олен.
   Предки ее проложили Аппиеву дорогу. Цезарь взял  эту  Аппию  и  положил
другим манером.
   Ха-ха-ха!


   Четырехгрошовая девка - миллионерша, но зато скупа и устали не знает.
   С какой гордостью приносит она на рассвете свои медяки.


   Каждый месяц Цезарь празднует основание города.
   Каждый час - гибель республики.


   (Популярная песенка, в разных вариантах была нацарапана в  общественных
местах по всему Риму.)

   Мир принадлежит Риму, и боги отдали его Цезарю;
   Цезарь - потомок богов в сам - божество.
   Он, не проигравший ни одной битвы, - отец своим солдатам.
   Он пятой зажал пасть богачу.
   А бедняку он и друг и утешитель.
   Из этого видно, что боги любят Рим:
   Они отдали его Цезарю, своему потомку и тоже божеству.


   (Нижеследующие строчки Катулла были, как  видно,  сразу  же  подхвачены
народом; не прошло  и  года,  как  они  достигли  самых  отдаленных  краев
республики и стали пословицей, имя же автора забылось.)

   В небе солнце зайдет и снова вспыхнет.
   Нас, лишь светоч погаснет жизни краткой,
   Ждет одной беспробудной ночи темень.



   III. Дневник в письмах Цезаря - Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

   (Видимо, написано между 20 августа и 4 сентября)

   (Дневник в письмах писался с 51 года, когда получатель был взят в  плен
и  покалечен  белгами,  вплоть  до   смерти   диктатора.   Записи   весьма
разнообразны по форме: некоторые набросаны на  обороте  ненужных  писем  и
документов; одни сделаны наспех, другие - тщательно;  многие  продиктованы
Цезарем и записаны рукой секретаря. И хотя все они пронумерованы, даты  на
них проставлены лишь изредка.)
   958. (О предполагаемой этимологии трех архаизмов в завещании Ромула.)
   959-963. (О некоторых тенденциях и событиях в политической жизни.)
   964. (Высказывает невысокое мнение о  метрических  ухищрениях  в  речах
Цицерона.)
   965-967. (О политике.)
   968. (О религии римлян. Эта запись уже приведена в разделе I-Б.)
   969. (О Клодии Пульхре и ее воспитании.) Клодия с братом пригласили нас
на обед. Я, кажется, подробно описывал тебе положение  этой  парочки,  но,
как и все в Риме, невольно возвращаюсь к этой теме.
   Я уже не способен на живое сострадание  при  встрече  с  кем-нибудь  из
бесчисленных людей, влачащих загубленную жизнь. И еще  менее  стараюсь  их
оправдать, когда вижу, как легко они находят себе оправдание  сами,  когда
наблюдаю, как  высоко  они  вознесены  в  собственном  мнении,  прощены  и
оправданы сами собой и яростно обвиняют загадочную судьбу,  которая  якобы
их обездолила и чьей  невинной  жертвой  они  себя  выставляют.  Такова  и
Клодия.
   Но перед своими многочисленными знакомыми она эту роль не  играет;  при
них Клодия прикидывается счастливейшей из женщин. Однако для самой себя  и
для меня она играет эту роль, ибо я, пожалуй,  единственный  из  смертных,
кто знает, что в одном случае она, быть может, и была жертвой, на чем  вот
уже более двадцати пяти лет основано ее  притязание  каждый  день  сызнова
быть жертвой.
   Но и  для  нее,  и  для  других  подобных  ей  женщин,  чьи  бесчинства
привлекают к себе всеобщий интерес, есть  еще  одно  оправдание.  Все  они
родились в знатных семьях, среди роскоши,  облеченные  привилегиями,  были
воспитаны в атмосфере возвышенных чувств и  бесконечных  нравоучений,  что
теперь почитается за "истинно римский  образ  жизни".  Матери  этих  девиц
зачастую бывали  великими  женщинами,  но  не  сумели  передать  детям  те
качества, которые воспитали в себе. Материнская любовь, семейная гордыня и
богатство, вместе взятые, превратили их в ханжей,  и  дочери  их  росли  в
отгороженном мирке успокоительной лжи и недомолвок.  Разговоры  дома  были
полны выразительных пауз, то есть  умолчаний  о  том,  о  чем  не  принято
говорить.  Более  умные   из   дочерей,   подрастая,   это   поняли;   они
почувствовали, что им лгут, и очертя голову кинулись  доказывать  обществу
свою свободу от лицемерия. Тюрьма для тела горька, но  для  духа  она  еще
горше. Мысли и поступки тех, кто осознает, как их надули,  мучительны  для
них самих и опасны для всех прочих. Клодия была  самой  умной  из  них,  а
теперь ведет себя еще более  вызывающе,  чем  остальные.  Все  эти  девицы
испытывают  или  изображают  страсть  к  отребью  общества:  их  нарочитая
вульгарность  превратилась  в  политическое  явление,   от   которого   не
отмахнешься. Сам по себе плебс поддается перевоспитанию, но что  делать  с
плебейской аристократией?
   Даже молодые женщины безупречного поведения - такие, как сестра  Клодии
или моя жена, - явно сердятся, что их водили  за  нос.  Их  воспитывали  в
уверенности, что семейные добродетели самоочевидны и свойственны всем;  от
них скрывали, что высшее счастье в жизни - свобода выбора,  а  это  больше
всего влечет молодой ум.
   В поведении Клодии отражается и та особенность, которую я часто с тобой
обсуждал, может, даже слишком часто, - нормы и структура нашего языка сами
по себе подразумевают и внушают веру в то, что мы бессильны перед  жизнью,
связаны, подчинены  и  беспомощны.  Язык  наш  утверждает,  что  нам  даны
такие-то и такие-то качества  от  рождения.  Иначе  говоря,  есть  великий
Благодетель,  даровавший  Клодии  красоту,  здоровье,  богатство,  знатное
происхождение и выдающийся ум, а кому-то  другому  -  рабство,  болезнь  и
глупость. Она часто слышала, что одарена красотой (кто же ее  одарил?),  а
что другой несет проклятие своего злоязычия - разве бог  может  проклясть?
Даже если предположить существование бога, который, по  выражению  Гомера,
изливает из своих сосудов добрые и  злые  дары,  меня  поражают  верующие,
которые оскорбляют своего бога, отказываясь признать, что в мире многое не
управляется божественным провидением и что, по-видимому,  бог  так  это  и
задумал.
   Но  вернемся  к  нашей  Клодии.  Клодии   никогда   не   довольствуются
полученными  дарами:  они  отравлены  злобой  на  скаредного  Благодетеля,
который наделил их всего лишь красотой, здоровьем, богатством,  знатностью
и умом; он утаивает  от  них  миллион  других  даров,  например  полнейшее
блаженство в каждое мгновение каждого дня. Нет жадности более  ненасытной,
чем жадность избранных, верящих в то, что их привилегии были  дарованы  им
некой высшей мудростью, и  нет  обиды  более  злой,  чем  у  обездоленных,
которым кажется, что их намеренно обошли.
   Ах, друг мой, друг мой, самое лучшее, что я мог бы сделать для Рима,  -
это вернуть птиц в их птичье царство, гром - стихиям природы,  а  богов  -
воспоминаниям детства.
   Нет нужды говорить, что мы не пойдем на обед к Клодии.



   IV. Госпожа Юлия Марция, вдова великого Мария, из ее имения
   на Альбанских холмах - племяннику Каю Юлию Цезарю в Рим

   Клодий Пульхр с сестрой  пригласили  меня  на  обед  в  последний  день
месяца; они говорят, дорогой  мальчик,  что  ты  тоже  там  будешь.  Я  не
собираюсь ехать в город до декабря, когда мне придется приступить к  своим
обязанностям, связанным с Таинствами (Доброй Богини). Конечно, я  вряд  ли
туда пойду, если не буду уверена, что ты и твоя  милая  жена  там  будете.
Пожалуйста, передай мне с моим посланным, действительно ли ты  собираешься
у них быть?
   Должна  признаться,  что  после  стольких  лет  деревенской  жизни  мне
любопытно было бы  взглянуть,  как  живут  на  Палатинском  холме.  Письма
Семиронии  Метеллы,  Сервилии,  Эмилии  Цимбры  и  Фульвии  Мансон   дышат
оскорбленной добродетелью, но мало что мне говорят. Эти дамы  так  усердно
щеголяют своей праведностью, что я в сомнении: чего больше в нем,  в  этом
круговороте дней на вершине мира, - блеска или пошлости?
   У меня есть и другая причина хотеть встречи с Клодией  Пульхрой.  Может
статься, что рано или поздно я буду вынуждена с ней серьезно поговорить  -
хотя бы ради ее матери и ее бабушки, которые были моими любимыми подругами
в юности и в зрелые  годы.  Можешь  догадаться,  о  чем  идет  речь?  (Как
выяснится, Цезарь не понял намека. Тетка  была  одной  из  руководительниц
Таинств Доброй Богини. Если возник вопрос о том,  чтобы  запретить  Клодий
участвовать в Таинствах, решение  его  в  основном  зависело  от  светской
комиссии,  а  не  от  представительниц  коллегии   девственных   весталок.
Последнее слово принадлежало Юлию Цезарю как верховному понтифику.)
   Мы, деревенщина, готовы точно выполнять твои законы против  роскоши.  В
наших маленьких общинах любят тебя и каждодневно благодарят богов, что  ты
правишь нашим великим государством. У меня в поместье работают шесть твоих
ветеранов. Я знаю,  что  их  трудолюбие,  веселый  нрав  и  преданность  -
свидетельство  того,  как  они  боготворят  тебя.  И  я  стараюсь  их   не
разочаровывать.
   Передай самый нежный привет Помпее.


   (Второе письмо той же почтой.)

   Дорогой  племянник,  пишу  тебе  на  другое   утро.   Прости,   что   я
злоупотребляю временем владыки мира, но мне хочется задать тебе  еще  один
вопрос, на который тоже жду ответа с моим посыльным.
   Жив ли еще Луций Мамилий Туррин? Может ли он получать письма? И  можешь
ли ты сообщить мне его адрес?
   Я задавала эти вопросы ряду моих друзей,  но  никто  не  мог  дать  мне
точного ответа. Мы знаем, что он был тяжело ранен, когда сражался рядом  с
тобой в Галлии. Одни говорят, что он живет отшельником в озерном  краю  на
Крите или в Сицилии. По словам других, он уже несколько лет как умер.
   На днях мне приснился сон - прости уж меня, старуху,  -  будто  я  стою
возле  бассейна  на  нашей  вилле  в  Таренте,  рядом   с   моим   дорогим
разбойником-мужем. В бассейне плавают двое мальчишек: ты и Луций. Потом вы
вышли из воды, и, обняв  вас  за  плечи,  муж  обменялся  со  мной  долгим
взглядом и, улыбаясь, сказал: "Поросль нашего могучего римского дуба".
   Как часто оба вы приезжали к нам. И целые дни  проводили  на  охоте.  А
сколько съедали за обедом! Помнишь, как лет  в  двенадцать  ты  читал  мне
Гомера и как горели у тебя глаза!  Потом  вы  с  Луцием  уехали  в  Грецию
учиться, и ты писал мне оттуда длинные письма о поэзии и философии.  Луций
- он был сиротой - писал твоей матери.
   Ах, все это было, было, Кай...
   Я проснулась после этого сна и оплакивала все свои утраты:  мужа,  твою
мать, отца и мать Клодий и Луция.
   Прости, дорогой, что отнимаю у тебя время.
   Жду ответа на два вопроса: обед у Клодий и адрес Луция, если он жив.



   IV-А. Ответ Цезаря Юлии Марции

   (Обратной почтой)

   (Первые два абзаца написаны рукой секретаря.)
   Я не намерен, дорогая тетушка, идти на обед к Клодий. Если бы я считал,
что тебе будет там интересно, я, конечно, пошел бы в угоду тебе. Однако же
Помпея и я убедительно просим тебя провести вечер у  нас.  Может  статься,
что у Клодий хватило наглости пригласить Цицерона, а  у  него  не  хватило
мужества отказаться; если так, я его оттуда сманю  и  предоставлю  в  твое
распоряжение. Думаю, что тебе будет приятно с ним встретиться: он стал еще
остроумнее и может все тебе рассказать о светском обществе на  Палатинском
холме. Кроме того, не трудись открывать свой дом; флигель в саду  в  твоем
полном распоряжении, и Аль-Нара будет счастлива тебе прислуживать. А  пока
ты будешь жить у нас, дорогая, я распоряжусь, чтобы часовые  по  ночам  не
бряцали мечами и произносили пароль шепотом.
   Ты вдосталь наглядишься на Клодию, когда приедешь в город на торжества.
Думая о ней, я не нахожу в душе ни капли сострадания, которое,  по  мнению
Эпикура, следует питать к заблудшим.  Надеюсь,  что  ты  и  в  самом  деле
серьезно с ней  поговоришь;  надеюсь  также,  что  ты  научишь  меня,  как
пробудить в себе хоть какое-то сочувствие  к  ней.  Мне  самому  неприятно
ощущать такое равнодушие к человеку,  с  которым  меня  связывает  столько
самых разных воспоминаний.


   (Далее рукою Цезаря.)
   Ты говоришь о прошлом.
   Я не позволяю своим мыслям надолго в него погружаться. Все, все  в  нем
кажется прекрасным и - увы! - неповторимым. Те, что ушли, - как я  могу  о
них думать? Вспомнишь один только шепот, только глаза - и  перо-падает  из
рук и беседа, которую я веду, обрывается  немотой.  Рим  и  все  его  дела
кажутся чиновной суетой, пустой и нудной, которая будет заполнять мои дни,
пока смерть не даст мне избавления. И разве я в  этом  смысле  одинок?  Не
знаю. Неужели другие умеют вплетать былую радость в свои мысли о настоящем
и в свои планы на будущее? Может быть, на это способны одни поэты:  только
они отдают себя целиком каждой минуте своей работы.
   По-моему, у нас появился такой поэт,  который  займет  место  Лукреция.
Посылаю тебе его стихи. Мне хочется знать, что ты о них думаешь. Правление
мирим, которое ты мне приписываешь, стало казаться мне более стоящим делом
с тех пор, как я увидел, на что способен наш латинский язык. Я не  посылаю
стихов, где речь идет обо мне: этот Катулл так же красноречив в ненависти,
как и в любви.
   В Риме тебя надет подарок, хотя моя доля в нем потребует, чтобы  я  еще
больше погряз в моих  сегодняшних  обязанностях:  как  я  и  говорил,  мне
приходится  платить  за  всякое  обращение  к  прошлому.  (В   ежемесячное
празднование дня основания Рима Цезарь включил приветствие  от  города  ее
покойному мужу Марию.)
   Что касается твоего второго вопроса, дорогая тетя, на него  я  ответить
тебе не могу.
   Помпея шлет нежный привет. Мы с радостью ждем твоего приезда.



   V. Госпожа Семпрония Метелла из Рима -
   госпоже Юлии Марции в ее имение на Альбанских холмах

   (6 сентября)

   Не могу выразить, дорогая Юлия, как я рада услышать, что ты  приезжаешь
в город. Не трудись открывать  свой  дом.  Ты  должна  погостить  у  меня.
Прислуживать тебе будет  Зосима,  она  боготворит  землю,  но  которой  ты
ступаешь, а я обойдусь Родопой, она оказалась просто сокровищем.
   Ну а теперь садись поудобнее, дорогая; я собираюсь всласть поболтать.
   Во-первых, послушайся совета старой-престарой подруги - не ходи к  этой
женщине. Можно сколько угодно твердить, что не любишь сплетен, что  те,  о
ком говорят за глаза, не могут защититься от клеветы,  и  т.д.,  но  разве
служить предметом таких сплетен уже само по себе не предосудительно? Лично
я не верю, что она отравила мужа и состояла в преступной связи  со  своими
братьями, но тысячи людей в это верят. Мой внук рассказывает,  что  о  ней
поют песни во всех гарнизонах и кабаках, а стены  терм  исписаны  стишками
про нее. У нее есть прозвище, которое я даже не решаюсь повторить, и оно у
всех на устах.
   В сущности, самое худшее, что мы о ней  знаем,  -  это  ее  влияние  на
палатинский высший свет. Она первая стала одеваться  по-простонародному  и
якшаться  с  городским  отребьем.  Она  водит  своих  друзей   в   таверны
гладиаторов, пьет с ними ночи напролет и пляшет для них  -  прочее  можешь
представить себе сама. Юлия, она устраивает пикники, пирует в  деревенских
тавернах с пастухами и солдатами с военных постов. Все это факты. Одно  из
последствий ее поведения очевидно для всех: что стало  с  нашей  речью?  -
теперь считается шиком разговаривать на языке плебса. И я  не  сомневаюсь,
что тут виновата она, одна она. Ее положение в  свете,  ее  происхождение,
богатство, красота и - нельзя же этого отрицать -  обаяние  и  ум  увлекли
общество в грязь.
   Но она испугалась наконец.  И  пригласила  тебя  на  обед  потому,  что
испугалась.
   А  теперь  слушай:  тут  назревает  одно  серьезное  дело,  в   котором
окончательное решение будешь принимать ты.
   (В последующих абзацах письма употребляется ряд условных имен: Волоокой
(по-гречески) называют Клодию; Диким Кабаном - ее  брата  Клодия  Пульхра;
Перепелкой еще задолго до брака называли жену Цезаря  Помпею;  Фессалийкой
(сокращенное от "Ведьма из Фессалии") - Сервилию, мать Марка  Юния  Брута;
Школой тканья  -  Таинства  Доброй  Богини  и  комитет,  руководящий  этим
празднеством; Хозяином Погоды, разумеется, называли Цезаря.)
   Хотя эта женщина и распутница, по-моему,  ее  не  стоит  отстранять  от
участия в  собраниях,  но  не  сомневаюсь,  что  такое  предложение  будет
сделано.  Они  с   Перепелкой   присутствовали   на   последнем   собрании
Исполнительного совета, которое было созвано как раз перед ее отъездом  на
юг,  в  Байи.  Они  попросили  председательницу  -  твое  место   занимала
Фессалийка - отпустить их и вскоре ушли; и тут во всех концах зала стали о
ней судачить. Эмилия Цимбра закричала, что, если в Школе  тканья  Волоокая
окажется где-нибудь рядом, она даст ей пощечину, Фульвия  Мансон  сказала,
что бить ее во время церемонии не станет, но тут же уйдет и подаст  жалобу
верховному   понтифику.   А   Фессалийка   заявила   -    хотя,    занимая
председательское место, она  вообще  не  должна  была  высказывать  своего
мнения, - что прежде всего надо поставить вопрос перед тобой  и  верховной
жрицей коллегии  девственных  весталок.  Ее  возмущенный  тон,  по  правде
говоря, показался мне чуточку смешным - ведь все  мы  знаем,  что  она  не
всегда была такой почтенной матроной, какой себя выставляет.
   Вот такие-то дела! Полагаю, что ни ты, ни твой племянник  не  позволите
ее исключить, но надо же  такое  придумать!  Какой  бы  поднялся  скандал!
Знаешь, по-моему, даже пожилые женщины уже не помнят, что такое  настоящий
скандал. А я вдруг ночью припомнила, что за всю мою жизнь исключили только
троих, и все трое тут же покончили самоубийством.
   И все же, с другой стороны, страшно подумать, что  в  Школе  тканья,  в
этом самом прекрасном, святом, необыкновенном таинстве, может  участвовать
такая личность, как Волоокая. Юлия, я никогда  не  забуду,  как  по  этому
поводу выразился твой великий супруг: "Эти таинства, когда собираются наши
женщины и проводят вместе двадцать  часов,  подобны  столпу,  подпирающему
Рим".
   Мы все никак не можем понять: почему Хозяин Погоды (пойми,  дорогая,  я
не  хочу  быть  непочтительной)  разрешает  Перепелке  так  часто  с   ней
встречаться? Нас  всех  это  просто  поражает.  Ведь  встречи  с  Волоокой
неизбежно влекут за собой и встречи с Диким Кабаном, а ни  одна  уважающая
себя женщина не захочет с ним знаться.
   Но давай поговорим о другом.
   Вчера я удостоилась большой чести, о чем хочу тебе рассказать.  Он  сам
пожелал со мной побеседовать.
   Я, как и весь Рим, отправилась к Катону в день поминовения его великого
предка. Улицу запрудила тысячная толпа с трубачами, флейтистами и жрецами.
В доме для диктатора поставили кресло, и все, естественно, были в  большом
волнении. Наконец он появился. Ты сама, дорогая, знаешь, насколько  трудно
предсказать, как он себя поведет. По словам моего племянника, он  держится
официально, когда ждешь от него  простоты,  и  ведет  себя  просто,  когда
должен бы держаться официально. Он прошел через Форум  и  вверх  по  холму
безо  всякой  свиты,  вместе  с  Марком  Антонием  и  Октавианом,   словно
прогуливаясь. Я дрожу за него: ведь это так опасно;  но  именно  за  такое
пренебрежение к опасности его обожает народ; это в нравах старого Рима,  и
ты, наверное, могла слышать восторженные крики толпы даже у себя в имении!
Он вошел в дом, кланяясь и улыбаясь,  и  подошел  прямо  к  Катону  и  его
родным. Можно было услышать, как  пролетит  муха!  Впрочем,  для  тебя  не
секрет, что племянник твой просто совершенство! До нас  доносилось  каждое
его слово. Сначала он был величав, почтителен - Катон даже  прослезился  и
низко опустил голову. Потом Цезарь заговорил интимнее -  он  обращался  ко
всем членам семьи, - а затем стал шутить, и очень остроумно, так что скоро
весь зал покатывался со смеху.
   Катон отвечал  ему  хорошо,  но  очень  кратко.  Казалось,  забыты  все
мучительные  политические  распри.  Цезарь  взял  пирожок  (ими   обносили
гостей),  а  потом  стал  заговаривать  то  с  одним,  то  с   другим   из
присутствующих. Он отказался сесть в кресло диктатора,  но  вел  себя  так