожалуйста,  двести  сорок  восемь  франков   до
вторника".
   - Ну и что же? - спросила Лизочка.
   - Ну и ничего.
   - Дали?
   - Дал.
   - А потом?
   - Она взяла деньги и ушла. Я ее больше и не видел.
   - И не отдала?
   - Какой вы еще ребенок! Ведь она взяла деньги, чтобы как-нибудь оправдать
свой визит ко мне. Но она справилась с собой,  порвала  сразу  эту  огненную
нить, которая протянулась  между  нами.  И  я  вполне  понимаю,  почему  она
избегает встречи. Ведь и ее силам есть предел. Вот, дорогое дитя мое,  какие
темные бездны сладострастия открыл  я  перед  твоими  испуганными  глазками.
Какая удивительная женщина! Какой исключительный порыв!
   Лизочка задумалась.
   - Да, конечно, - сказала она. -  А  по-моему,  вам  бы  уж  лучше  плюху.
Практичнее. А?

   Два романа с иностранцами
   Были тихие сумерки.
   По стене бегали огни автомобилей, вскрикивали их гудки,  звякал  трамвай.
Острым буравчиком сверлил ухо призывный звонок соседнего кино.
   И  все-таки  для  тех  двух  женщин,  которые  сидели,  поджав  ноги,  на
колченогом диванчике, сумерки эти были тихими, потому что день со всеми  его
тревогами и заботами  кончился  и  в  эти  два-три  часа  перед  сном  можно
позволить себе ни о чем не думать и не беспокоиться.
   В такие тихие сумерки разговор ведется  душевный.  Шагать  по  полутемной
комнате неудобно, надо сидеть спокойно. От спокойной позы и  мысли  делаются
сосредоточеннее, не скачут с предмета  на  предмет.  Самые  привычные  врали
теряют свое вдохновение, становятся проще и искреннее.
   Молодежь в такие минуты охотно говорит о смерти. Люди постарше - о любви.
Старики - о разных приятных надеждах.
   Те две дамы, которые поджали ноги на колченогом диванчике,  были  уже  не
первой молодости и поэтому говорили о любви.
   - Нет, теперь все для меня кончено, - сказала одна.
   Если бы в комнате было светлее, мы увидели бы, что у  нее  очень  усталое
лицо, погасшие глаза и плечи ее закутаны  в  серый  пуховый  платок,  всегда
чуть-чуть разодранный на плече, уютный, пахнущий духами и папиросами, словом
- традиционный платок русской скорбящей женщины!
   - Не преувеличивай, Наташа, - ответила  другая.  -  Ты  еще  молода.  Кто
знает?!
   - Молода? - с горьким смешком сказала Наташа. -  Нет,  милая  моя,  после
того, что я пережила, я себя чувствую семидесятилетней.  Сама  виновата.  Не
надо было изменять памяти Гриши.
   - А сколько же лет ты была за Гришей?
   - Лет? Лет! Пять недель. Познакомились перед самой  эвакуацией.  Сразу  и
повенчались. А через пять недель  он  выступил  в  поход.  Больше  мы  и  не
встретились. Он был очень мил.
   - Ну, на пять-то недель всякого бы хватило.
   - Н-не знаю. Н-не думаю, - обиженным тоном сказала Наташа.
   - А что, собственно говоря, у тебя вышло с этим твоим  женихом-французом?
Я ведь толком ничего не знаю. Мы тогда встречались редко, когда он за  тобой
ухаживал. А потом слышу - свадьба расстроилась. Что он, разлюбил  тебя,  что
ли?
   - Нет-нет. Он говорит, что не разлюбил. Родители не  позволили.  Впрочем,
это очень сложная история, - вздохнула Наташа.
   - Моя история была тоже очень сложная, однако я не вздыхаю, а хохочу.  Ты
стрелялась? Отравлялась?
   - Нет, что ты, грех какой!
   - Вот видишь! А еще вздыхаешь. А я вот даже отравлялась, а  как  вспомню,
так от смеха не удержаться. Ну до того хорошо, до того хорошо!
   - Чего же тут хорошего, если отравилась?
   - В этом-то, конечно, хорошего мало. Очень тошнило. Но именно оттого, что
отравлялась, все так смешно получилось. Ну, да я потом расскажу. Сначала ты.
   - Ладно. Только с чего начать... Ну вот, как ты уже знаешь, работала я  у
модистки и познакомилась с мадам Ружо, с Мари.  Очень  она  была  милая.  Мы
подружились и затеяли открыть вместе магазин. Муж у нее  тоже  был  славный,
инженер. Дело у нас пошло довольно  недурно.  Мы  с  этой  Мари  были  прямо
неразлучны. Днем в мастерской и в магазинчике, вечером в синема или играем в
карты. Я у них и обедала, чтобы не вести своего хозяйства. И вот бывал у них
довольно часто сослуживец самого Ружо, мосье Эмиль. И  вот,  короче  говоря,
влюбился в меня этот Эмиль до зарезу. Он мне сначала не  особенно  нравился,
так, казался пустеньким, банальным типом. Но  потом,  понемножку,  начал  он
меня интересовать. Виделись чуть не каждый день, и он  так  настойчиво,  так
пламенно и так восторженно выражал всячески  свою  любовь,  что  я  невольно
стала относиться к нему внимательнее.
   - Вот, вот, вот! Именно! Именно! - перебила слушательница.
   - Что "именно"? - удивилась рассказчица.
   - Нет, ничего, это я так.
   - Ну так вот,  стала  я  относиться  к  нему  внимательнее.  А  тут  Мари
подливает масла в огонь: "Повр Эмиль! Умирает,  мол,  повр  Эмиль.  И  такой
чудный человек, и состоятельный, а ты  одинокая,  кто  о  тебе  позаботится,
выходи за повр Эмиля". А Эмиль каждый вечер после обеда настоятельно требует
брака. И эта настоятельность стала меня трогать. Он начал мне нравиться.
   - Вот, вот! - перебила слушательница.
   - Что такое "вот"? Чего ты все пищишь?
   - Ничего, ничего, это я так.
   - Муж Мари тоже очень  меня  уговаривает.  И,  представь  себе,  стала  я
замечать, что этот  самый  Эмиль  начинает  мне  очень  даже  нравиться.  Но
все-таки на брак решиться еще не могла. Хотелось проверить и  себя,  и  его.
Вернее только себя, потому что в нем сомневаться было  бы  прямо  смешно.  И
страдает, и блаженствует, и черт его знает что - прямо какая-то смесь  Ромео
с Джульеттой. Долго я его томила, наконец,  сказала:  "Мне  кажется,  что  я
смогу вас полюбить". Так он - ты представить себе не можешь! - прямо плакал.
Он от восторга кинулся целовать Мари. Меня не смел,  так  ее.  И  смешно,  и
трогательно. И тут ж