рый Вавилыч дал ему здорового тычка за то,  что  слямзил
он у Микешки портянку, вспомнилось еще, как  он  с  тем  же  Микешкой  намял
Пахомычу загривок.
   - Ах чтоб те! - неожиданно для себя самого вскрикнул Петруха и затих".
   Стиль-нуво требует совсем другого приема и других слов.
   Боже упаси перепутать!
   "Это  было,  конечно,  в  конце  восемнадцатого  столетия...  Пьер  вдруг
почувствовал, как странно и скользко запахло миндалем у него под ложечкой  и
томно засосало в затылке, как будто нежная рука преждевременно состарившейся
женщины размывно перебирала ему волосы, и от  этого  хотелось  есть  и  петь
одной и той же нотой и одним и тем же словом старинный романс:
   - Придет пора, твой май отзеленеет,
   Угаснет блеск агатовых очей.
   А на левой ноге чувствовался не сапог, а пуговица, одна и голубая.
   И это был страх".
   Видите, как все это сложно!
   Но вернемся к Вере.
   Может быть, можно посадить ее просто на стул.
   "Вера сидела на стуле".
   Как-то глупо выходит. Да, в сущности, и не  все  ли  равно,  на  чем  она
сидела? Главное в том, что она сидела, а как именно - это, по-моему, уж дело
ее совести.
   Ну-с, итак, значит, Вера сидит.
   А дальше что?
   Я, собственно говоря, придумала, что в первой  главе  должна  приехать  к
Вере в гости бывшая институтская подруга, в  которую  потом  влюбится  Верин
муж, молодой помещик, и так далее, вроде "Снега" Пшибышевского.
   Хорошо было бы приступить к романсу с философским разгоном.
   Вера сидит, а подруга едет.
   Ты, мол, расселась, а беда не сидит, а едет.
   Что-нибудь  в  этом  роде,  чтобы  чувствовались  ужас  и   безвыходность
положения.
   Но, с другой стороны,  невыгодно  сразу  открывать  читателю  все  карты.
Догадается, в чем дело - еще и читать не станет.
   Теперь как же быть?
   Опять все-таки в рассказике все это совсем просто. А  в  романе,  раз  вы
написали, что Вера сидит, то уж одним этим вы  влезли  в  довольно  скверную
историю. В особенности если вы собрались писать роман натуралистический.
   Вы немедленно должны обосновать  исторически,  вернее  -  генеалогически.
Должны написать, что еще прадед ее, старый Аникита Ильич Густомыслов,  любил
посиживать и что ту же черту унаследовал и дед ее Иван Аникитич.
   А если стиль-нуво, тогда еще хуже. Тогда нужно написать так:
   "Вера сидела, и от этого ей казалось, что она едет по сизому бурелому,  и
вдали узывно вабит свирелью, и от этого хотелось  есть  ежевику  и  говорить
по-французски с легким норвежским акцентом"...
   Когда прошла первая неделя Великого поста, я просмотрела свою рукопись:
   На чистом листе бумаги большого формата было написано:
   "Вера сидела".
   За пять лет я подвинулась на одно слово назад!
   Если так пойдет, то через десять лет  от  моего  романа,  пожалуй,  ровно
ничего не останется!
   Пока что - положу его в стол. Пусть хорошенько вылежится.
   Это, говорят, помогает.
   Эх, Вера, Вера! И зачем ты села!

   Пар
   В театре было темно. Освещена была только сцена, где шла репетиция.
   В партере маленькими группами темнелись актеры, ожидающие своей очереди.
   Они еле различали друг друга, говорили шепотом и ежились в своих  надетых
внакидку шубах.
   Гранд-кокет Арвидова щурила сонные глаза, зевала, переспрашивала -  "гм?"
- и забывала отвечать. Она легла в девять часов утра,  а  в  десять  ее  уже
подняли.
   Под рукой Арвидовой, между ее локтем  и  муфтой,  блестели  и  гасли  две
близко посаженные круглые пуговицы.
   - Ага, и Тяпка с вами? - спросил актер Мраков и  погладил  пальцем  между
круглыми пуговицами.
   Там оказалась мягкая шелковистая шерсть, и холодный, влажный носик  ткнул
актера в руку.
   - Тяпочка! Тяпочка! Репетировать пришла?
   - Невозможно ее дома оставлять - визжит без меня  целый  день  и  не  ест
ничего.
   - А уж вам  жалко!  Какое  нежное  сердце!  Столько  народу  погубило,  а
собачонку жаль.
   - Боюсь, что околеет.
   - Ну и околеет - невелика беда. Муки ада для нее  не  существуют.  У  нее
вместо души пар. Пуфф! - и готово.
   - Лучше я ее продам, - деловито заметила Арвидова. - Это порода  дорогая,
чего же ей пропадать.
   Собачка  забеспокоилась,  тихо  пискнула  и  спрятала  голову  за  спиной
актрисы.
   - Арвидова! На сцену! - зычно рявкнул помощник режиссера.
   Арвидова вскочила, запахнула шубку и пошла по мосткам, перекинутым  через
пустой оркестр.
   За ней, у самых ее ног, катился, чуть позвякивая крошечными  бубенчиками,
темный клубочек.
   - Вы входите, простирая руки к Жозефу. Ну!
   Арвидова вытянула руки и шагнула вперед.
   - Не так, не так! - остановил режиссер. -  Ведь  вы  же  умоляете  его  -
значит, больше движения, рвитесь вперед. Еще раз сначала.
   Арвидова вернулась на прежнее место, снова вытянула руки и сделала вперед
два шага.
   Тихо позвякивая, собачка вернулась вместе с нею и вместе снова выбежала.
   - Лицо! Лицо! Оберните же лицо к тому,  с  кем  вы  говорите!  Нельзя  же
смотреть в партер, когда вас сейчас любовник резать будет. Ну-с.
   - "Жозеф, я не виновата!" - загудела из суфлерской будки голова в вышитой
ермолке.
   - Жозеф, я не виновата! - тоном обиженной институтки повторяла  Арвидова,
и в тоске заметалась собачка у ее ног.
   Драма развертывалась.
   Сонная, ленивая героиня медленно поворачивала лицо,  похожее  на  телячью
котлету, которой фантазия повара придала форму красивого женского лица.
   - Шевелитесь, Арвидова, шевелитесь! Вы догадываетесь о ловушке. Сердитесь
же, черт возьми!
   - "Я знаю, на что вы способны", - гудит суфлер.
   - Я знаю, на что вы подобны.
   - "Способны".
   - На что вы способны, - невозмутимо поправляется Арвидова и топает ногой.
- Я ненавижу вас!
   - Ррр... - поднялась шерсть на спине Тяпки. - Ррр...
   Она вся насторожилась и следила за каждым шагом своей госпожи.
   - Что теперь будет со мной! - воскликнула при помощи суфлера Арвидова  и,
бросившись в кресло, зарыдала.
   Тяпка вся дрожала и тихо, чуть слышно, повизгивала. Она плакала тоже.
   - Нет, не то! - остановил режиссер.  -  Разве  так  рыдают!  Вздрагивайте
плечами. Вот так! Вот так! Вот так!
   Арвидова подняла свое сонное лицо,  бросилась  снова  в  кресло  и  снова
зарыдала, и тихо, не переставая, визжала собачка.
   - Довольно этих сцен, - заорал, перекрикивая суфлера, что  было  довольно
трудно, актер Затаканов и, бросившись к рыдавшей, стал бешено трясти  ее  за
плечи.
   - Ррр! - зарычала Тяпка.
   - Ты убьешь меня! - вскрикнула Арвидова.
   Тяпка,  маленькая,  всклоченная,  нелепая,  как  обезумевшая   от   ужаса
коричневая шерстяная рукавица,  бросилась  с  громким  отчаянным  визгом  на
Затаканова, подпрыгнула, упала и вдруг вцепилась крошечными своими зубками в
башмак актера.
   Вошедший в роль Затаканов не прервал своей реплики и только лягнул ногой.
   Собачка отлетела далеко и, стукнувшись мордой о  край  суфлерской  будки,
пролежала несколько мгновений ошеломленная.  Поднялась  медленно,  постояла,
опустив голову.
   Между тем Арвидова уже поднялась во весь рост и, упав  в  объятия  актера
Затаканова, вопила:
   - Так ты меня любишь, Жозеф! О счастье! Ты любишь!
   И она обнимала Затаканова и целовала его мимо  уха,  прямо  в  воздух,  и
смеялась не удававшимся ей счастливым смехом.
   Тяпка на минутку оторопела и вдруг поняла и, тихо взвизгнув,  кинулась  к
обнимающейся парочке. Она, видимо, отшибла бок, потому  что  хромала  обеими
левыми лапами, но тем не менее прыгала вокруг и  лаяла  коротким  счастливым
лаем и так сильно виляла хвостом, что даже  все  тело  у  нее  вихлялось  из
стороны в сторону.
   Своим  безумным  энтузиазмом,  своей  восторженной,  бьющей  через   край
радостью  она  дала  все,  чего  не  хватало  главной  героине,  и  так  как
участвовала в картине сама,  то  общее  впечатление  получилось  то,  какого
требовал режиссер.
   - Ничего, - сказал он автору. - Можно не отнимать роли у Арвидовой, она с
ней, пожалуй, справится. Последнюю  сценку  она  провела  даже  с  огоньком.
Удивляюсь, но должен признать, что она может иногда сыграть с душой.

   Арвидова пообедала в ресторане с поручиком Барским.
   Тяпка оставалась дома, прыгала на подоконник, слушала, шевеля ушами, шумы
и шорохи, обнюхивала порог и визжала.
   Вернувшись, Арвидова бросила Тяпке шоколадинку, которую  Тяпка  взяла  из
вежливости и потихоньку засунула под диван - она не ела шоколада.
   Арвидова легла отдохнуть до спектакля и быстро заснула.
   Тупое лицо ее с приоткрытым ртом, казалось, внимательно прислушивалось  и
удивлялось собственному храпу.
   На ковре у дивана свернулась колечком Тяпка.
   Она долго укладывалась, кружилась на месте  -  у  нее  болел  бок.  Потом
уснула, и  вздрагивала  во  сне,  и  тихо,  сдавленно  лаяла  одним  горлом,
переживая снова и вечно все муки любви, нечеловеческой, преданной, робкой  и
самозабвенной.
   Счастье
   Счастье человеческое очень редко, наблюдать его очень трудно, потому  что
находится оно совсем не в том месте, где ему быть надлежит.
   Я это знаю.

   Мне сказали:
   - Слышали, какая радость у  Голикова?  Он  получил  блестящее  повышение.
Представьте себе, его назначили на то самое место, куда метил Куликов.  Того
обошли, а Голикова назначили.
   - Нужно поздравить.
   И я пошла к Голиковым.
   Застала я их в таком обычном,  мутном  настроении,  что  даже  не  смогла
придать  своему  голосу  подходящей  к  случаю  восторженности.   Они   вяло
поблагодарили за поздравление, и разговор перешел на посторонние темы.
   "Какие кислые люди, - думала я. - Судьба послала им  счастье,  о  котором
они и мечтать не смели, а они даже и порадоваться-то не умеют.  Стоит  таким
людям счастье давать! Какая судьба непрактичная!"
   Я была очень обижена. Шла к ним, как на редкий спектакль, а  спектакль  и
не состоялся.
   - А что теперь бедный Куликов? - вскользь бросила я, уже  уходя.  -  Вот,
должно быть, расстроился!
   Сказала - и сама испугалась.
   Такого мгновенного преображения ликов никогда в жизни не видела я!  Точно
слова мои  повернули  электрический  выключатель,  и  сразу  все  вспыхнуло.
Загорелись глаза, распялились рты, замаслились за-круглившиеся улыбкой щеки,
взметнулись руки, свет захватывающего счастья хлынул на них, осветил, согрел
и зажег.
   Сам  Голиков  тряхнул  кудрями  бодро  и  молодо,   взглянул   на   вдруг
похорошевшую  жену.  В  кресле  закопошился  старый   паралитик-отец,   даже
приподнялся немножко, чего, может быть, не  бывало  с  ним  уже  много  лет.
Пятилетний сынишка Голиковых  вдруг  прижался  к  руке  матери  и  засмеялся
громко, точно захлебываясь.
   - Куликов! Ха-ха! Н-да, жаль беднягу, - воскликнул Голиков. - Вот, должно
быть, злится-то!
   - Он, говорят,  так  был  уверен,  что  даже  обои  выбрал  для  казенной
квартиры. Как ему теперь тошно на эти обои смотреть!  Ха-ха-ха!  -  хохотала
жена.
   - Воображаю, как он злится!
   - Э-э-ме-э-э! - закопошился паралитик и засмеялся одной половиной рта.
   А маленький мальчик захлебнулся  и  сказал,  подставляя  матери  затылок,
чтобы его погладили за то, что он умненький:
   - Он, велно, со злости лопнет!
   Родители схватили умницу за руки, и  вся  группа  лучилась  тем  светлым,
божественным счастьем, ради одной минуты которого  идет  человек  на  долгие
годы борьбы и страдания.
   "Ну что же, - думала я, уходя. - Ведь я только этого и хотела: видеть  их
счастливыми. А счастье, очевидно, приходит к людям таким жалким  и  голодным
зверем, что нужно его тотчас же  хорошенько  накормить  теплым  человеческим
мясом, чтобы он взыграл и запрыгал.

   Ольга Вересова рассказала мне, что выходит  замуж  за  Андрея  Иваныча  и
очень счастлива.
   - Он с хорошими средствами и  довольно  симпатичный.  Не  правда  ли,  он
симпатичный?
   И она смотрела на меня недоверчиво.
   - Так вы, значит, очень счастливы? - уклонилась я от ответа.
   - Да, очень счастлива, - вяло ответила она, но вдруг все лицо  ее  как-то
вспыхнуло, и плечи сжались, как от приятного, нежного тепла.
   - Ха-ха! А эта дурища Соколова воображала,  что  она  прежде  меня  замуж
выйдет! Она, говорят, со  злости  захворала.  Мама  нарочно  к  ней  ездила.
Говорят, желтая стала, как лимон. Ха-ха-ха!
   Ольга Вересова, действительно, была счастливая невеста.
   Когда я увидала ее жениха, то поняла, что и он счастлив,  потому  что  он
подмигнул на какого-то печального студента и сказал:
   - А Карлуша остался  с  носом!  Он  за  Олей  три  года  ухаживал.  Гы-ы!
Посмотрите, как он бесится!
   И даже в горле у него от счастья что-то щелкнуло.
   А старуха, невестина мать, горела счастьем, как восковая свеча.
   - Господи, да могла ли я думать! Все злятся, все завидуют, все  ругаются.
У Раклеевых ад кромешный. Катенька чуть не повесилась, Молина руки  подавать
не хочет. Привелось-таки дожить!..
   И она крестилась дрожащей от радости рукой.
   Счастливый был брак! Счастливый дом.
   Счастье, накормленное  и  напоенное,  прыгало  из  комнаты  в  комнату  и
выгибало, как кошка, спину дугой.
   Мне несколько раз приходилось встречать счастливых, и  я  хорошо  изучила
самую природу счастья. Но  однажды  судьба  заставила  меня  принять  в  нем
активную роль.

   Когда мне  рассказали,  что  Анна  Ивановна,  бедная  безнадежно  больная
учительница, получила огромное наследство, я искренно порадовалась. А  когда
мне передали, что она только о том и мечтает, как бы повидаться со  мной,  я
была тронута.
   Анна Ивановна знала меня в очень тяжелые для  нас  обеих  времена,  и  те
последние годы, когда мы уже не виделись, по слухам, были  для  нее  тяжелее
прежних. Как же не обрадоваться было такой волшебной перемене в ее судьбе.
   Вскоре после этого известия я встретилась с ней на  улице.  Она  ехала  в
собственном экипаже, принаряженная, но очень скучная и тихая.
   При виде меня она как-то забеспокоилась, лицо у  нее  стало  напряженное,
жадное.
   - Садитесь скорее со мной! - кричала она. - Едемте ко мне завтракать.
   Ехать к ней я отказалась, но  выразила  удовольствие,  что  ее  дела  так
хорошо устроились.
   Она выслушала меня с каким-то раздражением.
   - Так  садитесь,  я  вас  домой  завезу.  У  меня  чудные  рессоры,  одно
удовольствие прокатиться.
   Я села, и она тотчас стала рассказывать, какой у нее дом, и сколько стоит
коляска, и про какие-то необычайные лампы,  которые  тоже  достались  ей  по
наследству. Говорила она с какой-то злобой и, видимо,  была  так  недовольна
мною, что я совсем растерялась.
   - Почему же говорили,  что  она  хочет  меня  видеть?  Верно,  что-нибудь
спутали.
   Но когда я хотела выйти у одного магазина, она ни за что не могла со мной
расстаться и велела кучеру ждать, а сама пошла за мной.
   - Как можно покупать такую дрянь, дешевку! - злобно проговорила она. -  Я
покупаю только дорогие вещи, потому что это даже выгоднее.
   И снова рассказывала о своих дорогих и хороших вещах и смотрела на меня с
отчаянием и злобой.
   - Что у вас за пальто? - вдруг истерически вскрикнула она.  -  Как  можно
носить такую дрянь? Наверно, заграничная дешевка!
   Я уже хотела было заступиться за свое пальто, но посмотрела на ее отекшее
желтое лицо безнадежно больной женщины,  на  всю  ее  тоскливую  позу  и  на
дорогой экипаж и поняла  все  ее  отчаяние:  у  нее  было  пустое,  голодное
счастье, которое ей нужно было  накормить  и  отогреть  теплым  человеческим
мясом, не то оно сдохнет.
   Я поняла, почему она искала меня. Она знала меня в  самое  тяжелое  время
моей жизни и чувствовала, что в крайнем  случае,  если  я  сумею  защититься
теперь, то этими прошлыми печалями она всегда накормит своего зверя.
   Она была безнадежна больна, углы ее рта опустились горько, и  глаза  были
мутные. Нужно было накормить зверя.
   - Да, у меня пальто неважное! Да хорошее ведь очень дорого.
   Она чуть-чуть порозовела.
   - Да, конечно, дорого. Но только дорогое и хорошо. Ну да ведь вы богема!
   Я застенчиво улыбалась.
   Ешь, ешь, несчастная!
   - Ну, как вы поживаете? Все работаете?
   - Да, работаю, - отвечала я тихо.
   - Нечего сказать, сумели устроиться в жизни!  Так  до  самой  старости  и
будете работать?
   - Очевидно...
   Она уже улыбалась, и глаза ее точно  прорвали  застилавшую  их  пленку  -
горели ярко и весело.
   Ешь! Ешь еще! Не стесняйся!
   - Не пожелаю такой жизни. Сегодня, может быть, вам еще ничего,  а  завтра
заболеете и опять будете мучиться, как тогда. Помните? Вот  я  действительно
устроилась. Вот бы вам так, а?
   Съела!
   - Ну, где уж мне!
   Она попрощалась со мной ласково, весело и так была счастлива, что даже не
могла вернуться домой, а поехала еще покататься.
   И все умоляла меня навестить и заходить почаще.
   Она съела меня, а против моего трупа не имела буквально ничего.