емя, не желая  уступать
друг другу очереди, говорили два оратора зараз.
   - Этот честный труженик успевал в то же время быть и отцом  семейства!  -
кричал один оратор.
   - Выявляя сущность дерзновения, он влек нас к безднам аморального "я",  -
надрывался другой.
   - И как сейчас  вижу  я  твою  располагающую  фигуру!  -  вставил  пьяный
похоронщик.
   Омнибусов оделся и стал шарить на вешалке, отыскивая свой шарф.
   - Вам чего, господин хороший? - вдруг выскочил откуда-то  швейцар.  -  Вы
кто такой будете?
   - Я... Я юбиляр... - пробормотал  Омнибусов,  сам  себе  не  веря.  -  Не
кричите, ради бога, а то они услышат...
   - Ага! Услышат? Я тебе, милый мой, не потатчик! Вчера шубу  слямзили,  на
прошлой неделе шапку из-под носу уперли, такие же вот  юбиляры,  как  и  ты.
Микита! Бери юбиляра под левое крыло. В участке разберут. Я до  тебя,  милый
мой, давно добираюсь. И как он  только  парадную  дверь  открыл,  что  и  не
щелкнула? Ловкачи - мазурия!
   Омнибусов ехал на извозчике в горячих объятиях дворника и тихо улыбался.
   Мог ли он думать, что весь этот ужас  может  так  скоро,  так  хорошо  и,
главное, так просто кончиться!

   Талант
   У  Зоиньки  Мильгау  еще  в  институте  обнаружился  большой   талант   к
литературе.
   Однажды  она  такими  яркими  красками  описала  в  немецком  переложении
страдания Орлеанской девы, что учитель от  волнения  напился  и  не  мог  на
другой день прийти в класс.
   Затем последовал новый триумф,  укрепивший  за  Зоинькой  навсегда  славу
лучшей институтской  поэтессы.  Чести  этой  добилась  она,  написав  пышное
стихотворение на приезд попечителя, начинавшееся словами:

   Вот, наконец, пробил наш час,
   И мы увидели ваш облик среди нас...

   Когда Зоинька окончила институт, мать спросила у нее:
   -   Что   же   мы   теперь   будем   делать?   Молодая   девушка   должна
совершенствоваться или в музыке, или в рисовании.
   Зоинька посмотрела на мать с удивлением и отвечала просто:
   - Зачем же мне рисовать, когда я писательница.
   И в тот же день села за роман.
   Писала она целый месяц очень прилежно, но  вышел  все-таки  не  роман,  а
рассказ, чему она сама немало удивилась.
   Тема была самая оригинальная: одна молодая  девушка  влюбилась  в  одного
молодого человека и вышла за него замуж.  Называлась  эта  штука  "Иероглифы
Сфинкса".
   Молодая девушка вышла замуж  приблизительно  на  десятой  странице  листа
писчей бумаги обыкновенного формата, а что  делать  с  ней  дальше,  Зоинька
положительно не знала. Думала три дня и приписала эпилог:
   "С течением времени у Элизы родилось двое детей, и она, по-видимому, была
счастлива".
   Зоинька подумала еще дня два, потом переписала все начисто  и  понесла  в
редакцию.
   Редактор оказался человеком малообразованным. В разговоре выяснилось, что
он никогда даже и не слыхал о Зоиньком стихотворении о  приезде  попечителя.
Рукопись, однако, взял и просил прийти за ответом через две недели.
   Зоинька покраснела, побледнела, сделала реверанс и  вернулась  через  две
недели.
   Редактор посмотрел на нее сконфуженно и сказал:
   - Н-да, госпожа Мильгау!
   Потом пошел в другую комнату и вынес Зоинькину рукопись.  Рукопись  стала
грязная, углы ее за-крутились в разные стороны,  как  уши  у  бойкой  борзой
собаки и вообще она имела печальный и опозоренный вид.
   Редактор протянул Зоиньке рукопись.
   - Вот-с.
   Но Зоинька не понимала, в чем дело.
   - Ваша вещица не подходит для нашего органа. Вот, изволите видеть...
   Он развернул рукопись.
   -  Вот,  например,  в  начале...  ммм...  "...солнце  золотило   верхушки
деревьев"... ммм... Видите ли, милая барышня,  газета  наша  идейная.  Мы  в
настоящее время отстаиваем права якутских женщин на  сель-ских  сходах,  так
что в солнце в настоящее время буквально никакой надобности не имеем. Так-с!
   Но Зоинька все  не  уходила  и  смотрела  на  него  с  такой  беззащитной
доверчивостью, что у редактора стало горько во рту.
   - Тем не менее у вас, конечно, есть дарование, - прибавил он, с интересом
рассматривая собственный башмак. - Я  даже  хочу  вам  посоветовать  сделать
некоторые изменения в вашем рассказе, которые  несомненно  послужат  ему  на
пользу. Иногда от какого-нибудь пустяка зависит вся будущность произведения.
Так,  например,  ваш  рассказ  буквально   просится,   чтобы   ему   придали
драматическую форму. Понимаете? Форму  диалога.  У  вас,  вообще,  блестящий
диалог. Вот тут, например, ммм... "до свиданья, сказала она"  и  так  далее.
Вот вам мой совет. Переделайте вашу вещицу  в  драму.  И  не  торопитесь,  а
подумайте серьезно, художественно. Поработайте.
   Зоинька пошла домой,  купила  для  вдохновенья  плитку  шоколада  и  села
работать.
   Через две недели она уже сидела перед редактором,  а  тот  утирал  лоб  и
говорил заикаясь:
   - Нап-прасно вы так торопились. Если писать медленно и хорошо обдумывать,
то произведение выходит лучше, чем когда  не  об-бдумывают  и  пишут  скоро.
Зайдите через месяц за ответом.
   Когда Зоинька ушла, он тяжело вздохнул и подумал:
   - А вдруг она за этот месяц выйдет  замуж,  или  уедет  куда-нибудь,  или
просто бросит всю эту дрянь. Ведь бывают же чудеса! Ведь бывает же счастье!
   Но счастье бывает редко, а чудес и совсем  не  бывает,  и  Зоинька  через
месяц пришла за ответом.
   Увидев ее, редактор покачнулся, но тотчас взял себя в руки.
   - Ваша вещица? Н-да, прелестная вещь. Только знаете что - я  должен  дать
вам один блестящий совет. Вот что, милая барышня, переложите вы ее, не медля
ни минуты, на музыку. А?
   Зоинька обиженно повела губами.
   - Зачем на музыку? Я не понимаю!
   - Как не понимаете! Переложите на музыку, так ведь у вас из нее, чудак вы
эдакий, опера выйдет! Подумайте  только  -  опера!  Потом  сами  благодарить
придете. Поищите хорошего композитора...
   - Нет, я не хочу оперы! - сказала Зоинька решительно. Я писательница... а
вы вдруг оперу. Я не хочу!
   - Голубчик мой! Ну вы прямо сами себе враг. Вы только представьте себе...
вдруг вашу вещь запоют! Нет, я вас прямо отказываюсь понимать.
   Зоинька сделала козлиное лицо и отвечала настойчиво:
   - Нет и нет. Не желаю. Раз вы мне сами заказали  переделать  мою  вещь  в
драму, так вы теперь должны ее напечатать, потому что я приноравливала ее на
наш вкус.
   - Да я и не спорю! Вещица  очаровательная!  Но  вы  меня  не  поняли.  Я,
собственно говоря, советовал переделать ее для театра, а не для печати.
   - Ну, так и отдайте ее в театр! - улыбнулась Зоинька его бестолковости.
   - Ммм-да, но видите ли, современный  театр  требует  особого  репертуара.
"Гамлет" уже написан. Другого не нужно. А вот  хороший  фарс  нашему  театру
очень нужен. Если бы вы могли...
   - Иными словами - вы хотите, чтобы я  переделала  "Иероглифы  Сфинкса"  в
фарс? Так бы и говорили.
   Она кивнула ему головой, взяла рукопись и с достоинством вышла.
   Редактор долго смотрел ей вслед и чесал карандашом в бороде.
   - Ну, слава богу! Больше не вернется.  Но  жаль  все-таки,  что  она  так
обиделась. Только бы не покончила с собой.
   - Милая барышня, - говорил он через месяц,  смотря  на  Зоиньку  кроткими
голубыми глазами. - Милая барышня. Вы напрасно взялись за это дело! Я прочел
ваш фарс и, конечно, остался по-прежнему поклонником вашего таланта.  Но,  к
сожалению, должен вам сказать, что такие тонкие и  изящные  фарсы  не  могут
иметь успеха у нашей грубой публики. Поэтому театры берут только очень,  как
бы вам сказать, очень неприличные фарсы, а ваша вещь,  простите,  совсем  не
пикантна.
   - Вам нужно неприличное? - деловито осведомилась  Зоинька  и,  вернувшись
домой, спросила у матери:
   - Maman, что считается самым неприличным?
   Maman подумала и сказала, что, по ее мнению, неприличнее всего  на  свете
голые люди.
   Зоинька поскрипела минут десять пером и на другой же день гордо протянула
свою рукопись ошеломленному редактору.
   - Вы хотели неприличного? Вот! Я переделала.
   - Да где же? - законфузился редактор. - Я не вижу...  кажется,  все,  как
было...
   - Как где? Вот здесь - в действующих лицах.
   Редактор перевернул страницу и прочел:
   "Действующие лица: Иван Петрович Жукин, мировой судья, 53 лет - голый.
   Анна Петровна Бек, помещица, благотворительница, 48 лет - голая.
   Кусков, земский врач - голый.
   Рыкова, фельдшерица, влюбленная в Жукина, 20 лет - голая.
   Становой пристав - голый.
   Глаша, горничная - голая.
   Чернов, Петр Гаврилыч, профессор, 65 лет - голый".
   - Теперь у вас нет предлога  отвергать  мое  произведение,  -  язвительно
торжествовала Зоинька. - Мне кажется, что уж это достаточно неприлично!

   Страшная сказка
   Когда я пришла к Сундуковым, они торопились на вокзал провожать  кого-то,
но меня отпустить ни за что не согласились.
   - Ровно через час; а то и того меньше, мы будем  дома.  Посидите  пока  с
детками, - вы такая редкая гостья, что потом опять три года  не  дозовешься.
Посидите с детками! Кокося! Тотося! Тюля! Идите сюда! Займите тетю.
   Пришли Кокося, Тотося и Тюля.
   Кокося - чистенький  мальчик  с  проборчиком  на  голове,  в  крахмальном
воротничке.
   Тотося - чистенькая девочка с косичкой в перед-ничке.
   Тюля - толстый пузырь, соединивший крахмальный воротничок и передничек.
   Поздоровались чинно, усадили меня в гостиной на диван и стали занимать.
   - У нас папа фрейлейн прогнал, - сказал Кокося.
   - Прогнал фрейлейн, - сказала Тотося.
   Толстый Тюля вздохнул и прошептал:
   - Плогнал!
   - Она была ужасная дурища! - любезно пояснил Кокося.
   - Дурища была! - поддержала Тотося.
   - Дулища! - вздохнул толстый.
   А папа купил лианозовские акции! - продолжал занимать Кокося.  -  Как  вы
полагаете, они не упадут?
   - А я почем знаю!
   - Ну да, у вас, верно, нет лианозовских акций, так вам  все  равно.  А  я
ужасно боюсь.
   - Боюсь! - вздохнул Тюля и поежился.
   - Чего же вы так боитесь?
   - Ну, как же вы не  понимаете?  Ведь  мы  прямые  наследники.  Умри  папа
сегодня - все будет наше, а как лианозовские упадут, - тогда будет, пожалуй,
не густо!
   - Тогда не густо! - повторила Тотося.
   - Да уж не густо! - прошептал Тюля.
   - Милые детки, бросьте печальные мысли, - сказала я.  Папа  ваш  молод  и
здоров, и ничего с ним  не  случится.  Давайте  веселиться.  Теперь  святки.
Любите вы страшные сказки?
   - Да мы не знаем, - какие такие страшные?
   - Не знаете, ну, так я вам расскажу. Хотите?
   - Хочу!
   - Хочу!
   - Хацу!
   - Ну-с, так вот слушайте: в некотором царстве, да не в нашем государстве,
жила-была царевна, красавица-раскрасавица. Ручки у нее были сахарные, глазки
васильковые, а волоски медовые.
   - Француженка? - деловито осведомился Кокося.
   - Гм... пожалуй, что  не  без  того.  Ну-с,  жила  царевна,  жила,  вдруг
смотрит: волк идет...
   Тут я остановилась, потому что сама немножко испугалась.
   - Ну-с, идет этот волк и говорит ей  человеческим  голосом:  "Царевна,  а
царевна, я тебя съем!"
   Испугалась царевна, упала волку в ноги, лежит, землю грызет.
   - Отпусти ты меня, волк, на волю.
   - Нет, - говорит, - не пущу!
   Тут  я  снова  остановилась,  вспомнила  про   толстого   Тюлю,   -   еще
перепугается, захворает.
   - Тюля! Тебе не очень страшно?
   - Мне-то? А ни капельки.
   Кокося и Тотося усмехнулись презрительно.
   - Мы, знаете ли, волков не боимся.
   Я сконфузилась.
   - Ну, хорошо, так я вам другую расскажу. Только, чур, потом по  ночам  не
пугаться. Ну, слушайте! Жила-была на свете старая царица, и пошла эта царица
в лес погулять. Идет-идет, идет-идет, идет-идет, вдруг, откуда ни  возьмись,
выходит горбатая старушонка. Подходит  старушонка  к  царице  и  говорит  ей
человечьим голосом:
   - Здравствуй, матушка!
   Отдала царица старушонке поклон.
   - Кто же ты, - говорит, - бабушка,  что  по  лесу  ходишь  да  человечьим
голосом разговариваешь?
   А старушонка вдруг как засмеется, зубы у нее так и скрипнули.
   - А я, - говорит, - матушка, та самая, которую никто не знает,  а  всякий
встречает. - Я, - говорит, - матушка, твоя Смерть!
   Я перевела дух, потому что горло у меня от страха стянуло.
   Взглянула на детей. Сидят, не шевелятся. Только Тотося вдруг придвинулась
ко мне поближе (ага, у  девочки-то,  небось,  нервы  потоньше,  чем  у  этих
идиотских парней) и спросила что-то.
   - Что ты говоришь?
   - Я спрашиваю, сколько ваша муфта стоит?
   - А? Что? Не знаю... не помню... Вам,  верно,  эта  сказка  не  нравится?
Тюля, ты, может быть, очень испугался? Отчего ты молчишь?
   - Чего испугался? Я старухов не боюсь.
   Я приуныла. Что бы такое выдумать, чтобы их немножко проняло?
   - Да вы, может быть, не хотите сказки слушать?
   - Нет, очень хотим, пожалуйста, расскажите, только что-нибудь страшное!
   - Ну, хорошо, уж так и быть. Только, может быть, нехорошо Тюлю пугать, он
еще совсем маленький.
   - Нет, ничего, пожалуйста, расскажите.
   - Ну-с, так вот! Жил-был на свете старый граф.  И  такой  этот  граф  был
злой, что к старости у него даже выросли рога.
   Тотося подтолкнула Кокосю, и оба, закрыв рот ладонью, хихикнули.
   - Чего это вы? Ну-с, так вот выросли у него рога, а когда  вывалились  от
старости зубы, то на место них прорезались кабаньи клыки. Ну,  вот  жил  он,
жил, рогами мотал, клыками щелкал, и пришло ему,  наконец,  время  помирать.
Вырыл он себе сам большую могилу, да не простую, а с подземным ходом, и  вел
этот подземный ход из могилы прямо в главную  залу,  под  графский  трон.  А
детям своим сказал, чтоб не смели без него никаких дел решать и  чтоб  после
его похорон три дня ждали. А потом - говорит, - увидите, что будет.
   А как стал граф помирать, позвал  к  себе  двух  своих  сыновей  и  велел
старшему у меньшого через три дня сердце вырезать и положить  это  сердце  в
стеклянный кувшин. А потом, - говорит, - увидите, что будет.
   Тут я до того сама перепугалась,  что  мне  даже  холодно  стало.  Глупо!
Насочиняла тут всякие страхи, а потом через темную комнату пройти не решусь.
   - Дети, вы что? Может быть... не надо больше?
   - Это у вас настоящая цепочка? - спросил Кокося.
   - А где же проба? - спросила Тотося.
   Но что это с Тюлей? Он глаза закрыл! Ему положительно дурно от страха!
   - Дети! Смотрите! Тюля! Тюля!
   - Да это он заснул. Открой же глаза, так невежливо.
   - Знаете, милые детки,  мне,  очевидно,  не  дождаться  вашей  мамы.  Уже
поздно, темнеет, а впотьмах мне, пожалуй, будет  страшновато  идти  после...
после всего. Но на прощанье я вам расскажу еще одну  сказочку,  коротенькую,
но очень страшную.
   Вот слушайте:
   - Жили-были на свете лианозовские акции. Жили, жили,  жили,  жили,  жили,
жили, да вдруг... и упали!
   Ай! Что с вами?
   Господи! Что же это с ними!
   Кокося дрожит как осиновый лист. Рот перекосило... Паралич, что ли?
   Тотося вся белая, глаза широко открыла, хочет что-то сказать и не  может,
только в ужасе отталкивает руками какой-то страшный призрак.
   И вдруг отчаянный вопль Тюли:
   - Ай! Боюсь! Боюсь! Ай, довольно! Страшно! Боюсь! Боюсь!
   Что-то стукнуло. Это Тотося упала без чувств на ковер.

   Неудачник
   Было уже пять  часов  утра,  когда  Александр  Иванович  Фокин,  судебный
следователь города Несладска, прибежал из клуба домой и как был,  не  снимая
пальто, калош и шапки, влетел в спальню жены.
   Жена Фокина не спала, держала газету вверх ногами, щурилась  на  мигающую
свечку, и в глазах ее было что-то вдохновенное: она придумывала, как  именно
изругать мужа, когда тот вернется.
   Вариантов приходило в голову несколько. Можно было бы начать так:
   - Свинья ты, свинья! Ну, скажи хоть раз  в  жизни  откровенно  и  честно,
разве ты не свинья?
   Но недурно и так:
   - Посмотри, сделай милость, в зеркало на свою рожу. Ну, на кого ты похож?
   Потом подождать реплики.
   Он, конечно, ответит:
   - Ни на кого я не похож, и оставь меня в покое.
   Тогда можно будет сказать:
   - Ага! Теперь покоя захотел! А отчего ты не хотел  покоя,  когда  тебя  в
клуб понесло?
   Лиха беда начало, а там уж все пойдет гладко. Только как бы  так  получше
начать?
   Когда муки ее творчества неожиданно были прерваны  вторжением  мужа,  она
совсем растерялась. Вот уже три года, т. е. с тех пор, как он поклялся своей
головой, счастьем жены и будущностью детей, что нога его не будет  в  клубе,
он возвращался оттуда всегда тихонько,  по  черному  ходу  и  пробирался  на
цыпочках к себе в кабинет.
   - Что с тобой? - вскрикнула она, глядя на его веселое, оживленное,  почти
восторженное лицо.
   И в душе ее вспыхнули тревожно и радостно разом две мысли. Одна: "Неужели
сорок тысяч выиграл?" И другая: "Все равно завтра все продует!"
   Но муж ничего не ответил, сел рядом на кровать  и  заговорил  медленно  и
торжественно:
   - Слушай внимательно! Начну все по порядку. Сегодня, вечером, ты сказала:
"Что это калитка как хлопает? Верно, забыли  запереть".  А  я  ответил,  что
запру сам. Ну-с, вышел я на улицу, запер  калитку  и  совершенно  неожиданно
пошел в клуб.
   - Какое свинство! - всколыхнулась жена.
   Но он остановил ее:
   - Постой, постой! Я знаю, что я подлец и все такое, но сейчас не  в  этом
дело. Слушай дальше: есть у нас в городе некий акцизный  Гугенберг,  изящный
брюнет.
   - Ах ты господи! Ну, что я не знаю его, что ли? Пять лет знакомы.  Говори
скорее, - что за манера тянуть!
   Но Фокину так вкусно было рассказывать, что хотелось потянуть дольше.
   - Ну-с, так вот этот самый Гугенберг играл в карты. Играл  и,  надо  тебе
заметить, весь вечер выигрывал.  Вдруг  лесничий  Пазухин  встает,  вынимает
бумажник и говорит:
   - Вам, Илья Лукич, плачу, и вам, Семен Иваныч, плачу,  и  Федору  Павлычу
плачу, а этому господину я не плачу  потому,  что  он  пе-ре-дер-гивает.  А?
Каково? Это про Гугенберга.
   - Да что ты!
   -  Понимаешь?  -  торжествовал  следователь.  -   Пе-ре-дер-гивает!   Ну,
Гугенберг, конечно, вскочил, конечно,  весь  бледный,  все,  конечно,  "ах",
"ах". Но, однако, Гугенберг нашелся и говорит:
   - Милостивый государь, если бы вы  носили  мундир,  я  бы  сорвал  с  вас
эполеты, а так что я с вами могу поделать?
   - А  как  же  это  так  передергивают?  -  спросила  жена,  пожимаясь  от
радостного волнения.
   - Это,  видишь  ли,  собственно  говоря,  очень  просто.  Гм...  Вот  он,
например, сдает, да возьмет и подсмотрит. То есть нет, не  так.  Постой,  не
сбивай. Вот как он делает: он тасует карты и старается, чтобы положить  туза
так, чтобы при сдаче он к нему попал. Поняла?
   - Да как же это он может так рассчитать?
   - Ну, милая моя, на то он и шулер! Впрочем, это очень  просто,  не  знаю,
чего ты тут не понимаешь. Нет ли у нас карт?
   - У няньки есть колода.
   - Ну, пойди тащи скорее сюда, я тебе покажу.
   Жена принесла пухлую, грязную колоду карт, с серыми обмякшими углами.
   - Какая гадость!
   - Ничего не гадость, это Ленька обсосал.
   - Ну-с, я начинаю. Вот, смотри: сдаю  тебе,  себе  и  еще  двоим.  Теперь
предположим, что мне нужен туз червей. Я смотрю  свои  карты,  -  туза  нет.
Смотрю твои - тоже нет. Остались только эти два партнера. Тогда я  рассуждаю
логически: туз червей должен быть у одного из них. По теории вероятности, он
сидит именно вот тут, направо. Смотрю. К черту теорию  вероятности,  -  туза
нет. Следовательно, туз вот в этой последней кучке. Видишь, как просто!
   - Может быть, это  и  просто,  -  отвечала  жена,  недоверчиво  покачивая
головой, - да как-то ни на что не похоже. Ну,  кто  же  тебе  позволит  свои
карты смотреть?
   - Гм... пожалуй, что ты и права. Ну, в таком  случае  это  еще  проще.  Я
прямо, когда тасую, вынимаю всех козырей и кладу себе.
   - А почему же ты знаешь, какие козыри будут?
   - Гм... н-да...
   - Ложись-ка лучше спать, завтра надо встать пораньше.
   - Да, да. Я хочу с утра съездить к Бубкевичам рассказать все, как было.