стран, где они ищут себе образец, -  и
тогда я не мог бы надеяться, что заставлю их прозреть. Первый и  последний
учитель  жизни  -  это  сама  жизнь,  и  надо  отдавать  себя  этой  жизни
безбоязненно и безраздельно; людей, которые  это  понимают,  Аристотель  и
Платон могут многому научить, а вот тех, кто ставит себе всяческие рогатки
и разлагает свой дух  умствованиями,  даже  самые  высокие  учителя  могут
привести только к ошибкам. Брут и Катон  твердят  "свобода",  "свобода"  и
живут, чтобы навязать другим ту свободу, которой  не  дают  себе  сами,  -
суровые, не знающие радости люди, они кричат своим ближним: будьте так  же
веселы, как веселы мы, и так же свободны, как свободны мы.
   Катона ничему не научишь. Брута я послал губернатором в Ближнюю  Галлию
для обучения. Октавиана я держу рядом с  собой,  чтобы  он  пригляделся  к
государственной службе: скоро я выпущу его на арену.
   Но за что меня ненавидит Катулл? Неужели и великие поэты  могут  пылать
негодованием, заимствованным из старых учебников? Неужели великие поэты  -
дураки во  всем,  кроме  своей  поэзии?  Неужели  их  взгляды  формируются
застольной беседой в Эмилиевом клубе для плавания и игры в шашки?
   Признаюсь, дорогой  друг,  я  был  сам  поражен,  почувствовав  в  себе
слабость, головокружительную слабость; ох, как мне захотелось, чтобы  меня
понял такой человек, как Катулл, и прославил в стихах,  которые  не  скоро
будут забыты.
   978. (Об основах банковского дела.)
   979. (О подпольной деятельности в Италии неких лиц, подстрекающих к его
убийству. См. ниже LXI.)
   980. Помнишь, куда приглашал нас охотиться Рыжий  Сцевола  в  то  лето,
когда мы вернулись из Греции? Второй урожай пшеницы  обещает  быть  в  тех
местах очень хорошим. (Цезарь  дает  обиняком,  деловой  совет,  чтобы  не
привлечь внимание своих секретарей.)
   981. (О бедности прилагательных в греческом языке, мешающей  определять
цвета.)
   982. (О возможном упразднении всех религиозных обрядов.)
   Вчера ночью, мой благородный друг, я сделал то, чего не делал уже много
лет: написал эдикт, перечел его и порвал. Я позволил себе нерешительность.
   Последние несколько дней я получал уже совсем  бессмысленные  донесения
от потрошителей птиц и толкователей грома. Более того, суд  и  сенат  были
два дня закрыты  оттого,  что  один  орел  неосторожно  обронил  помет  на
расстоянии полета стрелы от Капитолия.  Терпению  моему  пришел  конец.  Я
отказался лично молить богов о милосердии, изображая испуг  и  уничижение.
Жена и даже слуги смотрели на меня косо.  Цицерон  удостоил  меня  советом
потакать народным суевериям.
   Вчера ночью я  сел  и  набросал  эдикт,  отменяющий  коллегию  авгуров;
объявил, что отныне не будет  неблагоприятных  дней.  Я  подробно  излагал
своему  народу  причины,  побудившие  меня  к  такому  решению.  И   разве
когда-нибудь я чувствовал себя счастливее? Что доставляет больше  радости,
чем прямота? Я писал, а мимо моего окна проплывали созвездия. Я  распустил
коллегию  девственных  весталок;  я  отдал  замуж  дочерей  самых  знатных
семейств, и они народили Риму сыновей и дочерей. Я  закрыл  двери  храмов,
всех храмов, кроме святилища Юпитера.  Я  скинул  богов  назад,  в  пучину
невежества и страха, откуда они явились в  то  предательское  полунебытие,
где фантазия порождает утешительную ложь. И наконец настала минута,  когда
я отодвинул в сторону все, что написал, и начал сначала, утверждая, что  и
сам Юпитер никогда не существовал, что человек  -  один  в  мире,  где  не
слышно   никаких   голосов,   кроме   его   собственного,   в   мире,   не
благоприятствующем ему  и  не  враждебном,  а  таком,  каким  человек  его
сотворил.
   Но, перечтя то, что было написано, я уничтожил свой эдикт.
   Я уничтожил его  не  потому,  что  отсутствие  государственной  религии
загонит суеверие в подполье  и  придаст  верованиям  тайный  и  еще  более
низменный характер, как опасается Цицерон (и, кстати, это уже происходит);
не потому что такая кардинальная мера подорвет общественный строй и  народ
погрузится в страх и отчаяние, подобно овцам, попавшим  в  буран.  Природа
некоторых реформ такова, что расстройство от  постепенных  перемен  бывает
ничуть не меньше того, какое вызывают резкие и решительные повороты.  Нет,
и руку мою  и  волю  остановили  не  возможные  последствия  такого  шага;
воспротивилось что-то во мне самом, самое мое существо.
   Я сам не был уверен в своей правоте.
   Уверен ли я, что нашим существованием не правит некий разум  и  что  во
вселенной нет тайны? Пожалуй,  уверен.  Какую  радость,  какое  облегчение
испытывали бы мы, если бы могли быть в этом убеждены.  Тогда  я,  наверно,
захотел бы жить вечно. Как страшен и величествен  был  бы  удел  человека,
если бы он сам, без всякого руководства и утешения извне, находил в  самом
себе смысл своего существования и правила, по которым ему следует жить.
   Мы с тобой давно решили, что богов не существует. Помнишь тот  день  на
Крите,  когда  мы  окончательно  пришли  к  этому  выводу  и  договорились
разобраться но всех его последствиях, - мы сидели  на  скале,  пускали  но
подо камешки и считали черепах? Мы дали обет никогда не допускать  тут  ни
малейших сомнений. С какой мальчишеской беспечностью  мы  установили,  что
душа угасает вместе с толом. (Наш язык не может передать,  с  какой  силой
Цезарь выразил эту  мысль  по-латыни.  Самый  строй  этой  фразы  передает
щемящее чувство  отречения  и  горя.  Адресат  письма  понял,  что  Цезарь
намекает на смерть своей дочери, Юлии, жены Помпея, - невосполнимую утрату
своей жизни. Мамилий Туррин был с Цезарем в Британии,  когда  туда  пришла
весть о ее смерти.)
   Мне казалось, что я ничуть не усомнился в непреложности этого суждения.
Однако есть только  один  способ  утвердиться  в  чем-нибудь  -  совершить
рискованный поступок в согласии со  своими  убеждениями.  Составляя  вчера
ночью эдикт и предвидя его последствия, я был вынужден сурово  разобраться
в себе самом. Я с радостью снесу любые последствия, если буду уверен,  что
истина в конечном счете придаст новые силы миру и всем, кто в нем живет, -
но лишь в том случае, если я буду действительно уверен, что в этом уверен.
   Но какое-то сомнение все же останавливает мою руку.
   Я должен быть уверен в том, что нигде,  даже  в  самом  далеком  уголке
моего сознания, не таится  мысль  о  том,  что  во  вселенной  или  за  ее
пределами  существует  разум,  влияющий  на  нас  и   управляющий   нашими
поступками. Если я признаю возможность такого чуда, все  остальные  чудеса
хлынут следом; тогда существуют и боги, которые  внушили  нам,  что  такое
совершенство, и надзирают за нами; тогда у нас есть и душа - ее вдыхают  в
нас при рождении, и она переживает нашу смерть; тогда есть и воздаяния,  и
кары, придающие смысл малейшему нашему поступку.
   Да, друг мои, я непривычен к колебаниям, но я колеблюсь. Ты  знаешь,  я
не склонен к рефлексии; к каким бы суждениям я ни пришел, я прихожу к  ним
сам  не  знаю  как,  но  мгновенно;   я   не   мастер   размышлять   и   с
шестнадцатилетнего возраста отношусь к философии с раздражением - для меня
это заманчивая, но бесплодная  гимнастика  ума,  бегство  от  обязанностей
повседневной жизни.
   В моей жизни и в той, что вижу вокруг,  я  с  горечью  наблюдаю  четыре
области, где может таиться такая чудесная сила.
   Эротика: разве мы не чересчур просто объясняем то, что  несет  с  собой
это пламя, населяющее мир людьми? Лукреций, может быть,  и  прав,  а  наше
вечное шутовство - ошибка. По-моему, я всегда знал и  только  не  хотел  в
этом признаться, что всякая без исключения  любовь  -  это  часть  единой,
всеобъемлющей любви и что даже мой разум, который задает  эти  вопросы,  -
даже он пробуждается, питается и движим только любовью.
   Истинная поэзия: помня и в самом деле основной путь, по которому в нашу
жизнь входит то, что  больше  всего  нас  ослабляет,  в  ней  легко  найти
утешение и ложь, примиряющие с невежеством и безволием;  я  от  всей  души
ненавижу всякую поэзию, кроме самой лучшей; но что такое великая поэзия  -
просто высочайшее проявление человеческой мощи или потусторонний голос?
   Тот проблеск какого-то высшего знания и блаженства, сопутствующий  моей
болезни, от которого я не могу отмахнуться. (Эта фраза  свидетельствует  о
беспредельном доверии, которое Цезарь питал к тому, кому он пишет.  Цезарь
никому не разрешал упоминать о своих припадках эпилепсии.)
   И наконец, не могу отрицать, что временами я ощущаю, будто и моя жизнь,
и мое служение Риму определяются какой-то  вне  меня  существующей  силой.
Очень  может  быть,  друг   мой,   что   я   самый   безответственный   из
безответственных людей и уже давно мог бы принести Риму все  те  беды,  от
которых страдают государства, не будь я орудием высшей мудрости, избравшей
меня за мои слабости, а не за мои достоинства. Я не подвержен сомнениям  и
быстро принимаю  решения,  вероятно,  только  благодаря  сидящему  во  мне
daimon, чему-то явно постороннему, что является воплощением любви, которую
боги питают к Риму, и его-то и обожествляют  мои  солдаты,  ему  по  утрам
возносит молитвы народ.
   Несколько дней назад я в гордыне своей писал тебе, что не ценю мнения о
себе других людей и что ни у кого не ищу совета. А вот к  тебе  я  за  ним
обращаюсь. Подумай обо всем, что я написал,  и  поделись  со  мной  своими
мыслями, когда мы встретимся в апреле.
   А пока что я всматриваюсь во все, что происходит у меня внутри и вокруг
меня, особенно в любовь, поэзию и судьбу. Теперь я вижу, что те же вопросы
задавал себе всю жизнь, но человек ведь не знает, что он знает или хотя бы
желает знать, пока ему не брошен вызов и не пришла пора рискнуть всем, что
у него есть. Мне брошен вызов: Рим опять требует, чтобы я превзошел самого
себя. А времени у меня осталось уже мало.



   IX. Кассия, жена Квинта Лентула Спинтера, из ее
   виллы в Капуе - досточтимой деве Домитилле Аппии,
   двоюродной сестре Клодии, девственной весталке

   (10 сентября)

   Наша долголетняя дружба,  дорогая  Домитилла,  вынуждает  меня  немедля
написать  тебе  о  решении,  которое  я  приняла.  Я  решила  просить   об
отстранении Клаудиллы (Клодии  Пульхры)  от  участия  в  Таинствах  Доброй
Богини.
   Я понимаю всю серьезность своего поступка.
   Клаудилла остановилась в моем доме на три дня по дороге из Байи в  Рим,
и тут  произошел  ряд  событий,  которые  я  считаю  себя  обязанной  тебе
изложить.
   По приезде она рассыпалась в любезностях. Она всегда делала вид,  будто
любит меня, моего мужа и моих детей, и не сомневается  в  том,  что  и  мы
любим ее. Однако я давно знаю, что она никогда не любила ни одной женщины,
даже своей матери, да, пожалуй, и ни одного мужчины.
   Как тебе известно, принимать в доме Клаудиллу - все равно что принимать
проконсула, возвращающегося из своей  провинции.  Она  приезжает  с  тремя
приятелями, десятком слуг и дюжиной верховых, сопровождающих ее носилки.
   Ну, мы с мужем давно усвоили, что твоя двоюродная сестра  не  переносит
зрелища чужого счастья. В ее присутствии мы не позволяем себе обмениваться
ласковыми взглядами, не смеем целовать детей, боимся показать новшества на
нашей вилле,  избегаем  любоваться  произведениями  искусства,  собранными
мужем. Однако бессмертные боги одарили нас  счастьем,  и  мы  недостаточно
хитры, чтобы притворяться, даже когда гостеприимство и требует,  чтобы  мы
брюзжали и делали вид, что недовольны своей судьбой.
   Клаудилла вначале всегда ведет себя хорошо. В первый день она  была  со
всеми приветлива. Даже муж признал, что она прекрасная собеседница.  После
обеда мы играли в "портреты", и она,  как  сказал  муж,  нарисовала  такой
прекрасный портрет диктатора, лучше которого и представить себе нельзя.
   Конечно, то, что я  тебе  расскажу,  может  тебе  показаться  не  таким
важным, как мне, кое-что ты сочтешь даже мелочью.
   На второй день она решила поставить все вверх дном. И беда  не  и  том,
что она оскорбила меня; но она  огорчила  мужа,  и  это  приводит  меня  в
бешенство. Муж увлекается генеалогией и гордится доблестью  рода  Лентулов
Спинтеров. Она подняла их на смех. "Ах, дорогой Квинт, не можешь  ведь  ты
всерьез... какие-то там градоправители у  этрусков...  но  никто  ведь  на
самом деле не верит, что их хотя бы  приметил  Анк  Марций...  ну,  семья,
конечно, Квинт, у вас почтенная..." Я, правда, в этих делах не разбираюсь,
а она помнит все родословные вплоть до Троянской войны. Она сама прекрасно
знала, что лжет, и только старалась отравить мужу жизнь, что ей и удалось.
   Не предупредив, она пригласила к нам поэта Гая Валерия Катулла. Мы были
рады ему, особенно мои дети, хотя предпочли бы видеть его одного. При  ней
он либо на седьмом небе, либо в аду. На этот раз он был в аду, а вскоре  и
все мы оказались там вместе с ним.
   Пойми, Домитилла, я не бодрствую по ночам, подглядывая, посещают ли мои
гости покои друг друга, но мне не нравится, когда мой дом  используют  для
такого жестокого надругательства. Поскольку твоя  кузина  сама  пригласила
Валерия Катулла, я могла  предполагать,  что  она  благосклонна  к  любви,
которую он так прославил в своих, на мой взгляд,  прекрасных  стихах.  Но,
видимо, я ошибаюсь: она избрала мой дом не только для того, чтобы запереть
перед ним свою дверь, но и чтобы запереться здесь с другим, с этим  жалким
поэтишкой Вером. Муж проснулся ночью от шума в конюшне - это Катулл  хотел
взять лошадь, чтобы тут же уехать в  Рим.  Он  был  вне  себя  от  ярости,
пытался извиняться, что-то бормотал, плакал. В конце концов муж  увел  его
через дорогу на старую виллу и не оставлял до утра. Даже весталка, дорогая
моя Домитилла, может понять, каким постыдным было ее  поведение,  как  оно
опозорило наш женский пол - и сколько в этом  подлости.  Наутро  я  с  ней
заговорила об этом. Холодно на меня  поглядев,  она  заявила:  "Все  очень
просто, Кассия. Я не позволю ни одному мужчине - понимаешь, ни  одному!  -
воображать, будто он имеет на меня какие-то права. Я совершенно  свободна.
Катулл претендует на власть надо мной. Мне надо было тут же ему  показать,
что ничьей власти я не признаю. Вот и все".
   Я сразу не нашлась, что ответить, но потом мне пришли в  голову  тысячи
возражений.  Надо  было  дать  волю  первому  побуждению  и  попросить  ее
немедленно оставить мой дом.
   Когда мы в тот день кончали обедать,  дети  пришли  во  двор  со  своим
воспитателем, чтобы перед заходом солнца вознести у  алтарей  молитвы.  Ты
знаешь, как набожен муж, да и все у нас в доме. Клаудилла в их присутствии
стала насмехаться над обрядом с солью и возлияниями. Я больше не  в  силах
была терпеть. Я встала и попросила всех уйти со двора. Когда  мы  остались
одни, я предложила ей покинуть наш дом вместе с ее спутниками.  В  четырех
милях  от  нас  на  дороге  есть  постоялый  двор.  Я  сказала,  что  буду
ходатайствовать о ее недопущении к Таинствам.
   Она молча на меня смотрела.
   Я сказала: "Вижу, ты даже не  понимаешь  всей  оскорбительности  твоего
поведения. Если тебе удобнее, можешь уехать утром". И ушла.
   Утром она вела себя крайне корректно. И даже извинилась перед мужем  за
те слова, которые могли  показаться  ему  неприличными.  Но  я  от  своего
решения не отказалась.



   X. Клодия по дороге в Рим - Цезарю

   (10 сентября. Из постоялого двора на двадцатой миле, к югу от Рима)

   (Письмо написано по-гречески.)
   Сын Ромула, потомок Афродиты!
   Я поняла всю меру твоего презрения, получив письмо, где  ты  сожалеешь,
что не можешь присутствовать на обеде у моего брата. Оказывается,  в  этот
день ты занят в Испанском комитете. И ты говоришь это мне, хотя я  отлично
знаю,  что  Цезарь  делает  все,  что  хочет,  а  тому,  чего  он   хочет,
беспрекословно повинуются и Испанский  комитет,  и  трепещущие  перед  ним
проконсулы.
   Ты давно внушил мне, что  мне  нельзя  видеть  тебя  наедине  и  нельзя
приходить в твой дом.
   Ты меня презираешь.
   Я это понимаю.
   Но у тебя есть обязательства по отношению ко мне. Ты сделал  меня  тем,
чем я стала. Я - твое творение. Ты, чудовище, сделал чудовищем и меня.
   Мои посягательства не имеют ничего общего с любовью. Не говоря  даже  о
любви, не говоря ни о какой любви - я твое  творение.  Чтобы  не  докучать
тебе тем, что зовется любовью, я ударилась в  скотство,  и  сделанного  не
воротишь, нечего об этом говорить.  Ты,  понимающий  все  (как  бы  ты  ни
напускал на себя благородство и равнодушие), понимаешь и это.  Но,  может,
твоя показная тупость не позволяет тебе знать то, что ты знаешь?
   Чудовище! Тигр! Гирканский тигр!
   У тебя есть обязательства по отношению ко мне.
   Ты научил меня всему, что я знаю, но остановился на полпути.  Ты  утаил
от меня самое главное. Ты научил меня тому, что  мир  неразумен.  Когда  я
сказала, что жизнь ужасна, - уж это ты помнишь и  помнишь,  почему  я  так
сказала, - ты  ответил:  нет,  жизнь  не  ужасна  и  не  прекрасна.  Жизнь
человеческая не поддается оценке и лишена смысла. Ты сказал, что вселенная
и не ведает о том, что в ней живут люди.
   Сам ты в это не веришь. Я знаю, знаю, что ты мне должен сказать  что-то
еще. Кто же не видит, что ты ведешь себя так, будто в чем-то для тебя есть
смысл, есть разумность. Но в чем?
   Я бы могла стерпеть  свое  существование,  если  бы  знала,  что  и  ты
несчастен; но я вижу, что ты вовсе не несчастен, а значит, ты  мне  должен
сказать что-то еще, понимаешь, должен.
   Зачем ты живешь? Зачем ты трудишься? Почему  ты  улыбаешься?  Один  мой
друг, если допустить, что у меня есть друзья, описал мне, как ты вел  себя
у Катона. Ты был приветлив, обворожил общество, всех рассмешил и без конца
разговаривал - ну кто бы в это поверил? - с Семиронией  Метеллой.  Неужели
тобой движет тщеславие? Неужели тебе достаточно знать, что в Риме да и  за
его  пределами  твои   будущие   биографы   расписывают   тебя   человеком
великодушным и полным обаяния? Твоя жизнь не  ограничивалась  позированием
перед зеркалом.
   Кай, Кай, скажи, что мне делать. Скажи мне то, что мне нужно знать. Дай
хоть раз с тобой поговорить, дай тебя послушать.
   Позже.
   Нет, я не буду к тебе несправедлива, хотя ты несправедлив ко мне.
   Не ты один сделал меня тем, чем я стала, хотя ты и довершил эту работу.
   Чудовищное превращение сотворила со мной жизнь. Но ты  единственный  из
живых знаешь мою историю, и это накладывает на  тебя  обязательства.  Ведь
нечто подобное жизнь сотворила и с тобой.



   Х-А. Цезарь - Клодии

   (не обратной почтой, а дня на четыре позднее)

   Жена моя, тетка и я придем к тебе на обед; не говори  никому,  пока  не
получишь от меня официального подтверждения.
   Ты пишешь мне о том, что я тебе когда-то говорил. Либо  ты  обманываешь
себя, либо меня, либо тебя подвела память. Надеюсь,  что  в  беседе  твоих
гостей - а мне говорят, что в их числе Цицерон и Катулл, - будут затронуты
темы, о которых и ты кое-что знала, но успела забыть.
   Тебе известно, до какой степени я восхищался тем, чем ты была.  Вернуть
это восхищение, как и многое другое, в твоих силах. Мне всегда было трудно
снисходительно относиться к тем, кто себя презирает или осуждает.



   XI. Цезарь - Помпее

   (13 сентября. Из своей канцелярии в восемь часов утра)

   Надеюсь, дорогая жена, ты поняла всю  несправедливость  твоих  утренних
упреков. Прошу простить меня за  то,  что  я  ушел,  не  ответив  на  твой
последний вопрос.
   Мне очень горько тебе в чем-то отказывать. И  вдвойне  горько  снова  и
снова отказывать в одной  и  той  же  просьбе,  повторяя  доводы,  которые
прежде,  по  твоим  же  словам,  для  тебя  были  понятны,  убедительны  и
приемлемы. А так как повторять одно и то же утомительно мне и обидно тебе,
разреши мне изложить кое-какие свои соображения письменно.
   Я ничего не могу сделать для твоего